Белая Армия

До революции скромный, недоучившийся в городском училище, юноша. Служит писарьком в Земской управе и играет на тромбоне в любительском оркестре. Мне случалось бывать в управе, где припоминаю его согнутым за столом в уголке канцелярии. Однажды, при моем посещении управы, я заметил, что он пристально смотрит на меня, и вдруг, доверительно так, поманил меня пальцем к себе. Я удивился, однако подошел к нему.

—    Видали?

—    Что?..

—    А вот-с, это! — показывает он на пепельницу в виде чугунного лаптя, стоявшую у него на столе.

—    Ну, что же здесь особенного?

—    Тут-с... А вот!.. — Он опасливо оглянулся, взял пепельницу со стола, выбросил из нее окурки в корзину, перевернул ее и поднес мне. На задней ее стороне было изображено лицо царя Николая, с лаптем вместо бороды.

—    Что же это изображает? — усмехнулся я, — Единение царя с народом, что ли?..

—    Нет-с... Совсем даже наоборот это понимать надо...

После революции я потерял его из виду. 

Прошло несколько месяцев. Временное Правительство пало. Почти во всей России был уже большевицкий переворот, который до нашего захолустья еще не докатился. Однако, отсутствие твердой власти чувствовалось, и в начале декабря 1917-го года толпа разгромила казенный винный склад. Народ перепился и в городе была большая паника. Вооружив винтовками реалистов, удалось спирт из огромных цистерн выпустить в реку. Но водка в посуде была расхищена вся. На этой платформе объединились все — и пролетарии, и буржуи...

Вечером — звонок ко мне с улицы. Прислуга боится идти отворять. Иду сам:

—    Кто?..

—    Не бойтесь, М. П., это я, Константинов...

Отворяю.

—    А мы к вам, вот с товарищем больным...

Провел их в свой приемный кабинет, — оба они навеселе, наперебой рассказывают мне события дня...

—    Я кран-то у цистерны открыл, а то бы беда: перепились бы и весь город сожгли, — говорит Константинов.

—    Послушайте, Константинов, а ведь, я вас давно не видел, где вы были?..

– А я, М. П., на агитационных курсах был в Оренбурге, с месяц, как приехал оттуда...

На мой вопрос, о чем он теперь агитировать будет, начал очень сумбурно излагать программу большевиков, причем все время упоминал слово «народ». «Народ хочет». «Народом управляться будем» и т. д., и перешел прямо к доказательствам, желая, вероятно, сразу и меня сагитировать:

– Вот, вы — доктор, а чего вы боитесь, запираетесь? Насилу к вам мы дозвонились. У доктора квартира должна быть, как фонарь... открыта... Да!.. Вы думаете, что народ вам не заплатит за вашу работу? Отлично заплатит, даже очень народ понимает, не хуже буржуазии...

—    Постойте, да я... — пробую его остановить.

—    Нет, боитесь вы, доктор, народа, вот что!..

—    Да постойте вы!.. Что вы все заладили, народ, да народ... Если народ, так и спорить нам не о чем... Принимаю — народ...

—    То есть, как это принимаете?

     Да так вот! Но ведь, насколько я вас понял, вас учили-то чему.. Про народ вам толковали в Оренбурге, или про класс, про пролетариат?

—    Ну, там разное говорилось, а только большевики правильная партия и идет за весь народ против буржуазии. Только и она ни к чему, потому что народ теперь сам все понял и сам управиться может... К примеру, там, социализация или национализация... Все это ерунда, я вам скажу, потому, как теперь все наше, все, все... так к чему тут разговоры да слова разные... Уж мы сами знаем, как управиться со всем этим...

—    Сорветесь, батенька, — возражаю ему: — как управиться, вы не знаете и без руководителей обойтись не можете. Разрушать что угодно легко и просто, вот, как винный склад, например, сегодня. А попробуйте, пустите его в ход теперь...

—    Эх, М. П., если так рассуждать, так и революция ни к чему...

—    Как, ни к чему?

—    Да, так!.. Опять нас околпачат, как в 1905-м году.

—    Причем тут 1905 год? Я вижу, что оренбургские учителя вас на собак брехать научили. Положим, большевики и могут рассчитывать только на помощь вот таких недоучек, как вы. Нас то им не провести и я думаю, что Учредительное Собрание укажет им скоро надлежащее место. Имейте в виду, что в России есть люди и партии с программами, более отвечающими народным Надеждам и интересам. Вот, посмотрите, например, — показываю ему на подаренный мне Н. А. Морозовым в 1912-м году в Петербурге портрет, висящий на стене, — вот человек, 25 лет в Шлиссельбургской крепости за народ сидел, но он не согласен с большевиками...

—    А это кто такой?

—    Народоволец Морозов.

—    Ну, и дурак, что 25 лет сидел!

—    Позвольте, как вы можете так говорить?..

—    Да, конечно, дурак. Что же, он теперь народ учить будет, што ли, што этому народу делать надо? Да народ сам знает, что, значит, ему нужно, а единственно нужно — разделаться с буржуазией, а потом управимся!..

     Ну, знаете, вы или пьяны, или... Давайте прекратим лучше этот разговор...

И я занялся больным его товарищем...

Припоминается еще одна встреча с Константиновым в совете солдатских и пр. депутатов.

