Белая Армия

Во время моего пребывания в Екатеринодаре я набрался впечатлений, которые навели меня на некоторые неутешительные мысли.

Неприятно было, прежде всего, зрительное впечатление. Екатеринодар был полон офицеров. По главной улице, Красной, они слонялись праздные, целыми толпами, наполняли все кофейни и рестораны, сорили бешенные деньги, в то время как получали ничтожное жалованье, легко проигрывали тысячи рублей в карты. Все эти офицеры приезжали с фронта. Екатеринодар был Ставкой, но в то же время — ближайшим тылом для армии, куда приезжали отдохнуть и покутить. Начальство смотрело сквозь пальцы на все эти непорядки. Печально было то, что междоусобная война узаконила нравы грабежа и мародерства. На убитых большевиках находили десятки тысяч рублей. Их считали военной добычей участников сражения. Может быть, поэтому также не любили брать в плен большевиков.

Военные нравы дошли до крайней степени огрубения. Тяжести походной жизни были велики, особенно зимой, когда обувь и одежда совершенно износились, а приходилось воевать порою среди глубоких снегов и сильного мороза на Кавказских горах. Среди этих лишений войска совершали чудеса храбрости. Так они разгромили значительно превосходившую их числом и вооружением большевицкую армию в Терской области. Но подвиги, награждаемые грабежом, зачастую оканчивались для офицеров диким разгулом. Жизнь человеческая утратила свою ценность. По малейшему поводу, иногда без всякого основания и всего чаще под пьяную руку, офицеры стрелялись между собой, иногда убивали кого-нибудь, кто в такую минуту неудачно подвертывался им на глаза. За две с небольшим недели моего пребывания в Екатеринодаре я слышал о трех таких убийствах.

Партизанская война рождала особые типы войск и вождей. Некоторые полки, например Корниловский, Марковский и другие, имели уже традиции неустрашимости и доблести, которые соблюдались неизменно. Люди в этих полках, когда шли цепью, никогда не ложились, а шли во весь рост. Конечно, они несли порою большие потери, но на смену одним храбрецам находились другие. Корниловским полком командовал офицер, которому не было еще 25 лет, когда его назначили. Зато эти же полки были немилосердные грабители и отчаянные скандалисты.

Громко прославились партизанские вожди Шкуро, Покровский и другие. Это были молодые люди, которые 26-27 лет попали в генералы, — безумно отважные атаманы разбойников. У Шкуро была особая «волчья сотня» из отчаянных удальцов, готовых пойти за своим командиром в огонь и в воду. Зато он щедро награждал их, не забывая и себя, из награбленной добычи. Это делалось открыто, но не было вождя, более популярного, чем Шкуро. Одно его имя наводило трепет на большевиков и создавало среди них панику. Он был вездесущий, сегодня — на одном фронте, завтра — на другом, всюду, где было жарко и требовалось нагнать страх. В освобожденных городах его забрасывали цветами. — Понятно, что такой способ войны, возвращавший людей в средневековье, имел особую прелесть поэзии для смелых удальцов, как своего рода узаконенное разбойничество. Но с такими людьми и привычками нелегко придется при водворении порядка. И теперь, когда освобождаемые от большевиков города и селения подвергаются порою разграблению со стороны освободителей, едва ли это способствует задаче Добровольческой Армии. (Писал в июне 1919 года. )

При мне в Екатеринодар приехала английская военная миссия с генералом Пулем во главе. До большевицкого переворота он жил в Петрограде и прекрасно изучил нашу армию и ее нужды. Перед приездом в Екатеринодар он командовал союзными войсками в Архангельске. Англичане были хорошо расположены к нам, но говорили, что на помощь живой силой нельзя рассчитывать ввиду утомления союзников от войны. Зато они обещали в полной мере материальную и техническую поддержку. В общем, следует сказать, что англичане сделали скорее больше, чем обещали. Совершенно иначе держали себя французы, которые в то время не скупились на обещания.

Это было время расцвета надежд на скорую помощь союзников. Французы начали приготовления к посылке десанта в Одессу. Это рисовалось, как начало образования большой союзной армии, которая заменит немцев, вышибет большевиков из Украины и обеспечит Добровольческой Армии продвижение на Москву.

