Белая Армия

В Москву я приехал по настойчивому приглашению моих друзей Правого Центра. Политическая обстановка за время моего бегства с Дона сложилась следующим образом. Отступление Добровольческой Армии из Ростова совпало с прекращением мирных переговоров между немцами и большевиками и наступлением немцев. Победоносное шествие последних было остановлено капитуляцией большевицкого правительства и миром в Бресте. На Страстной неделе произошел переворот в Украйне, провозглашение гетманом Скоропадского и освобождение Новочеркасска и Ростова от большевиков. О своих мы ничего не знали и переживали за них тяжелое беспокойство. Будучи в Москве, мы решили пробиваться к ним.

Под влиянием происшедших событий, я застал в Москве в самом разгаре борьбу двух ориентаций — союзническую и германскую. Наряду с ними существовало третье течение — «политики свободных рук», которое не исключало никаких путей к освобождению России, желало сохранить возможно большую свободу в выборе средств и хотело избегнуть слишком большой зависимости от иностранных влияний. Все три течения были представлены в Правом Центре.

Политика союзников со времени большевицкого переворота в значительной степени охладила симпатии широких общественных кругов. Она была слабой и непоследовательной. Во Франции царило сильное возбуждение против России и русских, причем там не разбирались в том, кто у нас виноват в измене, и делали за нее ответственным весь народ.

Союзные представители в России обнаружили крайнюю растерянность. Лично они были запуганы большевиками и робко проявляли какую бы то ни было деятельность. Когда большевики вступили в переговоры с немцами, посольства покинули Петроград, но потом, уже на пути за границу, в Финляндии, они пересмотрели свое решение и повернули в Вологду. Когда большевики усвоили себе прием обструкции в переговорах с немцами и Троцкий стал говорить о возможности возобновления военных действий против них, союзники близоруко поверили в боевую способность большевицкой армии и начали сближаться с нею. Они готовы были поддержать ее снабжением и инструкторами и негодовали на русское офицерство и буржуазию, обвиняя их в том, что они ставят классовые интересы выше общенациональных и потому продолжают обструкцию против большевиков. Такое грубое непонимание истинного положения вещей глубоко возмущало тех, кто надеялся именно в союзниках найти поддержку. Союзники восстанавливали против себя как раз те слои общества, которые до конца оставались им верны.

Брестский мир заставил союзников призадуматься, но между ними все же не было единодушия и продолжалось упорное непонимание того, что совершалось в России. Американский президент Вильсон нашел своевременным прислать свой привет тому самому большевицкому съезду, который ратифицировал Брестский договор. Наши европейские союзники повернули в другую сторону, особенно со времени водворения в Москве германского дипломатического представителя графа Мирбаха и правильных отношений, установившихся между большевиками и немцами. Совершенно не разбираясь во внутреннем положении России и в ее деятелях, союзники одновременно ставили ставки на все карты, с расчетом, что авось одна из них выиграет. Но тем самым они подрывали доверие к себе со стороны всех серьезных деятелей, от которых не могла укрыться эта двойная игра. Шаткость политики союзников внушала сомнения в их реальной силе. Немцы в это время готовились к решительному наступлению, которое, как казалось большинству, предвещало им успех. Мы были отделены глухой стеной от Европы, и с каждой из сторон не доходило правильного осведомления о том, что делалось у других.

Украинский переворот произвел повсеместно громадное впечатление. Германия открыто поддержала восстановление буржуазного строя в области обнимавшей девять богатейших губерний России. Можно было, конечно, не без основания усматривать опасность для общенационального дела в этом утверждении самостийности, которая соответствовала началу расчленения России, проведенному немцами в Бресте. Но с другой стороны, восстановление порядка на Украйне и на Дону, который также пользовался поддержкой немцев, было крайне существенно, ибо создавались территории, откуда могло пойти собирание русских сил для возрождения России.

Немцы уже давно, как только у них установились отношения с большевицким правительством, старались завязать связи и с представителями буржуазии. Вначале большинство ответственных политических деятелей проявляли к этим авансам, сдержанность. Сразу, по-видимому, откликнулись лишь крайне правые, мечтавшие восстановить самодержавие при помощи военной германской партии. Наши правые в данном случае оставались верны старой традиции своей партии, которая всегда стояла за сближение с Германией на почве общности консервативных принципов — монархического и социального. По рукам ходила записка покойного Министра Внутренних Дел П. Н. Дурново, написанная им в феврале 1914 года, т. е. за полгода до войны. Нельзя не признать, что автор проявил в ней замечательную прозорливость. Он не только предсказал неизбежность европейской войны как последствие группировки Держав, но и всю международную обстановку ее, указал и на вероятность в этом случае поражения России и той неслыханной смуты, которая явится результатом этого поражения, и которая приведет к расчленению и укреплению всевозможных окраинных сепаратизмов.

