Белая Армия



Однако, куда же идти? Я решил опять идти к моему приятелю Ш., это была единственная свободная дорога передо мной. Завернув в боковую улицу, я побежал. В дохе бежать было тяжело, и у меня сделалась отдышка. Пошел тише. Навстречу попадается знакомая акушерка: — «Куда вы, доктор?» — «Ах, не спрашивайте»! — махаю на нее рукой, и спешу мимо удивленной акушерки. На углу три конных партизана, приехавших с разведки. Кричу им: «Удирайте, черт возьми! В городе восстание и партизаны все уже уехали». — «А вы, как же, доктор»? — «Еду за вами, скачите»! — Офицеры приложили руки к шапкам, и поскакали вон из города.

Вбегаю во двор к Ш. Лошадей, на которых мы ездили этой ночью, во дворе нет. Захожу в дом. В комнатах только прислуга. Спрашиваю, где хозяева, говорит, что уехали к бедным родственникам в город — боялись остаться дома. Сбрасываю, наконец, доху. Что теперь делать? Начинаю метаться по комнатам, как зверь в клетке: — «Конечно, сейчас придут с обыском! Куда деться»?

Под ногой что-то скрипит: «Ага, подпол! Прекрасно, спущусь туда, если придут!» — Вижу, как прислуга затворяет ворота: «Хорошо, значит, будут стучаться»...

Через пять минут стук, звонок, барабанят в окна... Бросаюсь к подполу. Прислуга захлопывает надо мною дверку и набрасывает на нее ковер. Бежит отворять двери. Над моей головой топот десятка ног, крик: «Где хозяева? Где оружие? Бери оружие! Патроны где? Подпола нужно осмотреть!» — «Ну, конец», думаю. Вынимаю браунинг и становлюсь у лестницы, подняв голову вверх: «Итак, семь пуль для них, восьмая мне». Успокаиваюсь, мысли опять ясны. — «Ах, да, бумажник с деньгами, тысяч десять, нужно оставить здесь, в подполе, чтобы они потом, обыскивая меня мертвого, не поживились». Засовываю его в какую-то щель. В темноте толкаю стоящие на полке бутылки, они падают и бьются. Но наверху шум – не слышат... Через несколько минут, показавшихся мне вечностью, наступила тишина... Шаги. Девушка отворяет подпол:

—    Выходите, доктор!.. Ушли!.. — взволнованно шепчет она: — счастье, что я нашла патроны, а то бы они полезли в подпол...

Я вылезаю наверх, говорю:

—    Спасибо вам, Маша, не растерялись и не выдали меня. Жив буду — не забуду...

—    Что вы, барин, рази я из-за этого?.. Чай, мы тоже люди, не звери...

«Однако, надо что-либо предпринять! Пока повезло, но могут придти еще раз. Нужно поискать места во дворе... В доме оставаться нельзя», — думаю я.

Иду во двор. По дороге туда, заглядываю в кухню.

На столе кипящий самовар. За ним сидят кухарка, кучер, прачка.

—    Чайку с нами покушать, барин, — приветливо говорит кухарка.

— Ах, Ивановна, что вы говорите, какие теперь чаи? Я удивляюсь на вас, как это вы можете спокойно распивать его!

—    А нам-то што? — нас не тронут! — обиженно поджимает она губы.

Мелькает мысль: «Напрасно я сунулся в кухню; впрочем, ведь не выдали же, когда те приходили! Надо уходить отсюда, однако! Куда только»?..

Выхожу во двор, машинально направляюсь в сторону конюшен. Вдруг слышу резкий свист. Вздрагиваю и останавливаюсь. Кто-то сдавленным голосом называет меня по имени. Из погреба вылезает реалист Коля Ш.

—    Как ты меня напугал, Коля! Ты что же, не уехал со своими?

—    Нет, я тут себе дыру сделал в погребе... У меня там бомба, папина двухстволка, петин револьвер, — начинает тараторить он: — мы их славно встретим, пусть только сюда сунутся... Сначала будем стрелять, а потом взорвем бомбой. А вот йод у вас есть, М. П.? Если нас ранят, так надо йоду; бинты у меня есть.

 Говорю ему: — Нет у меня йоду, Коля, и ты в дыру свою не лазай больше... Если и придут, так тебя не тронут. За что же ты стрелять их хочешь?

—    А я думал, что вы со мной будете сидеть? — разочаровывается Коля.