В Одессе был французский Генеральный консул Энно, по всем отзывам — человек не только благожелательно относившийся к России, но и прекрасно ее понимавший. В Екатеринодаре были агенты третьего сорта. После молодого, симпатичного, но неопытного Gaulquier приехал также молодой, юркий и самоуверенный Эрлиш, судя по фамилии, не настоящий француз. Он давал понять, что обладает чрезвычайными полномочиями, приписывая себе особые заслуги в деле спасения России, словом, был маленьким Хлестаковым, довольным играть роль. Наши военные, конечно, не умели разобраться в том, какая кому цена, и, чем больше они поверили, что в награду за их верность союзники окажут им самую действительную помощь, тем сильнее и горче было очень скоро их разочарование и даже негодование.

Союзники, с своей стороны, не могли не обратить внимания на бросавшихся в глаза недостатки Добровольческой Армии, на ее распущенность. Англичане предлагали прислать своих инструкторов, но им ответили, что в Добровольческой Армии и без того избыток офицеров и что поэтому нет нужды в инструкторах.

С того момента как между союзниками и Добровольческою Армиею установилась живая связь, можно было наблюдать, как они старались оказать на нас воздействие в смысле демократизации. Видно было, что на Западе демократия подняла голову и союзным правительствам приходилось с этим считаться. Всякие проявления монархизма в армии вызывали их осуждение. Они старались убедить высшее командование, что, чем яснее будет демократический характер Добровольческой Армии, тем легче будет союзным правительствам влиять на общественное мнение у себя дома, чтобы оправдать и усилить помощь, которая оказывается. Ничего не понимая в наших внутренних делах, союзники продолжали путать так же, как путали со времени февральского переворота. Для иных, например для французского правительства, быть может, для англичан, нужен был главным образом фасад, но для Вильсона и для тех течений, которые поддерживали его программу в русском вопросе, нужна была сущность; они боялись реставрации монархии в России, возможного в будущем союза ее с Германией. Все эти течения еще яснее обозначились, когда я снова поехал в Екатеринодар, по вызову Нератова, с тем чтобы ехать дальше в Париж. Это было в начале марта.

Я с сожалением покидал начало благоухающей весны в Крыму. Я настолько поправился, что уже сходил вниз в город. Особенно приятно было бывать на музыкальных вечерах у моей belle soeur Александры Владимировны Трубецкой. Ее дочь Люба Оболенская была серьезная пианистка. У них подобрался квартет очень недурной, они прекрасно сыгрались и отлично исполняли классическую музыку. Иногда приезжал муж Любы, Алеша Оболенский, у которого был редкий голос. Все они сами любили музицировать и не заставляли себя просить. В этом году мы слушали много хорошей музыки. Но перед самым отъездом в Екатеринодар я получил настоящее музыкальное наслаждение. У Петрункевичей в Гаспре гостила его племянница, известная певица Ян Рубан. Это была настоящая серьезная артистка с тонким художественным вкусом и сильным музыкальным темпераментом. Кроме того, она была премилая женщина. Она жила, кажется в гражданском браке, с неким Влад. Иван. Полем, большим оригиналом, тоже очень милым человеком и музыкантом; он аккомпанировал своей жене. Оба они согласились приехать к нам на гору и исполнили концерт в Уч-Чаме у кн. М. В. Барятинской. Репертуар был самый разнообразный. Но Ян Рубан с таким же мастерством исполняла старинные французские песенки, как русские романсы и Шумана и Шуберта и, наконец, Шопена. Она с таким захватывающим драматизмом исполнила его Chant polonais, что действительно мурашки пробегали по телу. Такого мастерства в исполнении я не слышал ни у одной певицы. С маленькими голосовыми средствами и голосом, который при меньшем искусстве звучал бы порою скорее неприятно, она достигла верха прекрасного. Это было мое последнее чарующее впечатление от Крыма. На следующий день, кажется, я уехал в Екатеринодар.

Приехав в Екатеринодар, я застал полную перемену отношений к союзникам. В Управлении Иностранных Дел мне дали прочесть всю переписку за это время с нашими представителями в Париже, по телеграфу, и с союзниками в пределах России.