Немцы выслушивали правых, но им хотелось завязать отношения с более умеренными элементами общества. Постепенно это начало им удаваться. Финансы и промышленность, которые в старое время имели сильное тяготение в сторону Германии, стали поддаваться германофильскому течению. Последнее начало охватывать и другие общественные слои, начали рассуждать так: на победу союзников едва ли возможно рассчитывать; кроме того, от них до сих пор мы не имели никакой поддержки. Не пора ли на них махнуть рукой и столковаться с немцами, которые засели так прочно, что без них все равно ничего сделать нельзя? — Трудно отграничить те слои, которые захвачены были германской организацией. В нее входила в значительной части крупная городская буржуазия, земельные собственники, часть военных, духовенства и профессиональных интеллигентских союзов. Кроме того, среди простого народа нередко можно было слышать выражения: нужен хозяин, — либо Николай, либо Вильгельм, все равно, но без хозяина не будет порядка. Были, разумеется, степени тяготения в германскую сторону, от крайнего увлечения до более трезвой и осторожной оценки.

Наряду с германской ориентацией продолжала существовать и союзническая. Как в сторону первой склонялись прежде всего консервативные и буржуазные элементы общества, так, наоборот, наибольшую верность союзникам проявили социалисты. Это было понятно, ибо союзники в той же мере олицетворяли принципы демократии, в какой с немцами многие связывали надежды на реставрацию. Рядом с Правым Центром существовал Левый Центр. В него вошли социалисты разных оттенков, стоявшие в оппозиции большевикам. К нему примыкали и отдельные кадеты. Между обоими центрами был установлен контакт для взаимного осведомления и, по возможности, согласования своих действий. Такой же контакт существовал у Правого Центра и с правыми организациями. Весьма скоро для непредубежденных стало ясно, что если с правыми можно столковаться, то эта задача едва ли осуществима по отношению к левым. Линия водораздела определенно проходила по грани, отделявшей либеральное печение от социалистического. Отдельные социалисты выказывали полное понимание общего положения, проявляли сговорчивость, но социалистические партии и группы не расставались с идеей народоправства и с старыми формулами, потерпевшими крушение во время революции.

Большинство кадетской партии было благоразумно настроено, но левое крыло этой партии неудержимо тяготело к левым. В числе таких неисправимых кадет был член Правого Центра Н. И. Астров. Он принадлежал к коренной московской семье, хотя интеллигентского круга, однако набожной и церковной. Брат его Павел Иванович был адвокат и видный член Всероссийского Собора. Николай Иванович выдвинулся на службе в Городской Управе. По своему культурному уровню и опыту он не превышал типа местного городского деятеля, — интеллигента и выдвинулся, как мне кажется, главным образом благодаря безлюдью, а такие в силу того политического значения, которое выпало на долю московского городского самоуправления. Он был сладок до бесконечности, совсем — сливочная тянучка, но за этой сладостью скрывалась большая доза честолюбия и хитрости. Астров состоял в контактной группе, поддерживавшей связь с Левым Центром, и не унывал, несмотря на несговорчивость левых.

Весною 1918 года совершенно неожиданно образовалось ядро восточного фронта в Сибири. Как известно, чехословацкие части, находившиеся осенью в Киеве, после заключения мира большевиков с немцами, стали продвигаться на Владивосток, чтобы вернуться на родину. Непонятно почему, большевики, вместо того чтобы оказать им в этом деле полное содействие, стали их задерживать в пути. Озлобленные чехо-словаки оказали вооруженное сопротивление. Между ними и большевиками произошли настоящие сражения. Чехо-словаки без особого труда заняли часть железнодорожного пути и очищали от большевиков города, которые были у них на дороге. Тогда союзники решили использовать их силу для образования нового восточного фронта и задержали их в пути.

В это время проживал в Париже В. А. Маклаков, назначенный послом в октябре 1917 года и приехавший туда почти накануне большевицкого переворота. Через французского консула в Москве он прислал телеграмму моему брату Евгению, указывая на то, что союзники решили помочь России и готовы содействовать образованию восточного фронта, привлекши к деятельному участию в этом деле Японию, если эта идея встретит сочувствие и поддержку серьезных общественных кругов. По словам французского консула, его правительство ожидало со стороны Правого Центра прямого обращения и просьбы о помощи, в каковом случае можно рассчитывать, что и Америка согласится на вмешательство Японии в русские дела. Нас уверяли, что Япония не питает никаких захватных стремлений и готова удовольствоваться другими выгодами, которые предоставляют ей союзники.

