Белая Армия

События между тем развивались. Раненых и убитых в станице Карагайской привезли в город. Были устроены торжественные похороны, причем врагов хоронили в одной братской могиле. Были речи на могиле на тему единения и недоразумения. Приглашенный фотограф снимал эти похороны. Фотографии этой суждено было сделаться для многих роковой: большевики потом расстреливали участников похорон, ставя им в вину, что они «дутовцы». Так, ими расстрелян скромный мещанин, пимокат по профессии, Чепелев, который виноват только тем, что вышел на фотографии в тот момент, когда помог пронести гроб через ворота.

Казаки 15-го полка торопились сдать оружие. Оно, наконец, было приведено в Верхне-Уральск. Теперь у Дутова были патроны и пулеметы. Но, конечно, этого было недостаточно. Бессилие Дутова чувствовалось и в настроении горожан. Богатые начали понемногу уезжать из города, а бедные поднимали голову. Как-то днем, подъехав к квартире, занимаемой Дутовым, пьяный хулиган начал его ругать, причем разбил окно и уехал. Партизаны, жившие с Дутовым, выскочили на улицу и решили наказать этого хулигана. Одевшись, они отправились с поручиком Гончаренко и увидели нахала, вернувшегося посмотреть на результаты своей выходки. Окруженный ими, он выскочил из саней и бросился бежать. Горячий поручик Гончаренко выхватил револьвер и выстрелил в него два раза. Вторым выстрелом тот был ранен в зад, однако, не упал, а, схватившись за раненое место, продолжал бежать дальше, чем рассмешил партизан, и они не преследовали его, решив, что он достаточно наказан ими. Эта стрельба днем на улице в праздничный день также производила впечатление бессилия и неорганизованности.

Совет солдатских, рабочих, батрацких и казачьих депутатов, самочинно собравшийся в нашем городе еще до приезда Дутова из разного сброда: двух матросов, приехавших домой из Кронштадта, нескольких дезертиров с фронта и местных хулиганов, видя эту халатность и неорганизованность, на своих публичных собраниях начал громить Дутова. Доказав Дутову бессилие этого совета, я просил его не обращать на них внимания. Но на одном из таких публичных собраний присутствовал и поручик Гончаренко. Услышав, как громят Дутова, он взял слово и начал говорить в защиту Атамана. Однако, собравшиеся криком и протестами не давали ему говорить. Гончаренко вспылил. Выхватил из кармана ручную бомбу и закричал:

— Марш отсюда, сволочь, или всех взорву!

«Сволочь», выломав все двери и окна, разбежалась, оставив его одного. 

В ту же ночь партизаны застрелили одного «орателя», а многих из главарей арестовали, и пришли доложить об этом Дутову, прося разрешения о расстреле. Я, будучи в гостях вместе с Дутовым, ужасно волновался за судьбу арестованных и просил Дутова их освободить.

—    Успокойтесь, Михаил Петрович, — сказал мне Дутов, — пойдемте вместе со мной в управление Отдела.

Придя туда, мы увидели всех этих людей, за кого так болело мое сердце, и которые потом расстреляли моего отца и других бывших в нашем городе, и меня самого приговорили к смертной казни. Все они были бледные, с трясущимися губами.

Дутов усмехнулся, глядя на них, и сказал:

—    Господа, я вас не трогал, и просил бы и меня оставить в покое! Не забывайте, что я выбранный от 250.000 оренбургских казаков и творю их волю! Ваших выступлений против себя я не потерплю, предупреждаю вас, сила, как видите, на моей стороне!..

Трясущиеся губы забормотали:

— Помилуйте, ваше высокоблагородие! да мы разве что?.. Да мы, ей Богу, ничего! Мы, ведь, здря — болтовня одна, мы народ темный, простите, ваше высокоблагородие!..

—    Здесь нет высокоблагородий, — сказал Дутов, — я такой же человек, как и вы, и, если вы думаете по своему, то позвольте и мне думать и делать так, как мне кажется лучше!

—    Отпустите их, А. И., вы видите, что эти люди не большевики! — прошу я.

Дутов еще раз усмехнулся, и бросил мне:

—    Вы так думаете?

—    Ручаюсь, А. И.