Англичане сосредоточили свое внимание на Кавказе. В самом начале их пребывания там, их политика не могла не внушать серьезных сомнений и опасений. Они заняли Баку и Батум, и казалось, что больше всего интересуются эксплуатацией наших нефтяных богатств. Совершив победоносный поход в Терской области, добровольцы торопились занять Грозный до англичан, — это им удалось. Англичане открыто покровительствовали всем самостоятельным маленьким государствам в Закавказье. Правда, полной последовательности и однообразия в их отношении к разным областям не замечалось. Различные генералы действовали каждый по своему усмотрению. Между английскими властями попадались люди, служившие в Индии и в Персии и вынесшие оттуда традиционное недоброжелательство к России. — Разницы в отношениях была, однако скорее в степени, чем по существу дела. Английские власти в Закавказье совершенно не признавали Добровольческую Армию и заявляли, что ей там нечего делать, что все ее задачи на севере. С легкой руки англичан, грузины заняли определенно враждебную позицию по отношению к русским вообще и Добровольческой Армии, в частности. Русские в Тифлисе подвергались настоящему гонению. Особенно потерпела русская Церковь. Главарями самостийности и отторжения от России, сначала при помощи немцев, потом — союзников, явились люди, в свое время возглавлявшие революцию у нас, — «вождь российской революции» Церетелли, Гегечкори, Чхеидзе и КО. Трудно себе представить более отвратительное зрелище, которое в достаточной мере могло бы вскрыть, насколько наша революция носила национальный характер! Но тут же вспоминается самостийность Свиты Его Величества генерала Скоропадского, и тогда не знаешь, что более тошнотворно!

Действия англичан были настолько неприязненны, что они вызвали со стороны Деникина запрос в той простой солдатской форме, в которой он вообще привык выражать свои мнения. Он просил англичан разъяснить, имеем ли мы дело с союзниками или с врагами? В то же время, вначале, дело снабжения подвигалось крайне туго. Добровольческой Армии удалось получить лишь некоторое количество боевого снаряжения, оставшегося в Румынии, но румыны и на это смотрели, как на милость, и хотели, чтобы им было заплачено хлебом. Они предлагали помочь и в борьбе с большевиками, но за это требовали добровольной отдачи нами Бессарабии. Все это в достаточной степени охладило пылкое отношение к союзникам.

Пока англичане занялись обделыванием своих делишек на Кавказе, дело обстояло еще более остро с французами в Одессе. Туда были переброшены никуда не годные французские войска с Салоникского фронта. Французское командование само признавало, что с такими солдатами нельзя предпринять ничего серьезного. На помощь себе они взяли греческие, которые, по общим отзывам, выглядывали гораздо лучше французов и шли под лозунгом освобождения Православной церкви от гонителей ее. Союзники обещали грекам компенсации за участие в русской экспедиции.

Французы устали и не хотели воевать. Они быстро поддавались большевицкой пропаганде и разлагались. Во главе корпуса, находившегося в Одессе, стоял генерал д’Ансельм, квадратный генерал, ничего не понимавший в русских делах. Начальником его Штаба был полковник Фреденберг, еврей, который руководил всем делом. С самого начала между военным командованием и Генеральным консулом Энно возник резкий конфликт. Энно хорошо знал сложную политическую обстановку, ему доподлинно было известно, например, что Петлюровское движение содержалось на германские деньги. Тем не менее, первое, что решило предпринять французское командование по прибытии в Одессу, — это войти в сношения с Петлюрой. Можно, по-видимому, с серьезным основанием утвердить, что сам Фрейденберг получил крупную взятку.

С Добровольческой Армией у французов сразу установились неприязненные отношения. Французы не хотели признавать Деникина и вовсе не считались с теми, кого он назначил в Одессу. Правда, что и представители Добровольческой Армии были генералы, которые, получая распоряжения Деникина в свойственном ему солдатском стиле, заботились только о том, чтобы ничего не изменить в этом стиле. Во главе всей экспедиции был сначала назначен генерал Вертело, находившийся в Румынии, потом генерал Франше д’Эсперэ, Главнокомандующий всеми французскими силами на Востоке, который из Салоник переехал в Константинополь.

Между высшим французским командованием и Деникиным шла переписка в таком стиле, что можно было подумать, что обе стороны думают только о том, как вызвать окончательный разрыв между собою. Вместо этой переписки, конечно, самым простым и целесообразным способом положить предел недоразумениям было бы съехаться, столковаться и размежеваться. Между тем, генерал Вертело приезжал в Одессу, но свидания этого не состоялось. Вертело был в общем хорошо расположен к России. Потом его отставили и назначили Франшэ — грубого бурбона. Этот тоже приехал в Одессу, демонстративно отослал генерала Санникова, которого Деникин назначил генерал-губернатором, и Гришина-Алмазова, командовавшего добровольческими войсками. Объявив Одессу на осадном положении, он назначил Начальником крепостной обороны генерала Шварца, не спросив согласия Деникина. Из Одессы Франшэ проехал в Севастополь, где пробыл несколько часов, потом уехал в Константинополь.