Так, в общем, сложилась политическая обстановка к десятому мая, когда я приехал в Москву по вызову друзей. Борьба ориентаций создала натянутые отношения между сторонниками разных течений. Во главе бюро Правого Центра стоял П. И. Новгородцев, который ставил своей задачей по возможности сглаживать противоречия и трения. Неофициально крупную роль играл А. В. Кривошеин. Он склонялся в сторону переговоров с немцами, но по свойству своего характера был крайне осторожен, избегая всего, что могло слишком связать и чем-либо компрометировать. Совершенно иначе себя держал В. И. Гурко. Это был способный, талантливый, но безусловно неуравновешенный человек, кидавшийся из одной крайности в другую. Когда в конце февраля мы вернулись с Дона, и П. Б. Струве первый заговорил о возможности, в силу обстоятельств, вступить в сношения с немцами, Гурко выступил ярым противником германской ориентации и стоял телом и душой за союзников. В начале мая он был неузнаваем: он утратил всякую веру в союзников и хотел, в буквальном смысле слова, броситься в объятия немцев. Члены Правого Центра от кадетов — Астров, Федоров, Степанов — наоборот, стояли за безусловную верность союзникам и за подчинение тому плану освобождения России, который будет ими подсказан, — в данном случае, при помощи восточного фронта. В сущности, весь Правый Центр склонился к мысли о желательности, не связывая себя какими-либо обязательствами, осведомиться о том, возможно ли рассчитывать на содействие немцев изгнанию большевиков и воссозданию единой неделимой России. Осведомление должно было быть обставлено всеми возможными предосторожностями, так, чтобы немцы не могли нас потом шантажировать. Это щекотливое и деликатное поручение предполагалось возложить на меня.

На досуге, в Сергиевском, я успел много и с разных сторон обсудить положение. Вначале по приезде с Дона, мне также казалось, что нам не остается ничего иного, как попробовать договориться с немцами, считаясь с неустранимым фактом присутствия военной германской силы в 24-х часах от Москвы (в Орше). Украинский переворот подавал, как будто, надежду на возможность, если немцы не будут тому препятствовать, сорганизовать на Украйне русские силы для похода на Москву и освобождения России. Добровольческую Армию на Дону постигла неудача именно вследствие того, что у нее не было заслона, за которым она могла бы спокойно формироваться, не подвергаясь в этой подготовительной стадии ударам врага. Все это говорило в пользу возможности договориться с немцами, если с их стороны мы встретили бы разумное отношение к идее воссоздания России. С разных сторон доходили вести, что в авторитетных военных кругах Германии полагают, что теперь, когда Россия выведена из строя и не может быть опасна в нынешней войне, пора примириться с элементами, способными к государственному строительству. Русский хаос и смута пугали благоразумную и дальновидную часть германского общественного мнения. Примирившись с Россией, немцы могли бы получить у нас экономические выгоды, которые с лихвой окупили бы сомнительные расчеты тех, кто стоял за расчленение России. При этом они могли бы обеспечиться с нашей стороны формальным обещанием, что Россия не будет помогать противникам Германии во время еще не кончившейся войны.

По всем этим соображениям я считал, что начать переговоры с немцами можно будет, если мы раньше уверимся в следующем: 1) что Германия поможет нам собрать на Украйне русские силы, ибо освобождение Москвы и России могло быть сделано только самими русскими; 2) что Германия согласится на полный пересмотр Брестского договора и на восстановление единой России, не исключающей широких местных автономий; наконец, 3) что Германия не будет оказывать никакого давления на установление независимого национального правительства в Москве. Взамен этого условия, Россия могла обязаться соблюдать, при продолжении войны, строгий нейтралитет и предоставить Германии известные экономические выгоды. За политическую свободу и независимость можно было заплатить и дорогую цену в области экономической, — это было бы все равно неизбежно.

Соображения мои совпали с теми выводами, к которым пришли мои единомышленники в Москве и в Петербурге. Разница была в том, что для меня каждое из этих условий было conditio sine que non, ни от одного из них я не считал возможным отступиться; между тем, большинство из тех, кто стояли на точке зрения желательности переговоров с немцами, заранее уже готовы были идти на уступки. Это были люди, которые так мрачно смотрели на положение, так разуверились в возможности для нас предпринять что-либо без посторонней помощи, что они готовы были всем пожертвовать, лишь бы немцы освободили нас от большевиков. К числу таких открытых германофилов принадлежал барон Розен, бывший посол в Вашингтоне, и его друг кн. Алексей Дмитриевич Оболенский, переселившийся в Москву. У него часто собирались и беседовали на эту тему, и сообщались последние вести о настроении немцев. Так же приблизительно оценивал положение барон Б. Э. Нольде, способный, дельный и образованный юрист, знаток международного и государственного права, очень милый и хороший человек, определенно ставший на почву соглашения с Германией, как единственного выхода из положения.

Как я уже сказал, лично я также склонялся к мысли о возможности соглашения с Германией на известного рода определенных условиях, но ко времени приезда в Москву в мае месяце во мне сильно поколебалась надежда, что такое соглашение окажется фактически возможным.