Рядом дом д-ра В. Он на войне. Дома жена с детьми. Решаю спрятаться пока у нее... Нужно перелезть через забор... Коля меня подсаживает... С забора видна улица. На улице большая толпа добивает раненого партизана. «Увидят меня на заборе», мелькает мысль, и я спрыгиваю обратно к изумленному Коле. Хватаю его за руку и мы бежим к конюшням. Там ему рассказываю, в чем дело. Решаю просидеть здесь до вечера.

В сумерках Коля лезет на крышу и сообщает мне, что на улице почти никого нет. Останавливаюсь на мысли, что перейду к своему приятелю П., живущему недалеко от Ш. Отворяем ворота, и я выхожу на улицу... Улица пуста... Пройдя по ней шагов 20, слышу за собой свист. Оглядываюсь... Коля машет мне рукой и показывает куда-то... «Погубит он меня своей конспирацией!» — и я кричу ему, чтобы он шел домой и не боялся за меня. Коля послушно уходит во двор.

Вот я и у дома П., звоню на крыльце. Не отворяют...

—    Да вы в ворота постучите, — раздается голос сзади... Оборачиваюсь:

—    А, Николай, здравствуйте, — бывший рабочий моего отца: — звали меня сюда, дети у них больны...

—    А чего вы этак вырядились? — усмехается он на мой полушубок и валенки: — Я вас и не узнал совсем!

—    Да, видишь ли, время-то какое..

Он опасливо оглядывается: — Да, время-то, действительно, не того, значит... Чаво еще будет?.. Однако, прощевайте!.. Да вы в ворота постучитесь!

Иду к воротам и стучу... Слышу, шаги скрипят во дворе... Слышу по походке, что идет сам П. Отворяет. Поражен — вчера он меня провожал из города:

—    Ты? Ты здесь, не уехал?

—    Да вот, как видишь!

—    Вот так веселенькая история!..

—    А я к тебе: посижу до ночи, а там видно будет!

—    Дело! Ну, что же, пожалуйте чай кушать! — усмехается он. Заходим в комнату. Жена П. руками всплеснула:

—    Господи! Вы не уехали?.. Раздевайтесь, садитесь чай пить! Ну, рассказывайте про себя!..

Я рассказал свои приключения этой ночи и дня.

—    Да как вы не поседели там в подполе-то? — жалеет она меня: — Видно, горячо за вас жена ваша молится: ведь, это прямо вас Бог спас!..

Из глаз ее катятся слезы. П. тоже взволнован рассказанным:

—    Да-с, веселенькая история, — выпаливает он свою постоянную поговорку, и начинает сообщать мне, что известно ему. — Беспорядочное бегство партизан, кончилось для многих из них печально. Толпа отбила несколько возов с винтовками и убила сопровождавших их партизан. Пулемет, под который я попал, был партизанский у Отдела, откуда партизаны вывозили некоторые дела, полковые знамена и т. д., но и он стрелял не долго, так как пулеметчика застрелили из подворотни ближайшего дома восставшие. Правительство успело уехать, бросив свои и вещи Дутова на квартире, где они жили... Член правительства Белобородов был вытащен из саней, ранен в голову, избит, и сидит в милиции... Арестовано много лиц из интеллигенции и купечества, есть среди них и избитые...

О моей семье ничего не знает. Есть убитые и арестованные партизаны из тех, которые, не зная о том, что город в руках восставших, спокойно возвращались с разведки, посланные туда бежавшим правительством. Из тюрьмы выпущены все арестованные, до уголовных включительно.

Начинаем обсуждать, что мне надлежит делать теперь. Я высказываю свое мнение в том смысле, что ничего мне другого не остается, как ехать к Дутову этой же ночью, оставаться нельзя, и завтра ехать будет поздно. П., однако, останавливает меня и говорит, что дороги, вероятно, охраняются, чтобы никого не выпускать из города...

— Утро вечера мудренее, — решает он. — Ночуй у нас, а завтра решим, что делать...

Ложимся спать, и долго все не можем уснуть, перекидываясь в темноте подробностями событий... На улице тишина... Решив, что пожалуй, обыска у П. не будет, мы, наконец, уснули.

