Белая Армия

Пока происходили описанные события, в большей или меньшей мере зависящие от описанных лиц и обстоятельств, наступала седьмая неделя моего вынужденного пребывания у П. Вечно оно продолжаться не могло, и приходилось вплотную задумываться о дальнейшей моей судьбе. До сих пор мне везло, но было ясно, что испытывать судьбу дальше было бы неразумно. Оба мы с П. прекрасно это понимали и усиленно искали выхода.

Выход был единственный и давно, собственно, решенный, — нужно было уезжать из города и уезжать подальше. Но исполнение этого исчезновения не являлось простым делом, и приходилось думать и думать, как привести его к благополучному концу. Нам приходилось надеяться только на себя и на помощь самых близких людей.

Я категорически отказался от предложения П., желавшего на своей лошади отвезти меня за 150 верст к железной дороге. Какое право имел я рисковать и его головой, если бы мы попались? Довериться другому лицу не было возможности, да это не меняло бы дела с ответственностью.

Но и тут судьба мне благоприятствовала. Мои лошади были реквизированы, и вот, одна из них, самая лучшая, захромала на службе у большевиков. Они поставили ее в лазарет, а потом разрешили даже взять ее домой к нам, как безнадежно больную. Однако, болезнь ее оказалась пустячной, она дома скоро поправилась, и теперь, по моим указаниям, ее усиленно кормили и наезжали. Наконец, она была доведена до такого состояния, что на нее было возможно вполне положиться.

Большевики, чувствуя себя в полной безопасности, уже не были так бдительны, как прежде. П. несколько ночей ходил по улицам и хорошо изучил время ночных объездов конной милиции.

Сын мой, 14-летний реалист, наезжая лошадь, говорил жившему у нас комиссару Горабурде, что ездит на хутор к товарищу, где они собираются сеять овес...

Тихим весенним вечером, 12-го мая, сын приехал за мной во двор П. Я ждал его, переодетый в мужицкий костюм. За семь недель я ни разу не брился, и теперь, покрасив отросшую бороду и волосы, превратился в брюнета... Стемнело... Я обнимаю в последний раз супругов П., сажусь на козлы и беру в руки вожжи. Душа моя спокойна и мысли отчетливо ясны.

— Взял ли ты револьвер? — спрашивает меня П.

     – Нет, — говорю я, — если судьба решит отдать

меня в их руки, я не хочу убивать...

П. пожимает мне руку, и отворяет ворота.

— Прощай, — шепчу я ему, выезжая на улицу, и слышу его ответное: «счастливо»!..

Я видел почти все большие города Европы и Северной Америки, но никогда улицы их не казались мне такими длинными и площади так бесконечно широкими, какими представились они, пустынные, мне в нашем городе в этот вечер...

Путь мой лежал через площадь, где стоял мой дом. Боясь, чтобы лошадь не потянула к дому, я нарочно сделал крюк, и выехал на площадь с другого угла. Здесь произошла встреча, которая могла стать роковой. Мне пересек путь верховой милиционер, который, увидев, что кто-то едет, остановился и стал смотреть в мою сторону. — «Что делать?» — мелькнуло в голове.

Я не спеша, повернул лошадь к больнице и остановился. Милиционер не двигался.

 — Если он поедет в нашу сторону, я уйду за угол, а ты ему что-нибудь выдумай, — говорю я поспешно, сидящему сзади, сыну. Но милиционер, по-видимому, успокоенный моей неторопливостью, тронул лошадь и поехал своей дорогой. Дав ему уехать с площади, я завернул за угол и пустил лошадь во всю. Через несколько минут мы были уже за городом..

Я имел намерение выехать на одну из станций Самаро-Златоустовской железной дороги и решил ехать так называемым башкирским трактом, который шел в Уральских горах. По нему, с проведением шоссейной дороги, мало теперь ездили, а когда-то он был знаменитым на южном Урале и поэтическое описание его ни один раз встречается у Мамина-Сибиряка...

Дорога шла мимо тюрьмы; при виде ее сердце мое сжалось за участь сидевшего в ней отца и я почувствовал, что ему не выйти из нее живым.

Лошадь неслась, нетерпеливо подергивая головой, прося еще ходу. Свежий ветер дул мне в лицо. Звезды мерцали. В поле горели костры. Рассвет застал нас в горах, уже верстах в 30-ти от города. Мы ехали у подножия западного склона Уральского хребта. Вставало солнце и длинная тень от гор бежало по долине. Впереди, налево от нас, блестела своей снеговой шапкой гора Иремель. Перед ней толпились синие горы и убегали в бесконечную даль синими цепями... Какой простор после душного подполья!..

Дав вздохнуть лошади часа два, и напившись чаю у сторожа башкира, на забытом прииске, поехали дальше. После полудня, лошадь, отбив ноги на твердом, кремнистом тракте, начала хромать. Но мы были уже почти у цели и въехали в большое село...

Итак, выехав из города в 11 ч. вечера, в 2 часа дня я остановился у ворот знакомого дома в этом селе. Лошадь пробежала за это время сто с лишним верст, блестяще оправдав возлагавшиеся на нее надежды...

Сын с лошадью здесь остался, чтобы ехать обратно, а я переночевав в этом селе и из мужика превратившись в полуинтеллигентного приказчика, на нанятых лошадях поехал на станцию железной дороги, находившуюся в 50-ти верстах.