Сомнения мои питались главным образом вестями, приходившими из Украйны. Правительство Скоропадского очень скоро определилось, как чисто классовое — «панско-гетманское правительство». Помещики, состоятельные классы поддерживали его, но в деревнях царило сильнейшее возбуждение против него и против немцев. Немцы появились на Украйне по зову Грушевского, Винниченко и Ко, т. е. самостийников, однако это не помешало врагам Скоропадского, хотя и явно против очевидности, упрекать его за то, что это, будто бы, он и его приспешники зазвали немцев на Украйну. Большевизм был далеко не изжит в богатой украинской деревне. Мужики не успели еще всласть полакомиться за счет помещиков. А тут пришли немцы и Скоропадский, и не только стали восстанавливать права помещиков и взыскивать в их пользу за все, что было у них награблено, но и выколачивать у крестьян хлеб и всякую живность для вывоза в Германию. В России ошибочно думали, что немцы изобилуют товарами и заполняют ими по дешевым ценам всю Россию. Оказалось, наоборот, что немцы сами нуждаются во многом, например, в мануфактуре, мыле и других предметах. В самое короткое время они скупили все, что нашли в Киеве, и, разумеется, только подняли дороговизну жизни. На те деньги, которыми они расплачивались, купить ничего нельзя было. Все это усиливало раздражение в крестьянах. Большевики всячески муссировали эти отрицательные стороны германской политики на Украйне и успели значительно охладить надежды, возлагавшиеся на них в центральной России теми многочисленными крестьянами, которые думали, что либо Николай, либо Вильгельм, но хозяин нужен.

Помимо того, что правительство Скоропадского было классовым, оно было, кроме того, самостийным. Переворот, выдвинувший гетмана, был произведен при помощи русских помещиков и правых. Последние, будто бы, заручились формальным обещанием Скоропадского работать на объединение России. Ему приписывали слова, что он «положит Украйну к ногам Его Величества». Но очень скоро Шульгин, который был нашим постоянным осведомителем из Киева, писал: «Какого Величества? — Русского или германского императора?»

Дело в том, что в Киеве среди самих немцев обнаружилось два течения; одно из них — среди военных и отчасти придворных германских кругов — очень скоро разочаровалось в самостийности Украйны и стало поддерживать идею единой, неделимой России. Одному из главных германских генералов приписывали изречение, что Украйна есть государство без настоящего языка, без настоящей национальности и без определенной территории. Нельзя было лучше определить всю искусственность такого государственного образования. При гетмане в качестве личного представителя императора Вильгельма состоял гр. Алвекслебен, который открыто высказывался против самостийности Украйны и давал понять, что ему хорошо известен взгляд его повелителя на этот вопрос, а что все прочие течения только терпятся до поры до времени.

Между тем как военные, не стесняясь, говорили в этом смысле, германская дипломатия в лице гр. Мумма выражалась совершенно иначе и покровительствовала сепаратизму Украйны. Еще сильнее то же течение проводилось австрийцами. В Киев был послан пресловутый гр. Форгач, один из непосредственных виновников европейской войны, автор ультиматума сербскому правительству, из-за которого и загорелся сыр-бор. Этот Форгач был искушен в политической интриге. В Киеве он почувствовал себя, как сыр в масле, и стал настойчиво проводить идею самостийности Украйны. На пропаганду этой цели не щадились средства для поощрения печати и создания благоприятной обстановки вокруг гетмана. Сам Скоропадский был обыкновенный гвардейский офицер, недалекий, но хитрый. Вино власти ударило ему в голову, и он стал поддерживать самостийность, которая укрепляла его престол. Пособником он нашел себе беспринципного московского адвоката Игоря Кистяковского, циника и совершенно неразборчивого на средства. В августе 1917 года в Москве, Кистяковский выступал сторонником Корнилова, осенью — деятельным работником в пользу возрождения России и помощи Добровольческой Армии, а весною 1918 года, в Киеве, он уже говорил, что Россия — пустое место, преследовал русский язык и проявлял крайний украинский шовинизм. В таком же духе говорил председатель Совета министров, бывший земский деятель Лизогуб. И он и гетман, бывший свитский генерал русского императора, говорили о том, что Украйна два века стонала под гнетом России. — Все это так или иначе поощрялось немцами.

Получалась полная двусмыслица. Создавалось впечатление, что немцы ведут двойную игру: с одной стороны поддерживают большевиков в Москве, украинцев в Киеве, а с другой — заигрывают с русскими государственными партиями, заманивая их миражем единой неделимой России.

С этой неопределенностью следовало покончить и окончательно выяснить истинные намерения немцев, которые иногда оправдывали свою двусмысленную позицию тем, что с ними никто не желает разговаривать и что они поневоле должны поэтому поддерживать отношения далеко не с теми, на кого сами хотели бы опираться. Я полагал, что раньше чем обратиться к немцам следовало совершенно лояльно предупредить об этом союзников, объяснив им, что наши переговоры с немцами, в том случае, если они состоятся, не будут носить никакого опасного для союзников характера и что из них будет решительно исключен всякий элемент враждебности, ибо мы станем на ту точку зрения, что Россия бесповоротно вышла из войны и может соблюдать лишь строгий нейтралитет. Со мной согласились. От частных переговоров с немцами я уклонился, потому что не мог победить в себе недоверия к их результатам и неодолимого чувства, которое претило мне брать на себя эту роль. Я считал, что ее гораздо лучше выполнят те, кто больше, чем я, возлагали надежд на немцев и ждали только от них нашего избавления. Зато я взялся переговорить с французским генеральным консулом. Разговор этот состоялся, но ни к чему не привел. Тщетно я и другие два сочлена Правого Центра развивали перед консулом условия, на которых мы считали возможным завязать отношения с немцами, считаясь с неустранимым фактом, что без их согласия при данных условиях немыслима никакая перемена положения в России; что для самых союзников может быть выгодно в конечном счете вывести Россию из состояния хаоса и быть уверенными, что правительство, которое образуется, не будет германофильским, а наоборот, поставит своей задачей оградить возможно полнее независимость России, — консул твердил одно: «Этого у нас не поймут, и всякое правительство, которое образуется при содействии Германии, не будет нами признано». На этом мы и расстались.

