Белая Армия

В этот день впервые держал свой боевой экзамен и обоз. И надо сказать выдержал его недурно.

Обоз, по сравнению с армией, был огромный, около 500 повозок, и тянулся, при подборе, версты на три, а в конце перехода верст на пять.

Армия, не имея никаких баз впереди, должна была везти с собой все. По дороге нельзя было ни на что рассчитывать, так как настроение населения было неопределенным. Брать же силой, и тем еще более возбуждать против себя казаков, было бы недальновидным.

На первых переходах возили с собой не только печеный хлеб, но даже зерновой фураж и прессованное сено.

Потом оказалось, что за деньги можно было получить эти продукты беспрепятственно, в особенности в более южных станицах.

Но, тогда, свободных повозок все-таки не оказывалось, а приходилось число подвод все  

увеличивать и увеличивать, так как, с продвижением армии вперед, росло, к сожалению, и число раненых. Оставлять же раненых по станицам, как приходилось делать потом, считалось невозможным. Противник с невероятной жестокостью добивал всех, кто попадал в его руки.

Такой огромный обоз был, конечно, большой обузой для армии. Но, он был бы мертвым ее камнем, если бы не представлял некоторых отличий от обыкновенного военного обоза.

Все знают особый термин — «обозная паника». Такая обозная паника, в некоторых армиях, была даже причиной жестоких поражений, когда обезумевшие от страха обозы неслись на строевые части, сминали их, запружали и ломали, на своем бешеном ходу мосты, гати и т. п.

Сегодня, все данные для паники, и не только для обозных, были на лицо.

Противник под прикрытием ночи, подошел к Хомутовской совершенно незаметно.

Конное охранение прозевало. Лошади были заморены, и разъезды высылались неаккуратно; да и части жались к станице.

Большевики подкрались почти к самому селению и сразу открыли сильный артиллерийский и пулеметный огонь.

В станице еще спали.

Полусонным людям все представляется в преувеличенном виде, и легко было бы ожидать прямо повального бегства обозных, куда глаза глядят.

Ничего подобного не наблюдалось; наоборот, во всех обозах, кроме интендантского, замечалась лишь спешная запряжка и погрузка; но все свое имущество обозы вывезли, никаких крупных поломок не произвели и нигде дорогу не забивали.

Только начальник интендантского транспорта, подп. X. не дождался нагрузки своего обоза и уехал вперед; а без него некоторые грузы оставили и пришлось потом досылать за ними подводы из Кагальницкой.

В тот же день он был смещен с должности.

Порядок в обозе соблюдался потому, что за этим строго следили все, власть имущие, начиная с ген. Алексеева. Генерал по болезни не мог ехать верхом, и следовал с обозом. Затем и сами обозные состояли, по большей части, из казаков, видавших виды, и из гражданских чинов, служивших в армии.

Там можно было видеть на кучерском месте и полковника с ранеными ногами, и профессора донского политехникума, и члена Государственной Думы.

Вот подобным составом возчиков только и объяснялось то, что обоз, выросший потом до 1.500 повозок, не задушил армии.

На этом же переходе ген. Корнилов показал, что он может быть не только любимым, но и строгим вождем.

У ворот железнодорожной казармы доброволец режет петуха.

Корнилов проезжает мимо.

—    Стой. Откуда взял? Купил?

—    Никак нет, Ваше высоко-ство.

—    Что? Украл? Ограбил?

Арестовать и под суд.

А доброволец был занятный. Красавец собой, безумно храбрый в боях, он известен был еще и по своему подвигу во время московского восстания.

Пулемет, направленный от Храма Христа Спасителя на Пречистенку и запиравший подход с этой стороны к Кремлю, бездействовал. Всех, кто пытался подойти к нему, сейчас же убивали.

Офицер, сегодняшний грабитель, все-таки бросился к пулемету и хладнокровным, метким огнем отогнал нахлынувшую было толпу большевиков.

Офицер этот была дочь титулованного генерала, — женщина — прапорщик, говорившая о себе всегда в мужском роде.

Бросились к командующему и умоляли отменить приказ.

Корнилов был непоколебим.

—    За воинскую доблесть — честь ему и слава; а за грабеж — петля.

—    Вы не понимаете, что вы делаете, — добавил Корнилов. — Армия ничтожна по своим размерам. Но я скую ее огнем и железом, и не скоро раскусят такой орех. Если же офицеры начнут грабить, то это будет не армия, а банда разбойников.

Произвели расследование.

Прапорщик откровенно рассказал, что в Хомутовской станице он уже поголодал; запоздал по службе; а когда приехал, армия уже все съела. Петуха он взял даром, но с удовольствием заплатил бы деньги; только в казармах не было ни души.

Свидетели все подтвердили.

Нашли: принимая во внимание смягчающие обстоятельства, грабителя следовало бы разжаловать в рядовые; но, в виду боевых заслуг, можно наказание понизить до ареста.

Командующий, выслушав доклад. Покачал головой, но утвердил его.

Тем не менее и окрик командующего, и его разговор с ходатаями стали известны армии и произвели прекрасное впечатление. Любители легкой наживы поняли, что Корнилов шутить с ними не будет.

Когда к армии стали приставать по дороге, под видом добровольцев, разные проходимцы, случались не только кражи, но и насилия.