Отношения достигли высшего напряжения. Если французы хотели предпринять серьезную экспедицию в Россию, то свидание между главными вождями было необходимо. Был целый ряд вопросов, по которым требовалось соглашение: разграничение территориальных сфер действий и области ведения французского командования. — Французы хотели организовать смешанные франко-русские части с своими инструкторами. Они настаивали на добровольной вербовке армии и на значительном увеличении окладов. Между тем, Деникин считал невозможным с этим согласиться. Он признавал необходимым соблюдать тождественные условия для русских частей, находящихся под французским командованием и в области Добровольческой Армии; увеличивать жалование у себя до пределов, которые французы признавали желательными, он не мог, и не допускал аукциона, который вызвал бы переброску из одного лагеря в другой. Добровольческая Армия, перешедшая уже на систему принудительной воинской повинности, не могла согласиться с ничем не оправдываемой льготой на территории, где действовали французы. По словам генерала Санникова, эта мера не оправдывалась местными условиями. Наоборот, крестьяне близ Одессы, опасаясь, что большевики могут взять верх, говорили, что для них предпочтительнее принудительный набор, а что если они поступят добровольцами, то большевики выместят им за это на их семьях. — Кроме этих вопросов, весьма важно было установить отношение гражданского управления в сфере действия французов к Добровольческой Армии. Деникин предлагал применение нашего военно-полевого положения, в силу коего военные власти получали самые широкие полномочия и гражданские власти подчинялись им во всем, чего они требовали во имя военного интереса. Французы, видимо, хотели заводить свои порядки, не считаясь вовсе с гражданским управлением Добровольческой Армии.

Франшэ д’Эсперэ прислал Деникину телеграмму из Одессы. Как ни раздражен был на него последний, он понимал всю необходимость свидания и ответил в этом смысле в Константинополь, чтобы смягчить остроту вопросов, подготовить почву для возможного соглашения, предполагалось, что я проеду вперед в Константинополь, переговорю с Франшэ и потом вместе с ним проеду в Севастополь, где, как предполагали, состоится свидание между обоими генералами, и затем уже поеду в Париж.

В это время положение на Крымском фронте стало внушать опасенья. Для Добровольческой Армии, Крым не представлял особенного интереса с военной точки зрения. Он был скорее обузой, потому что его приходилось продовольствовать.

Одно время Деникин думал о переселении Ставки в Севастополь. Были уже посланы квартирьеры, чтобы наметить помещения, но со стороны французов последовал резкий протест, — они считали, что Крым должен отойти в их сферу действий. С тех пор для Добровольческой Армии Крым стал еще более безразличен. Между тем, в нем было очень мало добровольческих частей, и те, которые были, не отличались высоким качеством. Они образовались на месте из офицеров, проживавших в Крыму. Многие из них не шли в Добровольческую Армию, пока она состояла из горсти героев, а теперь, когда она выросла в серьезную силу, сочли благоразумным оформить свое положение и записаться в ее ряды. Были, конечно, и хорошие офицеры, но большинство примкнуло к Добровольческой Армии, чтобы пристроиться на Крымском фронте, где ни что не предвещало серьезных действий. Много гвардейских офицеров стремились пристроиться к охране Великого князя. Жены и сестры офицеров, спокойно проживавших в Крыму, распространяли всякие небылицы про Добровольческую Армию, чтобы укрепить в своих мужьях и братьях удобную отговорку от поступления в «такую» армию, где будто бы только пьянствуют и грабят и где сражаются за учредительное собрание. Такие элементы не могли усилить те отряды, которые формировались в Крыму.

Штабы были всегда одним из самых слабых мест в организации Добровольческой Армии. В Симферополе и Севастополе организовались штабы, в которых сидело масса народа, уклонявшихся от фронтовой службы.

Все эти условия, как и антагонизм между армией и гвардией, привели к тому, что в серьезную минуту не создалось в Крыму настоящей военной силы.