Выполняя поручение Правого Центра о негласной разведке намерений немцев, президиум принял соответствующие меры. Некоторые члены его очень конфиденциально вступили в сношения с советником германской миссии, неким Рицлером. Все это приходилось делать с величайшей предосторожностью и конспиративностью. Французская агентура следила за германской миссией и ее сношениями, германская делала то же по отношению к французам. И те и другие могли каждую данную минуту выдать результаты своих наблюдений большевикам, что, по-видимому, и делалось порою агентами обеих враждебных ориентаций. Было известно, что со всякого, переступающего порог германской миссии, французы ухитрялись на улице снимать фотографии. В силу этого было решено не называть участников переговоров даже в заседаниях Правого Центра и сообщать лишь в самых общих чертах результаты этой предварительной разведки.

С моей точки зрения, она не представлялась особенно утешительной. Немцы охотно говорили о возможном содействии свержению большевиков, но отнюдь не шли на разговоры о немедленном восстановлении единой и неделимой России, представляя это дело будущему. Некоторые из сторонников соглашения с Германией во что бы то ни стало были готовы стать на эту точку зрения, но те, кто исходили из «политики свободных рук», в том числе мой брат Евгений, Д. М. Щепкин и я, отнюдь на это не соглашались.

Контакт с немцами установился, и от времени до времени наши делегаты с ними виделись. Особенно деятельно проявляли себя немцы-военные в Москве, которые совместно с нашими военными обсуждали планы переворота в Москве в кратчайший срок. Они чувствовали всю унизительность для Германии и своего Императора политики поддерживания отношений с бандой мошенников и разбойников.

Разговоры шли в том же духе, не двигаясь вперед. Обе стороны не хотели порывать их, но не могли сообщить друг другу никаких новых предложений. Тем временем произошел ряд событий, существенно изменивших обстановку.

Граф Мирбах поддерживал оживленные сношения с большевиками. Последние приписывали его санкции многие меры, которые принимали, например, национализацию промышленности, запрещение продавать мануфактуру и другие товары. Было ли на то благословение немцев, — неизвестно, но во всяком случае было благосклонное попускательство целому ряду возмутительных фактов, например, арестам и расстрелу многих русских офицеров; немцы и не подумали вступиться за них, ибо это было бы «вмешательством во внутренние дела».

Мирбаху пришлось недолго властвовать в Москве. Его убил левый эсэр, еврей Блюмкин. В нездоровой атмосфере того времени убийство Мирбаха евреем приветствовалось многими, как признак пробуждения национального русского чувства. Все ждали, что сделают немцы, что скажет Вильгельм. Ждали чуть ли не в 24 часа оккупации Москвы. Но прошел день, другой, третий, неделя, — и ничего не случилось. Немцы потребовали миллион золотом в вознаграждение семье убитого. Большевики воспользовались этим, чтобы наложить арест на золото и ювелиров и еще увеличить одиозность немцев. Германский поверенный в делах потребовал права ввести в Москву батальон германских солдат для охраны миссии, но большевики наотрез отказали и расклеили об этом плакаты по всему городу.

Это был самый тяжкий удар по престижу Германии. Было ясно, что она не в силах заставить большевиков уважать себя. Ряды сторонников германской ориентации сильно поубавились. К тому же, в это время доходили раздутые слухи об успехах чехо-словаков и все взоры обратились в их сторону, ожидая с востока избавления.

Наконец, в середине июля разнесся слух, что Государь убит.*) Слух этот был сначала опровергнут, а потом официально подтвержден в советских газетах и официально оправдан как мера, на которую местный Екатеринбургский совет вынужден, будто бы, был пойти из соображений государственной необходимости. При этом советская печать открыто высказывала свое удовлетворение и в своих оценках сближала покойного Государя с его родственниками среди европейских царствующих домов. Все это переполняло чашу. Продолжать отношения с правительством цареубийц Германия не могла безнаказанно и, если хотела перемены курса, она должна была, не обинуясь, это выявить.