Ночь для нас прошла тихо, но многие пережили за это время тяжелые драмы. В моем доме был обыск. Дома была только прислуга и мой сын, реалист, к которому пришли два товарища ночевать. Ворвались человек десять, с моим приятелем по охоте, почтальоном Щуриным. Забрали винтовки и патроны. (У меня была коллекция нового и старого оружия, висевшего по стенам кабинета. На другой день пришли другие и увезли все это оружие на двух возах, обвинив меня потом, что у меня был склад оружия). Щурин с компанией потребовали водки. Прислуга им дала, сколько было. Хвативши, они отправились в дом отца, находившийся рядом с моим. Там им на стук не сразу отворили, и они положительно расстреляли деревянный дом моего отца. Мачеха с маленькой дочкой спустились в подпол, а отец, шедший отпирать двери, бросился в угол и отстоялся там, прижавшись у телефона. Когда он отворил им, наконец, парадное крыльцо, ватага ворвалась в дом, крича, что здесь скрывают что-то, так как долго не отворяли. Потребовали оружие... Оружия у отца не было, потому они, забрав кое-какие, попавшиеся им под руку, вещи, ушли... Отца арестовала толпа на другой день. В этой толпе преобладали женщины-солдатки. Женщины эти вели себя по-зверски, относились к людям безжалостно, и имели большое влияние на последовавший затем террор, обвиняя людей в небылицах. В тот же день моего отца, вместе с другими арестованными, повели в тюрьму за город. По дороге их всех били, торопили идти; некоторые падали, их докалывали штыками....

—    Вставай, баржуй, — будил меня П., рано утром.

Я вскочил, как ужаленный, еще не очнувшись от сонных грез. Однако, через минуту я почувствовал всю ужасную действительность, в которой теперь находился.

—    Ну, товарищ, идти тебе никуда нельзя; на улице толпа, делает обыски, арестовывают людей, пожалуй, и ко мне сейчас придут. Пойдем, поищем места, куда тебя спрятать...

Сначала мы остановились на сеновале, где он предложил мне зарыться в сено, но потом нам пришла блестящая мысль, отодрать доски на соседний сеновал, принадлежавший двум старым девам, где у них была свалена всякая рухлядь.

Пропустив меня в это отверстие, П. снова заложил его досками.

Оглядевшись в темноте, я нашел какие-то звериные шкуры, на которых и улегся, прикрыв себя старым неводом.

Минут через десять мне стал слышен шум толпы, приближавшейся к дому П., делавшей обыски соседних: дворов.

—    К нам сейчас придут, — пела во дворе около сеновала жена П., предупреждая этим пением меня и возясь для вида с коровой.

Скоро, действительно, на дворе послышались голоса людей, требующих сделать обыск. Жена П. спокойным голосом отвечала, что они могут сделать обыск, но она не понимает, для чего; муж, де, ее ни от кого не прячется, а стоит с ними на улице...

—    А, может, кто у вас спрятался? — послышался голос.

—    Ну, так смотрите тогда, — ответила она хладнокровно.

Я слышал, как ходили подо мной в конюшнях, потом человека два поднялись на сеновал и ткнули несколько раз штыками в сено. Потом, говоря, что никого и ничего нет, спустились, и толпа пошла дальше. На сеновале старых дев, где я сидел, обыска не было.

Ощущение мое было не из приятных. Насколько мне помнится, мысли бежали какими-то отрывками. С одной стороны, меня охватывала радость, что снова так удачно прошел для меня и этот обыск. Ведь, спрячься я в сено, меня бы закололи штыком или нашли, а с другой стороны, какое-то грустное сознание разочарованности в себе и людях, сжимало мое сердце: 

«Ну, вот, — думал я: — дождался, братец, завершения твоей работы за народ, за который ты так распинался. Если бы нашли, так убили бы, или, избитого, отвели в тюрьму и посадили бы ждать смерти. А за что собственно? Какое тебе обвинение могут предъявить эти люди, кроме какой-либо бессмысленности... Вот он, «бессмысленный и беспощадный русский бунт».. Как легко, не вникая в глубокий смысл слов, читал ты их у Пушкина, и как трудно и тяжело быть живым свидетелем этой тупой, звериной, бессмысленной беспощадности людей...»

Потом на меня нашло состояние какого-то оцепенения, полного ко всему безразличия, состояние, близкое к прострации. Мне кажется, что я лежал так часа 2-3, совершенно не двигаясь и ни о чем не думая...