Оборона Крыма облегчалась природными условиями. Если бы во время подумали об укреплении узких перешейков, соединяющих полуостров с материком, то для защиты его понадобились бы незначительные силы. Неизвестно чем занимались штабы, но в последнюю минуту за это дело взялся посторонний, энергичный инженер Чаев, (Талантливый инженер Чаев попал в Париж, как и все «без копейки», но вскоре основал крупное строительное предприятие: «solomite» (прессованная солома). В Парижском пригороде «Медон», стоит им построенная из прессованной соломы, чудная Православная церковь. М. Г. Т. ) но было уже поздно. И в эту минуту штабы выразили претензию, это мол, поздно. И в эту минуту штабы выразили претензию, что мол, должны были сделать, но не сделали.

Когда положение в Крыму стало угрожающим, французы дали знать: подержитесь еще только всего две недели, и мы поможем. Вследствие этого, почти до конца существовала надежда, что Крым удастся отстоять. Французский представитель при Добровольческой Армии, полковник Корбейль, не допускал мысли, чтобы французское командование не приняло нужных для того мер, ввиду значения Крыма с военно-морской точки зрения, и необходимости удержать его для обеспечения связи союзников с югом России. — Двух дней не хватало до окончания двухнедельного срока, назначенного французами, когда добровольческие части дрогнули и отошли от перешейков. Конечно, не в этих двух днях было дело. Добровольцев было мало и они были деморализованы. Солдаты перебегали к большевикам. Французов было достаточное количество в Севастополе. Туда только что прибыли тюркосы, ожидались новые подкрепления, но в Севастополе, как и в Одессе, французы не расположены были воевать.

По этому поводу я побывал у Деникина. Я сказал ему, что ознакомился со всей перепиской с союзниками и что ничего подобного по форме мне раньше не приходилось читать. Деникин улыбнулся и сказал: «А вам хотелось бы что-нибудь в Сазоновском стиле?» — Я ответил, что действительно я предпочел бы этот стиль. — «Да ведь это же не переписка между дипломатами», как бы удивляясь моей наивности, пояснил Деникин, «а между солдатами». — «Простите», возразил я, «если б я позволил себе что-нибудь сказать по поводу Вашего обращения к кому-либо из Ваших генералов, так это было бы конечно неуместно. Но в данном случае идет речь об обращении русского Главнокомандующего к французскому, все значение формы определяется международным характером этих отношений. Я хотел бы знать: нужны ли Вам французы или нет? — Если нужны, то, хотя я вполне понимаю искреннее негодование, возбуждаемое их поведением, я полагаю, что с своей стороны мы не должны давать повода к разрыву». — «Да, если б я только давал волю своему чувству», заметил Деникин, «так я давно приказал бы генералу Тимановскому выбросить их в море... Впрочем, их скоро выбросят из Одессы большевики». — «Неужели Вы можете этого желать» — «Нет, мне жаль имущества, находящегося в Одессе».

— «Если Вы полагаете, что с французами лучше придти к какому-нибудь соглашению», сказал я, «то не следует ли проявить к ним возможно большую предупредительность в формах, чтобы с тем большей энергией отстаивать то, что нам нужно по существу?» — Я высказал убеждение, что в Одессе, так же, как и в Париже, дает себя чувствовать настойчивая работа масонов и евреев, которые всячески хотят помешать вмешательству союзников в наши дела и помощи для воссоздания единой сильной России. То, что прежде казалось мне грубым вымыслом, либо фантазией черносотенников, приписывавших всю нашу смуту работы «жидо-масонов», — с некоторых пор, начало представляться мне имеющим несомненно действительную почву. Вся история нашей революции и большевизма давала достаточно для того оснований, но я имел некоторое представление и о роли масонства во французской армии и об этом счел долгом сообщить Деникину. — Мне казалось, что роль Начальника французского штаба в Одессе, еврея Фрейденберга, которого обвиняли в том, что он подкуплен петлюровцами, среди коих в свою очередь немало было германских агентов, — эта роль весьма близко походила к целям масонства. Во Франции и без того сильное течение против вооруженной помощи России. Не следовало облегчать задачи сторонников такого течения.

Деникин не возражал против этого, но он точно и резко определял условия, на которые готов был пойти. «Если Франшэ д’Эсперэ на это согласится, — хорошо, если нет, то я налево кругом марш». — Меня, конечно волновала перспектива свидания таких двух «носорогов», как прозвал Деникина мой брат после одного посещения. Но всем волнениям не суждено было осуществиться в действительности.