Такого взгляда придерживалось большинство Правого Центра. Тем более неожиданным был демонстративный уход из него кадетов. Степанов, Астров и Федоров заявили, что не могут далее оставаться в Правом Центре, ибо считают недопустимою самую мысль о возможном соглашении с Германией, независимо от условий, на которых оно может состояться. Вместе с ними ушли П. Б. Струве и Белоруссов. Ушедшие образовали «Национальный Центр» с той же программой, какая была у Правого Центра, но они вступили в более деятельное сотрудничество с Левым Центром, из которого вскоре образовался «Союз Возрождения». Раскол в Правом Центре произошел по поводу необходимости ответить союзникам на их предложение о вмешательстве Японии.

Сторонники «политики свободных рук» относились отрицательно к этому вмешательству. Мы не верили, что Япония доведет его до конца. Мы думали, что она лишь воспользуется случаем, чтобы захватить наши территории и оставить за собой Приамурье, а к центру России не подойдет. Мы опасались тех ужасных результатов, которые могут произойти от повсеместного голода в России, когда она с запада будет сжата немцами, а с востока японцами, и когда линия фронта будет проходить посреди России. Кроме того, нас немало смущали лозунги, выкинутые чехо-словаками и теми центрами, которые возникали при их помощи. Чехо-Словакам необходимо было содействие местных общественных элементов. Фактически, свергая большевиков, они нашли на местах эсэров, членов Учредительного Собрания. Последние образовали в Самаре «всероссийское правительство» и считали себя источником всей власти в России. С их легкой руки, в армии, которая стала набираться, водворились «демократические» порядки, которые, в сущности, были отрицанием настоящего войска, скованного дисциплиной. В земельном вопросе самарское правительство стояло за закрепление фактических захватов, словом, — вносило не порядок и успокоение, а дезорганизацию. По всем этим причинам мы несочувственно относились к восточному фронту. В то время мы надеялись на возможность разрешения русского кризиса внутренним переворотом. События показали, что это было ошибочным расчетом.

В Москве и других городах существовали тайные военные организации. До нас дошли вести о Добровольческой Армии, о том, что она снова окрепла после геройского похода, совершенного в невероятных условиях. На привлечение этих сил, на возможность собрать силы на Украйне и на Дону, который также был освобожден, мы и стали рассчитывать.

В Москве появился посланец Добровольческой Армии, генерал Казанович. От него мы узнали, что Ставка Добровольческой Армии находится в Тихорецкой, что после невероятного похода, во время коего был убит Корнилов, армия оправилась, получила подкрепления и в настоящее время бодро смотрит на предстоящие задачи. Казановича прислали Верховный руководитель армии ген. Алексеев и Главнокомандующий ее, ген. Деникин, с поручением войти в связь с политическими организациями. Он вез с собою наказы от обоих генералов. В этих наказах были формулированы основные пункты программы Добровольческой Армии. Принимая приказания начальства без рассуждения к исполнению, ген. Казанович ставил такие же условия политическим партиям, указывая, что он не уполномочен вносить никаких изменений в полученный им наказ. В числе пунктов был решительный отказ командования Добровольческой Армии вступать в какие бы то ни было переговоры с немцами. Кажется, одним из пунктов был созыв учредительного собрания после освобождения России от большевиков.

Казанович бывал неоднократно в Правом Центре еще до происшедшего в нем раскола. Впоследствии он ближе стал к Национальному Центру, который столь же решительно отвергал возможность разговоров с немцами, но сам по себе это был весьма «квадратный» генерал. Он твердо держался буквы своей инструкции и не хотел слушать ничьих доводов, если они не сходились с этой инструкцией. Впоследствии, когда я спрашивал в Штабе в Екатеринодаре, почему на такого человека пал выбор, мне ответили, что им вообще трудно выбирать, а что Казанович заявил себя, как храбрый генерал во время похода.

Хотя заявления ген. Казановича оставляли мало надежды на возможность привлечь на нашу сторону Добровольческую Армию, однако мы, т. е. сторонники «политики свободных рук», которые возобладали в направлении Правого Центра, не видели другого лучшего выхода и способа разрешения русского кризиса. Ждать избавления от немцев и принять германскую ориентацию безо всяких условий мы считали невозможным; равным образом, мы отвергали возможность отдаться союзной ориентации без оглядки и призывать к себе Японию на помощь. Единственное приемлемое для нас решение было освобождение Москвы и России русскими силами. Эти силы надо было искать за рубежом Совдепии, — на Украйне, на Дону и в Добровольческой Армии. Нам нужно было лишь техническое содействие Германии для доставления этих сил в Москву; только на этой почве мы и признавали возможным договориться с немцами, настаивая на условиях, о которых я уже упоминал.

Было признано необходимым послать членов Центра в Киев, Новочеркасск и в Ставку Добровольческой Армии. Я предложил свои услуги, ибо уже давно собирался пробраться с женой и сыном к остальным детям, о которых до нас дошли вести, что они живут в Персиановке, дачной местности под Новочеркасском. Их взяла на свое попечение вдова расстрелянного Орлова-Денисова, у которой было три сына приблизительно того же возраста, что и мои сыновья.