По своей должности председателя городской думы, я кое-когда выступал в этом совете. Руководил собраниями совета, обыкновенно публичными, один из Кашириных. (Типичная казачья семья — подхалимов. До революции отчаянные монархисты... Отец, станичный атаман Верхне-Уральской станицы, до пупа увешанный большими серебряными и золотыми медалями, урядник, за выслугу лет и подхалимство перед начальством произведенный потом в хорунжие. Три сына, офицеры, с юнкерским образованием. Младший сходил с ума. Мать их — алкоголичка. После свержения большевиками Временного Правительства все они сделались большевизанами).

В этом совете, как полагалось в то время, только говорили, а потому выступал там, кто хотел, по большей части, разные большевицствующие «оратели». Помню, мне пришлось говорить после одного такого оратора — почтальона, довольно часто там выступавшего в защиту большевиков. Обыкновенно, он начинал свою речь следующим: «В Ермании наши товарищи, Розав, Луксембур и Липнех забастовали на счет промеждународной войны»...

Возражая, я посмеялся над ним, и кончил:

— Впрочем, как вам угодно, товарищи, можете мне не верить, ну, верьте тогда более осведомленному товарищу-

почтальону!..

«Народ безмолвствует». После меня берет слово какой-

то матрос:

     – Товарищи, — кричит он: — сейчас вы слышали, как образованный товарищ-доктор смеялся над товарищем почтальоном, можно сказать, дурака из товарища сделал. Канешна, нам не угнаться за товарищем доктором... А толька я вот, недавна, из Петрограда, так там у нас получше доктора был один товарищ — Керенский взывается, так тот и доктора в щель загонит, как говорить начнет! (Смех и рукоплескания). А толька, вот эти господа, Керенский с доктором та и погубляють всю Рассею со всею буржуазией! Довольно мы их наслушались!!. Далой их!!. Правильно ли я говорю, товарищи?».. — (Ревут: «правильно»)...

Константинов ко мне:

—    Эх, бросьте выступать, М. П., рази их уговорите, видь ни черта не понимают!..

—    Кто не понимает?

—    Да народ то!

—    Хм... А ведь, пожалуй, вы правы: не стоит!

—    Фу, Боже мой, давно это вам понять надо!..

После разгона совета при Дутове, Константинов оставался в городе и исправно играл на тромбоне в оркестре, под который Дутов танцовал в клубе...

Наконец, восстание, и Константинов — «комендант» города.

Вот тут он развернулся во всю. Я видел его как-то из окна, когда он на вороной лошади верхом, с наганом у пояса, уперев правую руку в бедро, нахмуря брови, проехал мимо дома П. Я, при виде его в новой роли, несмотря на трагизм своего положения, не мог не рассмеяться. Уж очень он потешно выглядел.

Рассказывали про него, как он издевался над арестованными в тюрьме, при допросах выбивая им зубы рукояткой револьвера. Допросы он чинил чуть не ежедневно и до позднего вечера. А по ночам он облюбовал для своих посещений почему-то наш дом.

Обыкновенно, в полночь, у нас слышали 6-7 выстрелов из револьвера на улице... Затем раздавался продолжительный звонок с парадного крыльца. Не отворить нельзя. Кучер немец идет, отворяет дверь. Вваливается товарищ Константинов, навеселе...

—    Что угодно? — спрашивает его кучер.

—    А тебе что за дело, немецкая рожа, м... м... м... — следует брань. 

Ввалившись в квартиру, проходит прямо в спальню, где спят моя жена с дочерью и еще одна, выселенная из своей квартиры, наша знакомая дама, тоже с дочерью.

—    Здрасте... А я с обыском — доктора ищу, расстрелять его, мерзавца, нужно за то, что к Дутову уехал...

Дамы лежат в кроватях:

—    Послушайте, товарищ комендант, сами говорите, что доктор у Дутова, а ищете его здесь?!.

—    Не разговаривать... Где хочу, там и ищу... А может, он вот под кровать залез?..

Смягчает, наконец, гнев на милость, садится к кровати, покручивая наганом на шнуре и похлестывая нагайкой по одеялу, начинает разговор. Дамы, хотя в ужасе, что будет дальше, но стараются разговаривать и отвечать на все его куражливые вопросы. Кучер и сын реалист тоже слушают его разговоры и не уходят из спальни. Это его сердит. Покуражившись часа два, уезжает с тем, чтобы приехать в следующую ночь...

Ночные визиты прекратились после того, как мои приемные комнаты были реквизированы другим «деятелем», комиссаром Горабурдой, тоже очень своеобразным персонажем большевизма.

Когда «война» с Дутовым кончилась, Константинов был назначен комиссаром по культурно-просветительным делам, по «увеселительному» отделению. В его ведение поступили кинематографы, общественный сад, клуб и театр. В общественном саду он пересаживал какие-то деревья, и повесил объявление:

«За поломку деревьев в народном саду виновные предаются военно-полевому суду и расстрелу. Увком Константинов».

Словом, любил человек порядок...

На каком-то культурно-просветительном вечере, во время танцев, вдруг раздается крик комиссара:

— Эй, стойте, вы там, в... м... (непечатная брань). Кто из вас, сволочи, сломал акацию?!. Сейчас застрелю! — размахивает он наганом.

Все бросаются в панике из зала, где оставшиеся товарищи уговаривают пьяного комиссара...