Как снег на голову пришло известие, что французы решили эвакуировать Одессу, оставив желающим 48 часов на приготовления к отъезду. В Екатеринодаре об этом узнали только по прибытии первого транспорта с беженцами в Новороссийск.

Рассказы этих беженцев, вскоре прибывших в Екатеринодар, вызвали чувство всеобщего негодования на предательство французов. Требовалось немало усилий, чтобы сдерживать слишком пылкое выражение этих чувств в общественных собраниях и печати. Одновременно распространялся слух, что Клемансо пал и что во Франции новое министерство с социалистами, чуть ли не революция. Защитники Франции говорили, что она погибла, поддавшись большевизму, как и мы в свое время.

Еще не успели освоиться с первым известием, как пришло второе: большевики заняли Перекоп, и Крым со дня на день будет весь в их власти.

Известие о том, что Перекоп взят, пришло, если не ошибаюсь, в четверг на Вербной неделе. Трудно передать волнение всех, у кого оставались близкие в Крыму. По счастью, высшее командование, которое сначала озаботилось вывозом казенного имущества, пошло навстречу представлению о необходимости принять меры к спасению тех остатков культурного класса, которым удалось бежать в Крым из Совдепии. Каждый час был дорог, и мы пережили немало волнений за всех наших, проживающих в Ялте.

Поведение французов возмущало англичан. Они старались доказать, что не все союзники такие же хамы. Англичане приняли самое деятельное и сердечное участие в вывозе беженцев из Крыма. Они отправили туда свои военные суда, которые оказались перегруженными семьями крымских жителей и их пожитками. Царская семья была направлена в Мальту, оттуда Императрица Мария Федоровна выехала, кажется, в Данию, а Великий князь Николай Николаевич — в Италию. Великий князь оставался на английском военном судне на ялтинском рейде до тех пор, пока не уверился, что все желающие получат возможность покинуть Ялту.

Все наши сели на пассажирский пароход «Посадник», (Пароход «Посадник — русское транспортное судно, конфискованное французами. Французы заставили нас грузить уголь. Грузил уголь и я, 14-летний мальчик, и грузил не только на «Посадник, но и на французские миноносцы. М. Г. Т. ) на котором был французский комиссар. Благодаря этому им пришлось испытать различные мытарства в пути. Французские агенты взыскали со всех пассажиров плату за проезд, хотя пароход был предоставлен для бесплатной перевозки беженцев. В пути пришлось закупить команду, дав ей 45 тысяч, иначе матросы угрожали бросить пароход в Севастополе, куда зашли за углем. Пассажиры сами должны были грузить уголь. Брожение с берега передавалось команде. К пароходу подъезжали агенты революционного комитета в Севастополе, подстрекавшие матросов не перевозить буржуев и угрожавшие их семьям. Остановка в Севастополе была чревата опасностями. Наконец, всякими правдами и неправдами удалось уйти из Севастополя. «Посадник» прибыл в Новороссийск в Вербное Воскресенье.

Новороссийск был уже забит беженцами, число коих было около 40 тысяч. В городе не оставалось ни одного свободного места. Нашим семьям предложили поселиться в казенном имении «Мысхако» в 7 верстах от Новороссийска. В их распоряжение отвели казенную виноградную школу, где были устроены мужской и женский дортуары. Всех родственников набралось человек 70: старые и молодые Бутеневы, моя семья, Ламсдорфы, Оболенские, Глебовы, Гагарины — Марина с семьей и Сережа Андреевич, — М. В. Барятинская, масса маленьких детей, нянюшки, домочадцы и проч. С нами был и товарищ Кости, Федя Булгаков, сын московского профессора С. Н., экономиста, прошедшего эволюцию от социал-демократа до священника; он принял сан год тому назад в Москве. Сам он с женою остался в Крыму, а сына отправил с нами.

Сам Бог привел наших из Крыма в Мысхако, лучше нельзя было выбрать места для временного поселения. Вся местность — открытая, на берегу моря, культуры сравнительно немного, самого недавнего происхождения. В умелых руках побережье давно стало бы благословенным уголком, настоящей жемчужиной. Природные условия и климат в Мысхако совершенно исключительные. Виноград там славится; слабые нуждающиеся в поправке люди в самое скорое время оживают, дети расцветают. Воздух напоен чудной смесью морских испарений и полевых цветов. Нигде я не видел такого обилия и богатства полевой растительности, как в Мысхако и окрестностях весною. Дорога до города была усыпана шиповником и жимолостью. Ярко-красные маки, дикая герань, красные, лиловые, голубые, синие, желтые цветы пестрели со всех сторон. Ветер свободно гулял на просторе, соловьи распевали, — словом трудно себе было представить более прелестного сочетания первобытной природы и моря, а вдали — новороссийский залив с уходящей вдаль линией гор.