Больше месяца прошло в хлопотах, чтобы устроить возможность выезда из Москвы. Требовалось разрешение различных большевицких учреждений, начиная с Центроплана и кончая Комиссариатом по Иностранным Делам. Без этого разрешения нельзя было получить визы от Германского Генерального Консульства на въезд в Украйну. Между тем, мне было рискованно испрашивать разрешение от Комиссариата по Иностранным Делам, где меня могли арестовать как саботажника, тем более, что мое пребывание при Добровольческой Армии могло быть известным большевикам. В это время мы узнали, что мою жену разыскивают по обвинению в посылке Добровольческой Армии белья и платья еще до первой поездки нашей на Дон осенью 1917 года. Об этом было напечатано в советских «Известиях», но мы узнали об этом две недели спустя; розыск у большевиков был случайный и плохо организованный.

Приходилось снова прибегать к фальшивым паспортам. В это время в Москве так же неожиданно, как и мы, появилась моя сестра В. Н. Лермонтова. Ей тоже пришлось бежать из Новочеркасска; некоторое время она прожила в Эссентуках, потом с четырнадцатилетней дочерью Соней проехала в Москву по Волге, через Царицын. Она тоже оставила своих мальчиков в Новочеркасске и стремилась к ним, устроив свои дела в Москве. Ей и нам помог ее приятель по Новочеркасску Ермашев. Он занимал в Москве довольно видное положение, был помощником Командующего Московским Военным Округом Муралова, Начальником авиации и Председателем комиссии с сложным названием, — по ликвидации каких-то дел на юге России.

Как ни рационально переломали все существующее большевики, они были бессильны побороть одно из главных зол старого строя — бюрократизм и чиновничество. Наоборот, и то и другое усилилось до невиданных прежде размеров. Расплодилось множество учреждений, главная цель коих состояла в том, чтобы предоставлять хорошие оклады служащим. Так появились «центротекстиль», «центрожир» и неисчислимое количество других «центро», не говоря о комитетах. Многие тысячи людей кормились в этих учреждениях. Большевицкий режим заинтересовывал таким образом и в центре и на местах людей, попадавших в материальную от него зависимость. Большие массы стонали под гнетом этих учреждений, плодившихся, как грибы, и высасывавших деньги. Например, наш Веневский уездный комитет имел бюджет в сотни тысяч рублей. Волостные комитеты стоили десятки тысяч. Между тем, никто не знал, как следует, компетенции новых учреждений. Ограбив помещиков и буржуазию, комитеты для своего содержания должны были грабить уже просто все население. Когда брожение в деревнях приняло опасные размеры, большевики решили расслоить и деревню. Тогда созданы были комитеты бедноты из малоземельных и неимущих крестьян, зачастую из лодырей и всяких отбросов. Эти комитеты получали права отнимать у более состоятельных крестьян то, что им казалось излишком. Трудно было дальше идти в том же направлении. Междоусобная война переносилась в самую гущу деревни, между соседями. Но дьявольский план большевиков на этот раз не мог осуществиться. Они скоро поняли, что, если комитеты бедноты разовьют свою деятельность, то никто не будет сеять и вообще работать, зная, что у него все будет отнято бездельниками. Угроза голода давала и без того себя чувствовать слишком реально. Поэтому большевики через некоторое время сократили деревенские комитеты бедноты. Вместо этого они стали восстанавливать прежние помещичьи хозяйства и даже иногда округлять их за счет крестьян, сажая в эти имения своих управляющих. Они поняли, что иначе города не получат хлеба из деревни.

В сущности, большевики насаждали не социализм, а новую буржуазию. Во всех учреждениях крали немилосердно. Красноармейцы, особенно латыши и китайцы, на которых опиралось большевицкое правительство в Кремле, получали огромное содержание, были прекрасно одеты, обуты; их кормили до отвала и, кроме того, им предоставляли частные обыски, которые порою кончались благополучно для людей, но никогда не проходили без похищения денег и драгоценностей.

На бульварах ходила нарядная толпа «товарищей», щегольски одетые красноармейцы с дамами. Они швыряли деньги, катаясь на лихачах, когда не имели возможности кататься на автомобилях, которые получили название «хамовозов», потому что никто, кроме товарищей и дам их сердца, не мог на них ездить. За право пользоваться своей лошадью три раза в неделю надо было платить 800 рублей в месяц, остальное время ею должны были пользоваться большевики. Разумеется, мало кому это было по средствам.

