Белая Армия

22 февраля, на рассвете, армия выступила из Егорлыцкой в направлении на с. Лежанку (Средне-Егорлыцкое-тож).

Погода разгулялась и, вместо леденящего норд - оста, лицо обвевает теплый южный ветерок. Дорога начинает быстро просыхать. Верна пословица: — осенью — час мокнет и неделю сохнет, а весной — неделю мокнет и день сохнет. На пригорках показалась даже пыль.

Перед станицей, впереди всех, строится офицерский полк. Его командир ген. Марков, возбужден и весел. Запахло, значит, порохом.

Пришел рысью ген. Корнилов с своим конвоем из текинцев и трехцветное знамя блеснуло на солнце.

Идут с сумками за плечами две сестры Энгельгардт. Удивительно неутомимые девушки. Весь поход совершили они пешком, в мужских сапогах, по колено в грязи и совсем не пользовались повозками, как другие сестры милосердия.

С трудом пролезая уличную слякоть, выкатилась на дорогу батарея. Кони все в пене еле отдышались на дороге за селом.

Авангард двинулся, а за ним потянулся и обоз.

Прошли верст пятнадцать. Большой привал. Отдохнули, закусили, подкормили коней и снова в путь.

Взошли на пригорок.

— «Бум — бах», — на голубом небе закрутилось кольцо от разорвавшейся шрапнели и поплыло все выше и выше.

То Лежанка приветствовала непрошенных гостей.

Впереди лежала открытая равнина; за ней сверкала река, и на другой стороне ее, на возвышенном берегу, расположилось большое и богатое село.

Там ждали армию и были спокойны, владея великолепной позицией для защиты.

Артиллерия противника гремела, а пулеметы заполняли паузы.

То была старая знакомая 39-ая пех. дивизия с своей артиллерийской бригадой пополненная местными большевиками.

Густые цепи солдат расположились впереди реки и непрерывным огнем осыпали подходивших добровольцев.

Казалось, ничто живое не перейдет эту долину смерти, открытую и ровную, как скатерть.

Сердце сжимается за своих.

Как можно такие позиции брать прямо в лоб?

Но, добровольцы не рассуждали. Корниловский полк уже спустился и повел наступление.

Где же, однако, офицерский полк?

Что они молчат?

Пригорок закрывает от глаз спуск, куда пошел со своими ген. Марков.

Вот, наконец, мелькнула его папаха.

Что же это? Парад на Марсовом поле?

Стройными, ровными, как по ниточке, линиями выходят офицеры на равнину.

Зачем же тут какие-то лошади и что они везут?

Ничего не понять.

Хватились за бинокли. Глазам не верится.

Артиллерия? Идет в атаку? Вместе с пехотными цепями?

Вот заезжает орудие. С передков: —Бум — бум — бум, — прямо в упор. На передки и опять вперед и вперед.    _

Весь, казалось, огонь противника льется на эти цепи.

Клубки дыма от шрапнелей свиваются в облако,— так часто рвутся они, одна за другой.

Вот падают — один, другой третий…    

Залегли, что ли? Не выдержали?

Нет, — эти уже не встанут.

У офицеров перебежек нет.

Молча, без выстрела, равняются цепи.

Винтовки за плечами, с полным презрением к врагу, идут марковцы.

Не гнутся они под пулями и смотрят прямо в глаза смерти.

Дрожь пробегает по спине.

Все ближе и ближе. Наконец, — винтовки на руку, бегом и... пошла работа.

Что за каша у солдат?

Бросая винтовки, скидывая на бегу шинели, а кто даже и сапоги, — бегут все, сломя голову.

Кто через мост; столкнулись, летят через перила; кто прямо в реку, не разбирая глубоко, не глубоко; вязнут, тонут... Но скорей, скорей, лишь бы не видеть этих ужасных глаз, полных гнева и презрения.

Воображение беглеца лихорадочно работает; совесть подсказывает:

—Что, узнал? Давно ли они были в твоих руках? Чуть не вчера рвал ты с них погоны и топтал в грязи; бил, мучил, плевал в лицо.

—А теперь? Теперь твоя очередь? —Вот они, дьяволы.

—    Заговоренные.

—    Скорей, скорей, а не то смерть от одного ужаса. — 

И был ужас.

Этот ужас на век запечатлелся на лицах мертвецов; этот ужас не могли скрыть и мирные жители селения.

Бледные, с трясущимися руками, они бросались на первый зов своих постояльцев. С перекошенными лицами, они чуть не душили своих плачущих детей, только бы не раздражить этих страшных пришельцев. Да, удар был нанесен жестокий.

Не опоздай конница, посланная в обход, — ни один большевик не остался бы в живых.

Во второй приход добровольцев в Лежанку, через два месяца, жители рассказывали, что преследуемые тогда солдаты были в невероятной панике.

Верстах в двенадцати от села они побросали все: оружие, обозы, артиллерию; перерезали постромки у запряженных лошадей и ускакали, кто успел.

Если бы добровольцы дошли тогда до этого места, добыча была бы колоссальной. Но надо вспомнить, что еще до боя армия сделала в это г день переход около 25 верст; а кавалерия только в этом селе получила, наконец, свежих коней.

Слух об этом тяжелом поражении большевиков разнесся далеко кругом и предшествовал добровольцам на всем ледяном походе. При этом рассказывалось нечто невероятное о стремительности офицерских атак, о беспощадной их жестокости.

Не раз, потом, на Кубани, казачки, ознакомившись ближе с добровольцами и увидав, что это люди, как люди, изумленно спрашивали их: 

—Да, вы ли это были в Лежанке? Или другие?—

Те ничего, сначала, не понимали. Хозяйки объясняли, что добровольцы, по рассказам, представлялись им не в виде людей, а каких-то чуть не одноглазых, чудовищ, пожирающих живых детей.

Все это было последствием, действительно, ужасного боя; но, в этом бою, однако, не погибали не только ни женщины, ни дети, но не пострадал ни один мирный житель.

Пленных солдат, правда, не было.