Из этого состояния вывел меня П., придя на сеновал и отодрав снова доски; он позвал меня сдавленным голосом. Тут только, как бы очнувшись, я почувствовал, что все мои члены онемели и что я сильно озяб. С большим трудом я мог заставить себя пошевелить руками и ногами, и с громадным усилием пролез к нему на сеновал. П., увидя мое состояние, начал успокаивать меня, говоря, что опасность пока миновала, и всегда можно найти выход из всякого положения. Не надо только отчаиваться. Надо думать, что с приходом настоящих большевиков будет крепкая власть, и тогда можно будет выйти, так как за мной никаких преступлений не числилось. Делая вид, что шел поить лошадь, он принес в ведре тарелку с мясом и флакон со спиртом.

— На, глотни-ко, «баржуй» несчастный, согрейся, да повеселей немного; обыска больше не будет, а если и будет, так бояться нечего!.. Вот, веселенькая история... Неужели у нас с тобой ума не хватит провести это дурачье?..

Когда я, «глотнувши» спирта, поел немного мяса, он вынул из кармана пакетик с махоркой, дал его мне. Заботы его тронули меня до слез.

Человек — удивительное животное, быстро привыкает ко всякого рода положениям. После его ухода, лежа на шкурах и покуривая махорку, я почувствовал снова себя в своей тарелке, рассуждая, что дела мои не так уж плохи — другие сидят в тюрьме, а у меня есть еще надежда на тот или иной выход...

К вечеру П. принес тулуп, и мы решили, что я проведу ночь в этом новом моем помещении. Он мне сообщил о панике среди восставших, так как у них нет руководителя, а они боятся наступления Дутова. С окрестных хуторов приехало много мужиков в помощь восставшим, их вооружили винтовками из разгромленного арсенала, но патронов в городе очень мало. Ночью или завтра утром ждут большевицкий отряд из Белорецка.

Пришедший утром, П. сказал, что в городе вышла печатная прокламация, подписанная есаулом Н. Кашириным и студентом ветеринарного института Кругловым. Последний не имел никакого отношения к большевикам, но популярность его среди восставших случилась потому, что он сидел в тюрьме, посаженный туда поручиком Гончаренко за невзнос причитающихся с него по раскладке денег, так сказать, для устрашения прочих, и был выпущен оттуда в день восстания против Дутова. Утром приехал из Белорецка большевицкий отряд, под командой какого-то прапорщика. Вместе с этим отрядом приехали и бывшие деятели разогнанного Дутовым совета. Прапорщик этот сделался председателем совета и командующим фронтом против Дутова.

Для меня, сидящего в одиночестве на сеновале, этот день характеризовался следующим обстоятельством: часа в три дня началась стрельба и крики. Мимо дома П. скакали конные и бежали пешие красноармейцы, на бегу стрелявшие куда-то в улицу, что я наблюдал через щель своей засады. Пришедший ко мне П. рассказал, что стреляли в партизана, приехавшего на разведку от Дутова. Он, проезжая улицами, отбирал патроны у встречавшихся красноармейцев, мотивируя это приказом совета, но, опознанный кем-то, выхватил шашку и проскакал по улицам за город. Поймать большевикам храброго мальчика не удалось, и он так и уехал с отобранными патронами...

Наступившую ночь я уже ночевал в доме П., причем мы с ним сделали лазейку в подполье, через которую, в случае надобности, я мог уходить далеко под дом, закрывая ее за собой досками...

На другой день утром были пышные похороны убитых партизанами при отступлении горожан. Хоронили троих. Как это ни странно, все они были зажиточными людьми: двое — торговцы хлебом, а один мясник. Желая, вероятно, выслужиться у большевиков, они при бегстве партизан, с целью задержать, хватали за поводья лошадей, и пали под ударами шашек. Наблюдая сквозь занавес окна проходившую процессию, я заметил некоторых, тоже из этого разряда людей, гарцевавших на лошадях, с винтовками за плечами. Некоторые из них принимали Дутова у себя в гостях.

—    Смотри, смотри, — говорил я П., указывая на них и удивляясь: — вот разряд людей, смотрящих в глаза сильному!..

—    Чему удивляешься, — отвечал мне П., — та же сволочь, что и покойнички...

Часа через три после похорон, вдруг раздался продолжительный гудок на электрической станции, к которому скоро присоединился набат на всех церквях. Мимо окон метались люди, что-то крича... Вышедший на улицу П. чтобы узнать в чем дело, вернувшись, радостно закричал мне:

—    Ну, Михаил, кончилось твое сидение, наступает Дутов! В городе среди большевиков паника!.. Вероятно, часа через два, партизаны возьмут город и всех освободят...