Дутов распорядился об их освобождении. Все они прошли мимо него с униженными поклонами, и скрылись в темноте ночи. На другой день некоторые из них были у меня и благодарили. Я посоветовал им опасаться мести партизан и уехать из города, что они и сделали ...

Таким образом, совет этот был разогнан. Как он ни был плох персонально, однако, несомненно, он был популярен у большинства населения, и его разгон возбуждал население против Дутова. Вскоре после этого Дутов поприжал «буржуев» обязательным постановлением о взносе денег, и неуехавшая часть их деньги внесла.

Он зашел как-то лично в Сибирский банк и реквизировал под расписку часть хранившегося там — собственного банка и частных лиц-золотопромышленников — золота...

Поручик Гончаренко был назначен комендантом города...

И опять сам Дутов почил от дел творения. Ухаживания его за дамой сердца приняли систематический характер. Муж этой дамы поспешил уехать из города, даже со скандалом: партизаны не хотели его выпустить, посчитав его за шкурника.

Дутов не вылезал из квартиры дамы, или она от него.

Часть членов правительства куда-то выехала, часть сидела, ругала Дутова и ничего не делала.

Горячий Гончаренко перетягивал. Тюрьма наполнилась арестованными, среди которых пока еще не было ни одного большевика. В милицию Гончаренко взял бывших стражников и полицейских; вели они себя опричниками. Гончаренко занимался рукоприкладством. Я сам, зайдя как-то в милицию, слышал его допрос арестованного, сопровождавшийся пощечинами при закрытых дверях его кабинета.

Редко встречаясь с Дутовым, я предупреждал его, что дело идет неладно, но он устало махал рукой, говоря:

— Ах, не все ли равно? Насильно мил не будешь!..

И спешил к своей даме.

Телеграф получил приказ из Уфы от союза П. и Т., не отсылать дутовских телеграмм. Гончаренко арестовал почтмейстера; телеграфисты разбежались. Почта встала. Сидевшие на телеграфе офицеры перехватывали депеши большевиков о том, что они выступают на Дутова из Троицка. Теперь Дутов сам сидел на телеграфе, слушал и провоцировал большевиков. Дня через два он послал отряд человек в двадцать, с двумя пулеметами, навстречу большевикам, выехавшим из Троицка. Отряд этот встретил где-то этих ротозеев, ехавших пьяными на розвальнях, и, устроив им засаду, из двух пулеметов и винтовок положил их всех на месте (было их человек триста). Но за ними двигались другие, и отряд отступил, известя о том Дутова. Дутов решил, наконец, сам с главным отрядом выступить в направлении на Троицк, тем более, что были получены сведения о движении большевиков из Уфы по узкоколейке на Белорецк. Отряд его насчитывал двести человек офицеров и часть казаков. С этим отрядом ушел и мой брат, поступивший партизаном к Дутову. Человек сто партизан осталось в городе. Остался и Гончаренко со своей милицией. В городе начиналась паника. Росли слухи о движении большевиков чуть ли не со всех сторон.

В думе шли бесконечные заседания, на которых предлагались фантастические проекты сопротивления большевикам. На одном из таких заседаний прошло предложение сделать «диверсию» в сторону наступающих будто бы большевиков, с целью показать им, что эта сторона также охраняется. Предполагалось, собраться человек двести из зажиточных лиц города, и ночью, севши в сани, проехать верст за тридцать от города и вернуться обратно. На сборный пункт, кроме меня, пришло еще три человека. «Буржуй», хорошо укрывшийся в тылу еще во время войны, и теперь полагал, что для его охраны наберется «серая скотинка», а его, ведь, не тронут, даже если и придут. За что же его, в самом деле, трогать?..

Гончаренко со своим отрядом милиции, которую пополнил казаками — всего было человек 50, — разъезжал по городу с песнями. Улица затихла и спряталась. Желая сформировать что либо из казаков, Гончаренко устраивал сходы в Форштадте — казачьей станице. На этот сход ездил всегда один, без кучера. При одной такой поездке в него кто-то выстрелил из-за забора, но не попал. Лично очень храбрый, Гончаренко выскочил из саней и бросился во двор, откуда в него стреляли. Но стрелявший успел скрыться огородами.

