Белая Армия

С этого вечера, как бы кончилась моя жизнь и началось «житие» затравленного зверя, которое продолжалось семь недель, вплоть до моего бегства в Челябинск. Большую часть дня я проводил в подполе под домом, в полной темноте, лежа на голой земле... О чем я тогда думал?.. Кажется, ни о чем, — темнота не побуждает мозга к деятельности. Так я тупел все более и более, сам то сознавая. Всегда боявшийся крыс и мышей, я очень лениво стаскивал их у себя с груди, когда слышал, что они начинают грызть мой полушубок... Слабела воля, а с ней и сопротивляемость к внешним неприятным воздействиям. Мне трудно сейчас даже представить, что это был я. Аппетит у меня был прекрасный и, вылезая по вечерам из подпола, я прекрасно уничтожал все, чем кормили меня радушные хозяева... Вечером, как будто, оживал... Опасности, казалось, вечером было меньше и я слушал рассказы П. о событиях. Рассказы эти были ужасны, но душа притупилась к восприятию ужаса и они не производили должного впечатления. П. рассказывал, что большевики получили какие-то смутные сведения о том, что я не успел убежать и нахожусь в городе. Дня через два после отступления Дутова, они нагрянули с обыском на квартиру Ш. Хозяин уже сидел в тюрьме. Перерыли весь дом. Во время обыска на кухне, что-то зашевелилось на полатях. Большевики дали залп снизу в полати, но оттуда выскочила испуганная кошка... Потом они искали меня у военнообязанных немцев, живших в ссылке в нашем городе.

Эти рассказы волновали меня не столько за себя, сколько за судьбу П., если меня найдут у него. На что он всегда отвечал мне с своей неизменной улыбкой:

— Вот, веселенькая история, чудак человек!.. Ну, какая же в том важность: поставят нас обоих к стенке и убьют. Только и всего!.. Или ты думаешь, что жизнь теперешняя так интересна, чтобы за нее стоило держаться?!. 

Милый человек, приятно о нем вспомнить не потому, только, что я обязан ему своею жизнью, но и потому, что он один из немногих не изменял себе и, несмотря на запугивание страшным террором, не признавал демагогической политики большевиков правильной, и презирал их. Многие из моих знакомых и друзей вели себя недостойно. Не хочется вспоминать, как они обливали меня грязью перед большевиками за связь с Дутовым, рассказывая обо мне небылицы, в которых я вовсе не был повинен. И это в то время, когда семья моя оставалась в городе почти что в качестве заложников. А иные падали морально еще ниже, выслуживаясь перед новой властью. Так, например, припоминается г. О-кий, бывший председатель съезда мировых судей и председатель воинского присутствия, монархист по убеждению. Этот был откровеннее других и поступил к большевикам на почетную должность заведывания... трупами казненных. И не потому, вероятно, что для него не нашлось бы у них другого дела...

Были и такие, которые не пошли ни на какие компромиссы с большевиками. Они обрызгали своей кровью, ставшую теперь исторической, «стенку» большевицкого правосудия.

Весенний разлив реки Урала не позволил когда-то Пугачеву взять наш город, называвшийся тогда Верх- Яицкой крепостью. А при большевиках, начавших гражданскую войну в России, этот уездный город, насчитывающий до революции до 20 тысяч жителей, превратился в заштатный городок с семью тысячами обывателей. Зато оказалась набитой до отказа социалистами, присланными со всех концов России, и тем ставшая теперь знаменитой Верхне-Уральская тюрьма.

 Итак, отбив Дутова, большевики лихорадочно готовились к новому его наступлению. Арестованные ими «буржуазные элементы» были выгнаны из тюрьмы за город на «трудовую повинность» — копать окопы. По целым дням они рыли там мерзлую землю, понукаемые прикладами наблюдавших за работами красноармейцев.

В это время случился маленький эпизод: приехавший прапорщик, выбранный в председатели совета и командующий фронтом, бежал, захватив с собой кассу и дутовскую даму, охотно или не охотно последовавшую за этим новым героем.