Сердце мое запрыгало от радости, причем я радовался не столько своему освобождению, сколько изменению в судьбе арестованных, сидящих в тюрьме.

Паника среди населения, видимо, разрасталась: мимо окон то и дело проезжали розвальни, в которых, среди подушек, сваленных наскоро перин, сундуков и другого скарба, сидели мужчины, женщины и дети. Все это гнало, как сумасшедшие, лошадей в сторону Белорецка, дорога куда была свободна от наступающих с трех других сторон партизан.

П. видел у помещения совета несколько приготовленных троек лошадей для комиссаров, которые там «заседают»... Среди удиравших я видел двух-трех из гарцевавших утром на похоронах зажиточных мещан...

Уходивший и приходивший опять с улицы, П. приносил различные новости. Белорецкий отряд большевиков сидит в санях, чтобы ехать восвояси и отказывается идти против наступающих. Однако, местный народ охотно разбирает винтовки и бежит на встречу наступающим... Партизаны в трех верстах и все время подвигаются вперед. У большевиков нет пулеметов... Из окна я вижу на крышах людей, следящих за боем... Вот, с постоялого двора выехало человек 10 заводских мужиков, в лаптях, верхом на лошадях в хомутах, в руках у мужиков веревки, и поскакали в сторону Белорецка. По словам П., идущие из Белорецка орудия застряли в снегу верстах в шести от города и мужики поехали их выручать, причем он не знает — ложь это большевиков для поднятия духа сопротивляющихся, или правда.

Перестрелка за городом близится и разгорается; выходя в холодный коридор парадного крыльца, я ее отчетливо слышу. Со стула, в верхнюю часть окна мне видно наступающих по степи партизан и линию сопротивляющихся. Мимо окна начинают проезжать подводы с ранеными и убитыми. Я их знаю. Хорошие люди — солдаты с фронта, пришедшие после ранения в отпуска. Не большевики. «И зачем они?» — думается мне, и в сердце закрадывается жалость к ним...

Против окна стоят человек десять мужиков. П. стоит с ними... О чем-то степенно рассуждают... Некоторые из них мне знакомы... Вернувшийся в комнату, П. сообщает, что партизаны, ввиду сопротивления, наступают медленнее, залегли, и идет перестрелка.

—    Что народ говорит? — спрашиваю я у П.

—    Интересно, братец, — отвечает П., — знаешь, что сказал мне старик Нефедов? (общий наш знакомый, толковый старик, хлебороб).

—    Ну? 

—    Говорит: при царе плохо было — убрали, стали управлять нами образованные — опять толков было мало. Не будет толков, по видам, и от товарищей. А вот, отобьем Дутова, да сами, народом, значит, по правде управляться будем...

—    Да, интересно!.. А жаль народ, — вот видел знакомых раненых и убитых везли мимо окна!..

— Конечно, жаль!.. Что же делать — всех не пережалеешь, а ты о тех, что в тюрьме сидят, тоже думай!..

—    И о тех думаю... Ужасно все это!..

—    Ну, знаешь, если Дутова отобьют, то большевики в том меньше всех будут виноваты — отобьет народ, — говорит П.

—    Да, — соглашаюсь я. — На чью только мельницу вода выльется?..

—    Конечно, это вопрос, — задумывается П.

И нам обоим хочется, чтобы старик Нефедов оказался прав, хотя мы и не говорим о том друг другу.

—    А в эти дни — вспоминаю я — тот же народ арестовывал, избивал, обыскивал... В сено штыками кололи....

П. пожимает плечами... И снова становится темно в душе перед «бессмысленностью и беспощадностью русского бунта» и теряется вера в лучшее будущее.

Смеркается. Перестрелка за городом-то разрастается, то утихает. Я уговариваю П., собирающегося идти в больницу, чтобы он, если там будет много раненых, сейчас же бы шел за мной. — Все равно, что со мной будет, я туда пойду и буду помогать раненым вместе с больничным врачом... — П. уходит...

Смеркается еще больше... Пошел снег... Из склада казачьего поставщика, портного Ж., начинают выносить и накладывать на возы казачьи шинели. Я не могу понять, куда их увозят. Оказалось, что их увозили на фронт и раздавали сопротивляющимся... Мимо окна проходят люди, возвращающиеся с фронта. Они не бегут, и по жестам их я догадываюсь, что у них нет патронов...

Спускается ночь... Снег валит хлопьями... Перестрелка за городом стихает... Партизаны в город не вошли...