Старики Бутеневы устроились у очень милой старушки Е. В. Ювжик-Компанец, которая жила на своей небольшой, но довольно поместительной даче в фруктовом саду. Вокруг дома шла крытая терраса, где можно было проводить весь день. Туда же переселились и М. В. Барятинская. В Новороссийске наши познакомились с священником, беженцем-законоучителем гимназии в Феодосии, отцом Соколовым. Они пригласили его в Мысхако. Благодаря этому, на Страстной можно было организовать богослужения, а в ночь на Пасху была устроена заутреня, с крестным ходом вокруг казенного училища. Оповестили население, пришло много народа. В этой импровизированной обстановке, среди чудной природы, среди людей, только что спасшихся с кое-какими пожитками от серьезной опасности, пасхальная заутреня была отслужена с каким-то особенным благолепием и умилением. На всех присутствующих, я думаю, эта служба оставила неизгладимое впечатление, никогда так не чувствовалось светлое духовное торжество победы духа над смертью, и с разных сторон слышались голоса, что эта служба напоминала богослужения христиан первых веков.

Наши женщины постарались сделать все возможное, чтобы больше чувствовался праздник. Были устроены великолепные розговины. Пасху месили в детской ванночке, не шутка была приготовить розговины на 70 человек, и всего оказалось вдоволь.

На Святой начали разъезжаться. Моя belle soeur А. В. Трубецкая, для которой нашлись комнаты в Новороссийске, поехала в Батум, за ней туда же потянули дочери ее с семьями. Остались Бутеневы, Гагарины и мы. Для нас нашлась маленькая дачка в две комнаты. В Новороссийске достали антиминс и все, что нужно, для богослужения. На даче Е. В. Ювжик, на террасе, соорудили алтарь. Перед Престолом высился крест из полевых цветов. Пели все наши под управлением нашего учителя Виктора Ивановича Ильенко. ( Прм. В данное время Отец Виктор. ) Прибавилась новая прелесть и новое утешение в пребывании в Мысхако, — всенощные и обедни па террасе, куда врывалось пение птиц и воздух, напоенный весенними запахами.

Мне вскоре пришлось уехать с Полей Бутеневым в Новочеркасск, чтобы устроить наши денежные дела. Поездка в Париж, при новых условиях, была отложена, в ней не представлялось надобности. Мне пришлось делить время между Екатеринодаром и Мысхако.

Первое время после эвакуации Крыма и Одессы общее настроение было довольно угнетенное. Большевики наступали на Торговую, им удалось одержать успехи благодаря тому, что у Торговой были молодые части из наших новобранцев, мало обученных. Эти неудачи в связи с впечатлением, что союзники бросили нас, и создали тяжелое настроение, которое могло гибельно отозваться на Добровольческой Армии. Минута была переломной во многих отношениях. Наши части были слишком разбросаны в разных направлениях. По счастью, Деникин быстро овладел положением, сосредоточил сильный удар на Торговой и погнал большевиков. С этой минуты начались непрерывные успехи Добровольческой Армии. Большевики были деморализованы и сдавались целыми частями. Были взяты Харьков, Екатеринослав, Царицын, очищен весь каменноугольный район. Все воспряли духом и вновь уверовали в Добровольческую Армию, способную творить чудеса.

Успехам Добровольческой Армии сильно содействовала помощь англичан, которые завалили Новороссийск боевыми грузами, — артиллерией, снарядами, ружьями, танками, обмундированием. Особенно сильное действие на большевиков производили танки.

Англичане резко изменили свою политику. В то время как французы ушли, оставив по себе надолго самую скверную память, англичане, наоборот, с весны удвоили энергию в деле оказания всякой помощи. В Закавказье они также оставили политику колебаний, отрешились от всякой двусмысленности по отношению к самостийным образованиям и стали открыто и последовательно поддерживать Добровольческую Армию и лозунг единой, неделимой России.