С виновными Корнилов был беспощаден и, без всяких колебаний, утверждал смертные приговоры военно-полевого суда.

Все добровольцы платили наличными деньгами за выпитое и съеденное, и даже прибавляли хозяйкам за хлопоты.

Вообще в армии старались поддержать порядок, возможно строгий, насколько позволяли условия вечно-походной жизни. Начальников, не сумевших справиться с порученным им делом, Корнилов немедленно увольнял, не взирая на прежние заслуги.

— Отчего погибла царская Россия? говорил Лавр Георгиевич. — От безвластия и произвола. Всякий делал, что хотел. Никто из высших не наказывался не только за проступки, но даже за преступления. Низших суд миловал.

Законы не применялись. Внедрялась полная анархия. — За последнее время Россия была не государством, а просто толпой людей, не признававших никакой власти. Если мы хотим создать новую Россию, то прежде всего мы должны завести у себя порядок и законность. Нашей страной смогут управлять только те, которые сумеют искоренить анархические страсти во всем народе, сверху до низу. Это бесконечно трудная задача, и для выполнения ее требуется безграничная воля, неумолимая настойчивость и непреклонная решительность.

XIII. ЧЕРНОЗЕМНАЯ ГРЯЗЬ.

ПОХОДНАЯ ЖИЗНЬ. ИЗМЕНЕНИЕ ПЛАНА.

По дороге от ст. Кагальницкой на Мечетинскую и Егорлыцкую ничего особенного не произошло.

Но переходы эти были невероятно мучительны. Днем, на солнце, сильно таяло, и черноземная дорога превратилась в вязкое, невылазное болото. Улицы в селениях сделались совсем непроходимыми.

И лошади, и люди прямо выбивались из сил. Повозки были нагружены тяжело для сокращения обоза. Приходилось разгружать, временно оставлять одни повозки на топких местах, а коней припрягать к другим, да и самим впрягаться, чтобы только вывезти воз из котловины.

Между тем черноземная грязь невероятно липкая. Ступишь' ногой в сапоге; вытянешь, — нога босая; тащи сапог, да еще обеими руками. 

Переходы большие.— 25-30 верст. Станицы огромные — 10-15 тыс. жителей, но расположены редко, и хуторов по дороге мало. Измучились кони, — ночуй на дороге в мороз, голодный и под леденящим ветром.

Все это приходилось переносить и переносили без ропота и жалоб люди интеллигентные, состоятельные, избалованные, не привыкшие обходиться без прислуги.

Денщиков на походе не было. И генерал, и рядовой делали все сами. Утром встал, пои и корми коня; вычисти его, а скорее вымой, потому что и кони, и люди напоминали собой крокодилов, вылезших из тины.

Вычисти и самого себя, чтобы людей не пугать.

Наскоро закусил, уже кричат: — «по коням».

Днем дела, походная служба; пожуешь чего-нибудь на ходу, покормишь коня у стога.

Пришел на ночлег, — обряди коня. Вычистил винтовку, ступай по начальству за приказаниями на другой день. Вернулся, — опять к коню. Поел и только что разоспался, будят: твоя очередь коней караулить; прозевал—сведут коней; народ кругом, без всякого начальства, страшно избаловался. 

И так изо дня в день. Поэтому приказ о дневке встречался с полным восторгом. Можно и доспать бессонные ночи, и починиться, смазать сапоги и сбрую, вообще привести себя, хотя в некоторый порядок.

О том, что происходит на белом свете до добровольцев — не доходило. Редко, когда попадет в руки большевистская газета; тогда узнают о чем-нибудь, да и то в перевранном виде.

За то слухов было, сколько и каких угодно. Эти слухи и служили иногда очень плохую службу.

Дошел до армии слух, будто на Кубани казаки, приняв советскую власть, уже раскаиваются в этом и жаждут освобождения.

Добрые слухи всегда воспринимаются охотно и проверяются не так тщательно, как следовало бы.

Штаб положился на пресловутую контрразведку и поручил ей проверить слух.

Контрразведка проверила, будто бы, и докладывает: слух верный; на Кубани, как везде в России, ждут не дождутся каких-нибудь чужих избавителей.

Корнилов собрал совет.

Долго спорили и обсуждали.

Одна сторона требовала соблюдения соглашения с ген. Поповым и отрицала возможность столь быстрого перерождения казаков; другие настаивали на необходимости немедленно повернуть на Кубань, рассчитывая усилить армию недовольными казаками.

Второе мнение одержало верх. Решили уведомить немедленно ген. Попова о новых намерениях и пригласить его присоединиться к добровольцам.

Ген. Попов настаивал на первоначальном соглашении и отказался следовать с добровольцами по одному пути.

Пошли на Кубань одни, кратчайшей дорогой к кубанской столице — Екатеринодару.

Туда еще ранее был послан ген. Эрдели для вербовки добровольцев; по достоверным сведениям Екатеринодар занят еще войсками кубанского казачьего правительства и успешно отбивается от большевиков.

По дороге решили заглянуть так же в Ставропольскую губернию, в с. Лежанку, которое было очагом большевизма, влиявшим и на 

Донскую область. Там рассчитывали добыть снарядов, по старой памяти о первом добровольческом орудии, ухваченном из Лежанки в декабре.