Но, поприжав еще раз буржуазию, большевики денег нашли, и к этому времени из Уфы приехал с новым отрядом партийный большевик Кадомцев. По приезде он выпустил широковещательную прокламацию о том, что он прямо прибыл с корниловского фронта, где он на голову разбил Корнилова (врал, — в то время Корнилов был еще жив, это было в марте 1918-го года) и приказывал казакам доставить Дутова живым или мертвым, обещая амнистию, в противном случае предупреждал, что пощады от него не будет. Однако, Дутова к нему не привозили, ни живого, ни мертвого. Устав ждать, Кадомцев повел свой отряд, пополненный мобилизованными в нашем городе людьми, при двух орудиях, против Дутова. Дутов занимал в то время поселок Кассельский, в 20-ти верстах от города. Подъехав на рассвете к поселку, Кадомцев обстрелял его из орудий, рассыпал отряд цепью и повел наступление...

Уже артиллерийский обстрел показал Дутову, с каким противником он имеет дело: ни один снаряд не попал в поселок, и часто шрапнель рвалась у дула орудия.

Подпустив их на близкое расстояние, партизаны и казаки открыли огонь... Услышав перестрелку, окрестные хуторяне выехали верхами на горы, посмотреть, что делается. Наступающие приняли этих зрителей за обошедших их партизан. Кто-то крикнул: «Обошли!» — и все побежали назад. Сколько Кадомцев на них ни кричал, остановить их не мог, и сам, на раненой лошади, с простреленной в двух местах шинелью, должен был удирать вслед за своими неопытными в правильных сражениях «боевиками». Партизаны преследовали их до города, отбили и орудия, но увезти к себе не смогли, не имея упряжек. Отряд Кадомцева, потеряв много убитых и раненых, вернулся в панике в город. Партизаны в город не вошли. Через несколько дней стало известно, что отряд Дутова ушел в степь в сторону Тургая...

Потом прибыл большевик Блюхер со своим отрядом и отправился догонять Дутова. Догнав его, он так же потерпел поражение, повернул обратно и, сжигая попутно станицы помогавших Дутову казаков, прошел к железной дороге. Отряд Дутова ушел благополучно в тургайские степи, где и оставался, живя в киргизских кошах, вплоть до чешского выступления. После Дутов вернулся и занял г. Оренбург. Брат мой погиб во время этого похода.

Возвратившись из неудачного похода на Дутова, Кадомцев еще оставался некоторое время в городе, вымещая свою злобу за неудачу на ни в чем неповинных горожанах. За это время было много расстреляно бывших казачьих офицеров из тех, что не пошли за Дутовым, и за то только, что они бывшие офицеры. Был расстрелян начальник тюрьмы Цурюпа. Ему Кадомцев поставил в вину, что в его присутствии Гончаренко выпорол приставника тюрьмы. Между тем Цурюпа уже имел «заслуги» перед новой властью — он первый предупредил большевиков, увидав из верхнего этажа высокой тюрьмы за городом наступающих на город партизан Дутова. Расстреливались пачками казаки и другие мало известные горожане, вроде упомянутого пимоката Чепелева, по доносам и незначительным поводам. У Кадомцева был даже свой палач — здоровенный молодой татарин, мастерски отрубавший головы шашкой... Казнено было человек сто. Казалось, что конца не будет этой вакханалии смерти...

И вот, нужно сказать к чести народа, что он «не безмолвствовал», а, собравшись на площади на митинг, в количестве до четырех тысяч человек, под председательством солдата фронтовика Сивкова, вынес единогласно постановление о прекращении террора. Это постановление па другой день, отпечатанное, появилось расклеенным по всему городу. Правда, по приказу совета, оно срывалось в тот же день и заменялось новым, начинавшимся словами: «Гидра контр-революции поднимает голову.... и т. д.,... а потому совет, броневая и пулеметная команда и боевики, стоя на защите советской власти, постановили террор продолжать, как единственное радикальное средство борьбы с контрреволюционными элементами»...