Возница мой, оказавшийся очень разговорчивым человеком, сначала испытывал меня разными казуистическими вопросами. Наконец, решив, что я, по-видимому, не большевик, разразился бранью на представителей новой власти. Я слушал его и жадно смотрел на широкий горизонт, на нежно зеленеющую травку, на распускающиеся почки берез, на жаворонков, поющих в голубом небе. У самой дороги, не обращая на нас никакого внимания, дрались два зайца. Они, тяжело дыша, наскакивали друг на друга и царапались передними лапками. Мордочки их, покрытые кровью, были очень комичны. Сколько мой возница ни кричал на них и ни ухал, они, покосившись на нас, продолжали драку и не убегали.

— От, большевики, ну, чистые большевики, — неодобрительно сплюнул возница и тронул лошадей.

Приехав в местечко у железнодорожной станции, я прожил в нем два дня и 17-го мая сел в поезд, шедший в Челябинск.

Ехал я в третьем классе, одетый под мастерового, слушал, что говорят кругом и молчал. Некоторые пассажиры говорили, что едут из Нижегородской губернии искать работу, бранили большевиков, занявших фабрики, работа на которых остановилась. На станциях, смотря в открытое окно, я видел бравых солдат, стоявших и ходивших на платформе. На фуражках у них, вместо кокарды, была красно-белая ленточка. Прислушиваясь к их языку и не понимая его, я решил, что они были латышами.

Только, приехав вечером в Челябинск, я узнал, что это чехи, которые в этот день выступили против Челябинского совета, арестовавшего нескольких чешских солдат по поводу так называемого «мадьярского» инцидента.

В этот вечер я много говорил с чешскими солдатами на вокзале. Узнал, что чехи едут во Владивосток, чтобы оттуда ехать на французский фронт и решил поступить добровольцем в чешскую армию.

Когда, через десять дней, было другое восстание чехов против большевиков, по всей железнодорожной линии, занимаемой их эшелонами, я был уже легионером.

Подробности, как я вступил в чехословацкие легионы и что я пережил с ними в Сибири, составляют отдельную главу моих воспоминаний.

Этот очерк я закончу описанием своей последней встречи с атаманом Дутовым.

В конце лета 1918-го года, Дутов, проезжая через Челябинск к Сибирскому Правительству в Омск и, узнав от представлявшихся ему чехов, что я служу у них в армии, вызвал меня по телефону к себе в поезд. Я пришел на вокзал с близкого к нему переселенческого пункта, где помещался чехословацкий госпиталь. Мне пришлось проталкиваться через массу народа, стоявшего на платформе и глазевшего на поезд Дутова... 

Я вошел в вагон и увидел Дутова, диктовавшего что- то своему адъютанту, также мне знакомому. Гладко выбритый, Дутов был одет в синюю рубашку с полковничьими погонами, подпоясанную ремнем. На груди у ворота — петличка из синей и георгиевской ленточки, присвоенная, по его приказу, всем участникам похода.

Мы обнялись... После первых восклицаний, заговорили о прошлом. Он рассказал мне о своем походе и о том, как трудно им пришлось обходиться без врача, особенно с ранеными. Как он, за неимением перевязочного материала, рвал свои рубашки и сам перевязывал раненых, и обиженным тоном заметил, что нехорошо, де, я поступил, не приехав к нему тогда от старика Танаева. Я вкратце рассказал ему о том, как мне пришлось пожалеть, что я к нему не приехал, и тоже попенял ему на то, почему он не взял города хотя бы для того, чтобы спасти арестованных из тюрьмы: ведь, большинство из них заплатило своими головами за то только, что принимали его у себя. На это Дутов мне сказал какую-то резкость. Я удивленно поднял на него глаза и замолчал. Адъютант вышел. Дутов несколько раз прошелся по салону, и вдруг круто обернувшись, подошел ко мне с протянутой рукой:

—    Извините меня за резкость! Давайте мириться, и кто старое помянет, тому глаз вон! Не думайте про меня, что я неблагодарный человек!

И он сделал, очень польстившее мне, предложение занять высокий санитарный пост в его вновь формировавшейся армии. Поблагодарив его, я отказался, однако, мотивируя тем, что, поступив добровольно к чехам, не считаю теперь для себя возможным уйти от них.

—    Вольному воля, спасенному рай! Была бы честь предложена, — обиделся на меня Дутов.

Мы вышли с ним в коридор из салона. Там стояли офицеры, представлявшиеся Дутову, и лица, едущие с ним в Омск. Я подошел к последним. Отпустив офицеров, Дутов обернулся в нашу сторону:

—    Ну, так как, изменник? — засмеялся он, подходя ко мне.

—    Совсем не изменник, Александр Ильич, и обещаю вам, что весь буду в вашем распоряжении, если удастся то, о чем теперь все говорят, то есть сделать новый фронт против немцев, хотя бы на Волге! 

—    И сделаем!

—    А вот те недоразумения, какие происходят сейчас между Самарским и Сибирским правительствами, заставляют меня сомневаться в такой возможности!..

—    Э, батенька, да вы предсказаниями занимаетесь? Ну, увидим, что будет, а я твердо верю в наш успех!..

—    Всем сердцем желаю, А. И., чтобы вы оказались правы!

—    Ну, прощайте, М. П., не поминайте лихом, пора ехать дальше, и так задержался здесь мой поезд!

—    Дядя! — закричал он в окно пробегавшему мимо уряднику из его охраны: — скажи, чтобы «крутил Гаврила»... Едем дальше!

Народ засмеялся...

Расстались мы холоднее, чем встретились. Я вышел из вагона на платформу. Поезд двинулся. Дутов козырнул мне, улыбнувшись, из окна вагона. Народ закричал «ура» и замахал шапками...

В другом окне мелькнула женская головка гимназистки из нашего города...

В коридоре вагона, заметя мой удивленный взгляд на нее, адъютант Дутова, улучив минуту, шепнул мне в ухо:

—    Походная краля-с!..

М. Полосин