Белая Армия

Все рассуждения об общности использования земных благ, a тем более их осуществления в порядке ли несбыточных человеческих отношений, предлагавшихся наивным Фурье, в порядке ли казарменной государственности Аракчеева, или ныне в порядке наглого разбоя московских коммунистов, — всегда противны человеческой природе.

И что бы ни говорили и ни делали проповедники социалистических учений, и как бы их ни старались воспринять массы, никогда и никому не удастся уничтожить в человеческой натуре животного чувства собственности и вытекающей из него жадности. И это менее всего доступно именно социалистам, потому что эти люди, противопоставляя культуре христианского духа материальные начала, — проповедуют перестроение жизни исключительно на основах материализма. Такое учение вносит соблазн в малоимущие классы, стремящиеся всегда сделаться в той или другой форме многоимущими; социалистическая же агитация, не будучи в состоянии направить примитивное мышление масс к усвоению теории в ее целом, — раскрывает лишь ближайшие практические возможности, и близостью их осуществления только дразнит и разжигает притаившийся инстинкт алчности.

И потому ни в одну эпоху России не проявлялось так сильно чувство собственности и какое-то болезненное ее желание, как во время русской революции. Когда агитация социализма дошла до своего зенита, a крушение государственной власти дало свободу хищническим стремлениям равнодушного ко всяким теориям народа, — последний не замедлил использовать свои вековые мечты о приумножении своих личных благ.

Стремление к собственности во всех ее видах охватило не только низшие слои, но охватило и другие классы; разница была в масштабе, сущность же оставалась неизменной.

Если мужики тащили из барских усадьб всякое добро, бессмысленно разрушая при этом культуру ряда поколений, то г. г. интеллигентные деятели не менее усердно тащили министерские портфели и сановные места, разрушая культуру русской государственности. Когда же государственность стала дышать на ладан, то те же господа принялись растаскивать державу Российскую по кускам, со всеми живущими на них животами. Но так как они были люди с более развитыми чувствами, то и чувство собственности и жадность у них носили более утонченный характер.

Ум простолюдина, направленный к непосредственному обогащению, ограничивался преимущественно захватом ясно видимых вещей, особенно тех, что были вблизи него и служили предметом его долгой зависти. Ум же интеллигента, привыкший к отвлеченности, естественно устремлялся к захвату отвлеченных и также соблазнявших его богатств, из которых самым заманчивым была власть.

В то время, когда честное казачество Дона, Кубани, Терека и Астрахани лило потоки своей крови в действительно героической борьбе за жизнь своей родины, — тыловые политиканы, не подвергавшие свою драгоценную жизнь опасности, всячески укреплялись на отхваченных ими кусках России.

На Кубани самостийники вели двусмысленную игру, посылали делегации в Европу, заключали враждебные договоры, хулили своих спасителей Алексеева и Деникина и требовали неприемлемой для России самостоятельности, нужной самозваным Кубанским министрам и не нужной обманутому ими коренному казачеству.

Дон шел отдельно, не признавая союзников, ведя свою иностранную политику и опираясь на поддержку Германии. В таких же почти условиях создалась Украина. В этом государстве был даже изгнан русский язык, на котором говорили веками и Киев, и Чернигов и Полтава, и большинство малорусского населения, и заменен галицийской «мовой», далеко не схожей с малороссийским говором и лишь внесшей комический элемент в трагедию Малороссии.

Крым, после очищения его немцами, жил также независимой жизнью, услаждаясь политическими мелодиями еврейско-татарских композиторов, исполнявших бравурные мотивы под режиссерством «кадетского» главаря Винавера и демократического С. С. Крыма, богатейшего таврического землевладельца.

Толкавшие Россию в пропасть думские депутаты Чхеидзе и Церетелли, с компанией ишакоподобных «кинто» правили «независимой» Грузией.

Далее шли Азербайджан, горские народы, южная армия и отдельный саратовский корпус, с походным губернаторством в двух уездах. В безлюдных Надонских степях, среди удивленных верблюдов, кочевало астраханское правительство с атаманом, министрами и прочими атрибутами заправского государства, кормившееся при помощи бумажных денег Российского Имперского образца, щедро отпечатанных Лейпцигскими типографиями. В калмыцких кочевьях Ротмистр Кн. Тундутов объявил себя калмыцким владыкой и хлопотал о покорении под нозе своя Атамана Астраханского.

Все это шумело, галдело, заводило свои парламенты и конституции, формировало армии, производило в чины, печатало деньги и требовало все большей и большей независимости.

Единственно еще государственную физиономию носил Дон, где опытная рука П. Н. Краснова сделала многое, чтобы ослабить вредное сепаратистское течение, сносившее, как речная вода, государственные начинания своего Атамана.

При такой обстановке понятно, что принцип «единой и неделимой России» был нужен не как отправная данная для будущих территориальных споров с соседними государствами, а именно в отношении к уездному сепаратизму, пышно всходившему на добровольческом юге России.

К сожалению этот принцип не проводился в жизнь: Командование Армии всегда слишком скромно оценивало свои силы, a бессовестную наглость безответственных самостийников принимало за их силу.

Жизнь же еще вынесла все эти вопросы из области административного распорядка в область почти внешней политики, так как все разговоры с явочно возникшими «уделами» велись через представителей, уполномоченных и прочих дипломатических козявок, осаждавших ставку.

Алексеев и Деникин иногда ходили, как в тенетах, в шумливой неразберихе междурусских отношений.

Но если в этих отношениях не удавалось взять прямого и решительного курса, то еще сложнее были вопросы внутренней политики, разрешавшиеся к тому же в каждом «уделе» по своему.

A такие колебания отражались и на добровольческой провинции.