Но все же Кадомцев с своими «боевиками» ушел в Уфу. (Там он погиб впоследствии, брошенный своими, обозленными на него, «боевиками» в реку Белую. Мне рассказывал потом очевидец этого события, как тонущий Кадомцев кричал «боевикам»: «Товарищи, спасите, со мной полмиллиона денег... Все вам отдам»... — «Тони, собака, и с деньгами», кричали ему в ответ его «боевики», и ни один из них не бросился в воду, чтобы помочь ему). После ухода Кадомцева террор не прекратился, однако потерял характер массового и снова вспыхнул только после чешского выступления.

Незадолго до прихода в наш город Кадомцева, была объявлена мобилизация лошадей. П., поведший свою лошадь на сборный пункт, долго, до позднего вечера, не приходил домой, вызвав у нас с его женой даже подозрение об его аресте. Мы сильно расстроили себе нервы, строя различные предположения о том, что нам теперь без него делать. И, когда он, наконец, пришел часу в 12-м ночи, приведя с собой лошадь, то жена бросилась с плачем к нему на шею, а я, расстроенный не меньше ее, выразил свою радость тем, что закатил ему такую оплеуху, что он едва устоял на ногах. Изумленный П. схватился за щеку и смотрел на меня, как на сумасшедшего... Наконец, он понял, в чем дело, и наше состояние... Оказывается, он был у меня в доме и прекрасно поужинал. Случилось это обстоятельство следующим образом. Мобилизация происходила на площади, недалеко от нашего дома. Производивший мобилизацию, один из Кашириных, на клочке бумаги написал моей жене, чтобы к вечеру у нас был готов ужин на 20 персон. Шутки плохи... Бросились за провизией и аккуратно, к указанному Кашириным часу, живший у нас повар немец, приготовил прекрасный ужин... Пожаловали гости... Большая часть их, оробевшая от хорошей обстановки, извинялась за свои грязные ноги, в смущении вытирала их о ковры. Обрадованная гостям хозяйка приглашает их садиться в своей гостиной подождать, пока начнут подавать. Гости рассаживаются, кто на кончик кресла, а кто и как следует — поглубже... Начинается салонный разговор. Сначала о погоде:

—    Язвило бы ее, и холодно же сегодня, — говорит один, и замирает под взглядом Каширина...

Хозяйка в смущении бежит на кухню... Гости мнутся, некоторые начинают качаться на пружинах мягкой мебели, наивно оглядываясь и испытывая удовольствие.

Наконец, подали ужин и разговор за ним перешел на тему о последних событиях. Один из Кашириных доказывает, что народ опередил революцию и ее вождей, и что вчера было теорией кабинетных умов—сегодня уже претворено народом в старую действительность... Один из товарищей рассказывает моей жене, как он вчера убил родного дядю за то, что тот с ним не был согласен во взглядах на вещи, и убьет, де, каждого буржуя, потому они тоже не соглашаются...

Веселый ужин прервался неожиданным приходом «коменданта» города, Константинова, с вооруженными красноармейцами.

—    Это что за безобразие? — закричал «комендант». — На каком основании вы здесь бражничаете?.. Что же это такое?.. Все, значит, по старому — одни службу на морозе несут, а другие бражничают!.. Разойтись!!.

Гости, не исключая и бр. Кашириных, быстро ретировались. Не унывал только наш П.:

—    Да вы бы чайку с морозцу выпили, товарищ Константинов... Право... Налить вам стаканчик? — спрашивал он, стоя у самовара...

Но «комендант», покосившись на стоявших в столовой красноармейцев с винтовками, не удостоил П. ответом. Разогнавши всех, Константинов ушел и увел с собой красноармейцев.

Причина этого посещения такова. В другом нашем доме, стоявшем во дворе, выселив из него квартирантов в нашу квартиру, стояли красноармейцы. Когда они увидели приготовление к ужину через окно кухни, то стали приходить на кухню и просить у повара то того, то другого. Но немец закричал: «Пошль, грязный мужик, эта будут кушать ваш новый гасиада». — Красноармейцы пожаловались Константинову и он принял свои меры. Кстати будет дать, характеристику этого Константинова, как типичного персонажа большевицкой революции, этого новоиспеченного большевика, и некоторых других «деятелей» того времени.