В то время как Добровольческую Армию постигли неудачи, адмирал Колчак победоносно шел вперед, приближаясь к Волге. Он уже был на расстоянии каких-нибудь 70 верст от Самары и в таком же, приблизительно, от Казани. В это время на западе началась кампания в пользу признания его единой всероссийской властью. Наши представители в Париже сильно ратовали за то, чтобы Добровольческая Армия признала главенство Колчака. Они считали, что это сильно укрепит международное положение России и побудит союзников, признав Колчака, бесповоротно связаться в деле вооруженной помощи ему и Деникину. — О Добровольческой Армии среди союзников создалось почему-то впечатление, что она реакционна, тогда как правительство Колчака включало в себя социалистов и было более демократически настроено. В это время на западе и в Америке царило демократическое возбуждение, и в левых кругах сильно опасались, что восстановление единой России принесет с собою реакцию.

Из Парижа были посланы генералы Щербачев, Вырубов и Аджемов в Екатеринодар, чтобы убедить Деникина в необходимости признания адмирала Колчака.

Выехав из Парижа под свежим впечатлением известий о неудачах Добровольческой Армии и успехах Колчака, посланцы прибыли в Екатеринодар, когда картина совершенно изменилась: на всех фронтах Добровольческой Армии шли беспрерывные успехи, армия Колчака должна была отойти, и с востока шли к ней неблагоприятные вести. — В Екатеринодаре настроение было единодушно против срочности признания Колчака главой всероссийского правительства. И Особое совещание и общественные круги, за ним стоявшие, полагали, что объединение власти должно последовать, как только состоится смычка между армиями, и что в этом деле недопустимо давление союзников. Помощи от последних живой силой все равно нельзя было ждать. Припасов, доставленных уже англичанами, могло хватить на четыре месяца интенсивной войны. После предательства французов и одержанных нами успехов в Добровольческой Армии возникло бодрое настроение веры в собственные силы и нежелания допускать вмешательства союзников в наши внутренние дела. Подчинение Колчаку представлялось возможным и желательным, но пока несвоевременным. Настроение это, как всем казалось, разделялось и Деникиным. Тем более неожиданным для всех явилось его заявление на обеде в честь уезжавшего английского генерала Бриггса, что им издан приказ, в коем он подчиняется Колчаку, признавая необходимость объединения верховной власти военной и гражданской. — Впечатление от этого заявления было столь неожиданное, что на минуту все ошалели, но потом общее движение был... неописуемый энтузиазм. Все бросились к Деникину, обнимали его, кто-то целовал ему руку. Импонировали благородство и красота его жеста. Деникин признал Колчака в минуту, когда развертывались блестящие успехи Добровольческой Армии, а Колчака постигли неудачи. Он это сделал также в ту минуту, когда вокруг него, на Дону и на Кубани, интриги самостийников, врагов единой России, достигли наибольшего развития и замышлялся южно-русский союз Дона, Кубани и Терека. Свое решение Деникин объяснил, между прочим, необходимостью подать пример патриотизма и жертвы личными интересами в присутствии того предательства, которое разыгрывается в тылу.

Я никогда не видал, чтобы под влиянием решения вождя так быстро и радикально изменилась оценка общего положения. Кадеты, ратовавшие накануне в пользу отсрочки признания Колчака, теперь стали убежденными сторонниками решения, принятого Деникиным. Для меня так и осталось невыясненным, путем каких заключений он к нему пришел; скорее всего, Деникин принял свое решение нутром, а не путем чуждых ему рассуждений, в которых он не любит запутываться.

Как никак, решение было принято. Тотчас представилась необходимость представителям Особого совещания выехать в Париж, откуда легче было вступить по телеграфу в сношения с адмиралом Колчаком, чтобы определить дальнейшие взаимоотношения и программу действий. В Париж выехали ген. Драгомиров, Нератов, Астров и Соколов (начальник Отдела пропаганды).

__

С этого времени прошли два события в нашей жизни: уехал мой сын Костя, выдержав экзамен зрелости, на фронт, — он поступил в Конногренадерский полк вместе с Николаем Лермонтовым.

Второе событие, касающееся меня лично, — мне предложили организовать Ведомство исповеданий и войти в состав Особого совещания. Этому предшествовало мое участие в Церковном соборе в городе Ставрополе в конце мая. — С этого начинается, может быть, новая полоса моей жизни, и поэтому постараюсь с нынешнего времени начать запись вроде дневника, предпослав ему несколько слов о Соборе в Ставрополе.

Мысхако, 15 июля 1919 г.