Казаки сделали ему охрану на сходке, набрав пожелавших идти в эту охрану казаков, вооружив их винтовками. На одном из этих сходов Гончаренко допрашивал казака, обвинявшегося в сочувствии большевикам, причем бил того по щекам. Кто-то из казаков, возмущенный, начал говорить о том, что нехорошо бить человека на сходе; другие его поддержали. Гончаренко вспылил, сунул руки в карманы и закричал:

— Что, бунтовать?..

Охрана его взяла ружья на изготовку; защелкали затворы. Казаки бросились из комнаты (дело происходило в школе), выламывая двери и окна. В это время один из его охраны, казак Иванов, как потом говорили, поступивший туда с целью убить Гончаренко, наученный Кашириными, выстрелил в Гончаренко из винтовки. Но затвор ее был густо смазан маслом, и ружье дало осечку. Гончаренко бросился к казаку. Тот, отбросил винтовку, схватился с ним. Охрана бежала вслед за остальными. Что случилось дальше — неизвестно. Струсил ли храбрый Гончаренко, или казак его осилил? Раздался выстрел... Через минуту выскочил казак с револьвером Гончаренко в руках и убежал от неоправившихся еще после паники казаков...

Я узнал об этом случайно. Желая с кем-то говорить по телефону, берусь за трубку и слышу, какой-то панический голос сообщает в управление Отдела об убийстве Гончаренко, и требует доктора. Не понимая, где убитый или раненый Гончаренко, еду в Отдел; там все в панике, говорят, что несчастье произошло в Форштаде. Еду туда. Около школы толпа смущенных казаков. Вхожу в комнату. На полу, раскинув руки и ноги, лежит маленький поручик Гончаренко. Освидетельствовал... Мертв... Убит наповал. Кругом смущенные казаки, некоторые плачут, и рассказывают мне, как все это случилось. Моя помощь опоздала и я уехал.

Часа через четыре меня снова вызвал туда судебный следователь. Написали судебный протокол. Ранение из нагана, посреди грудной кости. Выходного отверстия нет. Пуля пробила, вероятно, аорту и осталась в позвоночнике. Кожа у трупа, после пяти часов смерти, была удивительно тепла на ощупь. Одет в чистое новое белье.

—    Готовился к смерти, — говорят понятые.

И правда, Гончаренко мне несколько раз говорил: — Эх, все равно, скоро убьют, М. П.!..

В кармане у него нашли записку — завещание, — все после его смерти передать брату его, кадету, бывшему с ним в городе.

Сидя в санях со следователем, возвращаясь в город, я слышал, как кричал в нашу сторону высыпавший на улицы простой народ: — Не воскресили «красную шапочку»!?. Крышка теперь и вам! — (Гончаренко носил красную фуражку, оставшуюся у него от Оренбурга, где он был комендантом железнодорожной станции).

Идущие нам навстречу два пьяных парня во все горло пели «Отречемся от старого мира»... Вечерело... и холодный ужас за близкое будущее закрадывался в душу. Я понимал эту ненависть... и понимал, что все пропало — оставалось одно — постараться спасти свою шкуру. Я решил уехать, и уехать не к Дутову. В борьбе, которую он вел, я разочаровался... Он бессознательно возбуждал к себе ненависть, и люди, вчера еще не большевики, делались ими, благодаря обстановке, созданной его присутствием. Хотелось уехать, куда глаза глядят, без определенного плана на будущее — оставаться нельзя, прежде всего, толпа убьет, да и большевики, которые несомненно придут, вряд ли помилуют...

Вдруг кучки людей, стоявших на улице, шарахнулись в стороны и побежали. Оглянувшись, я увидел, что нас догоняли сани с трупом Гончаренко, прикрытым шинелью. Красная фуражка лежала сверху. Несколько конных казаков скакали за санями.

—    Смотрите и мертвый он еще страшен им, — сказал я следователю.

Труп Гончаренко везли в покойницкую при больнице. Так и не похоронили его потом. Живой он был нужен, а о мертвом забыли... Позднее большевики устроили ему «пышные» похороны. Раскаряченный труп его, привязанный к конскому хвосту, возили по улицам, хлестали по нему палками и, наконец, превратив его в бесформенную массу, закопали вместе с другими казненными.

В вечер убийства Гончаренко, ездя по своим больным до поздней ночи, я удивлял их свой задумчивостью и рассеянностью, но предстоящее было так серьезно и грозило не только одной моей шкуре.