Я уехал из Москвы в июле 1918 года. С тех пор почти каждый месяц оттуда приезжал кто-нибудь; из рассказов приезжавших можно было судить, как становилось все хуже и хуже, как все более сгущалась атмосфера голода и бесправия. Но и та картина, которую мне пришлось наблюдать до отъезда, казалась достаточно яркой в этом отношении. Нам выдавали хлебный паек в одну восьмую фунта, и то не каждый день. Когда хлеба не хватало, выдавали селедки или овес. А сам хлеб был самого низкого качества, наполовину с отрубями. Продукты из продовольственных лавок выдавались также самые низкопробные. Мы столовались у сестры Ольги и почти ежедневно в тарелке супа находили несколько червей. Ели, конечно, впроголодь; толстые люди совершенно исчезли из Москвы. И при этом жили под постоянным гнетом, ежедневно узнавая о новом мероприятии для удушения буржуазии или об аресте кого-нибудь из близких. Большинство общественных деятелей запасались подложными паспортами, меняли постоянно ночлег, стараясь изменять свою наружность. Разговоры велись главным образом о том, откуда можно достать что-нибудь съестное. Кроме того, таинственно сообщали друг другу «из самых достоверных источников», что через две недели произойдет переворот. Иногда точно называли число, когда это будет. И хотя проходили все сроки и ничего не случалось, но все продолжали жадно прислушиваться ко всем слухам. Оно и понятно. Без постоянно возобновляющейся надежды нельзя было бы переносить того, что до сих пор переносят обитатели Совдепии. Кто мог, тот конечно старался бежать из этого ада.

От Ермашева мы получили фальшивые удостоверения, которые пригодились нам и до отъезда. По ним нам удалось без труда получить полностью деньги с наших текущих счетов в то время, как всем выдавали зараз не свыше тысячи рублей, и притом приходилось простаивать по нескольку часов в очередях, так что создалась особая профессия людей, достававших деньги с текущего счета.

В это время, при содействии немцев, в Москве учреждено было Украинское Генеральное Консульство. В него сразу кинулась масса народа, пожелавшая принять украинское подданство, чтобы избегнуть тяжелой лапы большевиков. Украинцами становились многие, ничего общего не имевшие с Украйной и считавшие себя коренными русскими, полагавшие, что режим Скоропадского есть временная комбинация и не видевшие ничего предосудительного в том, чтобы подучить украинский паспорт, иметь возможность выехать из Москвы и оградить свой сейф в банке от взлома. На первых порах переход в украинство был очень легким. Этим мы решили воспользоваться для моей жены, у которой в сейфе хранились драгоценности не только ее, но и Бутеневых. Большевики быстро поняли, какое количество буржуев может таким путем выскользнуть из их лап, и они поставили целый ряд ограничительных условий для принятия украинского подданства.

Во все время пребывания моего в Москве я уклонялся от свиданий с немцами. Но перед самым отъездом я решил пойти на свидание, чтобы сказать все, что находил необходимым им высказать, тем более, что опасался, что другие собеседники ведут с ними разговоры в недостаточно определенных тонах.

Я виделся с Рицлером, который стал Поверенным в Делах после убийства Мирбаха. Он произвел на меня впечатление тщедушного, милого человечка, агента второго разряда, не имевшего личной инициативы, — передатчика разговоров между Москвой и Берлином. Может быть, такая фигура наиболее подходила для неопределенной, нерешительной политики Германии.

После общих вступительных фраз Рицлер спросил, не имеем ли мы что-либо сообщить по поводу плана переворота в Москве, о котором незадолго до того он вызвал наших представителей на обмен мнений. — Тогда я высказал ему точку зрения, которую уполномочен был развить от имени нашей группы: раньше, чем говорить о перевороте, русскими силами, но при содействии Германии, надо было определенно договориться насчет общих условий. Мы не считаем возможным идти на один местный переворот, если он не будет сопряжен с последствиями в обще-русском масштабе: полный пересмотр Брестского договора, восстановление единой неделимой России, невмешательство немцев в наши внутренние дела, — а за это: строжайший нейтралитет России и экономические выгоды, которые подлежат обсуждению. На меньших условиях мы не можем идти на соглашение с Германией. — «Вы должны отдать себе отчет в том, как упал престиж Германии после попустительства всем мероприятиям большевиков и поддержки, им оказываемой. Мы можем пойти на соглашение с Вами, только если в состоянии будем оправдать его серьезными выгодами, реальной пользой». — Такова была сущность того, что я сказал Рицлеру. Как и следовало ожидать, последний ограничился ответом неопределенным, обещая сообщить содержание беседы в Берлин, но высказывая сомнение, чтобы там приняли нашу точку зрения. «Кто нам поручится, что, когда мы все вам дадим, вы не повернете снова в сторону Англии?» сказал он. Я ответил, что пока Германия в свою очередь не примет определенной политики по отношению к нам, мы конечно будем считать себя ничем не связанными. — На этом мы расстались.

При помощи общих знакомых нам удалось записаться в украинский санитарный поезд, который должен был провезти в Киев инвалидов. Моя жена ехала под своим настоящим именем, но с украинским паспортом, я же — с видом конторщика Терентьева.

Самой опасной минутой был просмотр документов в Москве на вокзале. У меня не было разрешения ни от одного из большевицких учреждений, и я был записан на поезд в последнюю минуту. Это самое обстоятельство оказалось для меня выгодным, и я проскочил при осмотре вполне благополучно. Мы ехали в вагоне третьего класса, с полным комфортом. В продолжение всего пути нас поили и кормили, у каждого из нас была койка и сенник, так что мы ехали за счет Украйны. В Киев мы прибыли на седьмой день, потому что поезд был задержан в Орше на двое суток.