Белая Армия

Я вернулся из Екатеринодара в Персиановку за детьми, Николаем и Михаилом и выехал с ними на пароходе из Ростова в Ялту, куда прибыл 16/29 сентября. Моя жена с младшими сыновьями Сережей и Петрушей выехала туда же двумя неделями раньше. В Крыму жили Бутеневы, старики и молодые, и мы решили поселиться вместе с ними. Местность, где мы жили, считалась в городской черте, но на самом деле отстояла от города на две версты, на Симферопольском шоссе, на горе над Ялтой. Мы поселились целой колонией, в близком соседстве одни от других: молодые Бутеневы — на просторной даче Эрлангера Бирджевис, в прекрасном саду. Мы жили наискось от них, через дорогу, на даче Эшлимана, еще поодаль — Гагарины и, наконец, ниже, в сторону Ялты, — старики Бутеневы, в имении Уч-Чам у княгини М. В. Барятинской.

Все мы, поселившиеся на этой горе, были очень довольны своим выбором. Гораздо приятнее было жить там, чем в переполненной жидами и спекулянтами Ялте. Мы жили вдали от всякой политики и сенсационных известий, которыми ежедневно питался город, среди чудной природы. Во все стороны были прелестные прогулки. Погода стояла прекрасная всю зиму, плохих дней было немного, и они были не сплошными. Пройдет накануне дождь, все небо заволочет тучами, и кажется, что наступила безнадежная погода. Но на следующее утро выглянет солнышко, рассеет туман и тучи и высушит грязь на дороге. И дети, и взрослые, и старики — все наслаждались этим климатом и прогулками с чудными видами на море.

В Ялте я застал С. Д. Сазонова, который уехал в Добровольческую Армию, где его ждали с нетерпением. Ему не удалось, однако, сразу туда добраться, потому что его задержали немцы в Керчи, но вскоре, благодаря событиям на фронте и в Германии, его выпустили в Екатеринодар.

В Ялте находится и А. В. Кривошеин, Он также скоро ее покинул, направляясь в Одессу. Пока Кривошеин жил в Крыму, он был в частых сношениях с вел. кн. Николаем Николаевичем. Последний со времени своей отставки, вскоре после февральского переворота, жил безвыездно в имении своего брата вел. кн. Петра Николаевича «Дюльбер», рядом с Кореизом. В это время взоры многих были обращены на него. В Москве было решено, что с ним необходимо войти в сношения. Когда Кривошеин собрался уезжать, великий князь не хотел его пускать, не имея никого, с кем бы он мог посоветоваться в случае надобности. Кривошеин указал на меня, и вскоре я получил приглашение приехать в Дюльбер.

Дорога в Дюльбер шла через Ливадию, Орианду, мимо Айтодора. Это — самая красивая дорога на южном побережье Крыма. Все время она вьется вдоль моря, над нею громоздятся скалы, и вдали — волшебный Ай-Петри, с двумя зубцами на вершине, словно замок какого-то чародея. Не так давно эта дорога была одной из самых оживленных. По ней летели придворные автомобили и экипажи. Простых смертных не пускали через Ливадию. Теперь — все пустынно. Лишь утром и под вечер тянутся линейки и редкие коляски из Алупки в Ялту и обратно.

Дюльбер построен во вкусе татарского замка из ослепительно белого мрамора, похожий на сахарное украшение. Крымские архитекторы много изощрялись над всевозможными затейливыми дворцами и дачами. За исключением дворца в Алупке, все эти сооружения как будто задаются целью нарушить своим дурным вкусом красоту природы. В сравнении с другими такими же попытками, Дюльбер все-таки сравнительно выигрывает, но при ярком солнце глазам больно от его белых стен.

Я был принят очень радушно обеими семьями, жившими в Дюльбере. Вел. князь вспомнил, как я приезжал к нему в Ставку в 1915 году, когда шла речь о занятии Константинополя. Его жена, Анастасия Николаевна, была пожилая толстая женщина, добродушная и мало интересная. Совсем иной была ее сестра Милица Николаевна, жена вел. князя Петра Николаевича. Она была всесторонне образована, имела живой, наблюдательный ум. В ней чувствовался сильный темперамент, честолюбие и опытность в интриге, вывезенная ею вероятно еще из Черногории, где к этому ее приучили маленький двор и большие претензии. Видно было, что она, будучи умнее всех своих родственников, вертит ими по-своему. Ее муж, вел. кн. Петр Николаевич, был простой, добрый человек, обожавший жену и старшего брата. У них были дети, — дочери: молодая княгиня Орлова и княжна Марина, миловидная и милая молодая девушка, уже не самой первой молодости, умненькая и способная; она очень недурно рисовала и писала стихи. Был еще сын, юноша лет двадцати — Роман, красивой и благородной внешности, совсем — молодой принц, но слабенький и изнеженный на вид.

Сам вел. кн. Николай Николаевич выглядывал гораздо более свежим и бодрым, чем когда я его видел в Ставке. Хотя ему было за 60 лет, он держался все также прямо и стройно, благодаря чему казался еще более высоким. В нем сохранилась какая-то юношеская быстрота в движениях.

Я приехал до обеда, в седьмом часу вечера, и потом просидел у него в кабинете до 12 часов ночи. Он неутомимо говорил о делах.

Прежде всего он подтвердил мне то, что конфиденциально я знал уже от генерала Лукомского, а именно, что генерал Алексеев доверительно довел до его сведения, что Добровольческая Армия мечтает, чтобы в известную минуту он стал во главе ее, и запрашивал его принципиального согласия, с тем чтобы оповестить его, когда такая минута настанет. Поручение дано было князю Петру Михайловичу Волконскому. Великий князь, решивший лично не принимать никого, кто являлся бы к нему с каким-либо политическим предложением, не сделал исключения и в данном случае, но через других лиц дал знать Волконскому, что принципиально он на это согласен, но ввиду особых условий, при коих в свое время состоялась его отставка, он считает нужным, чтобы призвание его к власти состоялось не иначе, как по соглашению Добровольческой Армии с достаточно вескими общественными деятелями, и не носило какого-либо партийного характера. По этому поводу он ознакомил меня с этими условиями своей отставки.

Как известно, последним актом перед своим отречением Государь назначил Великого князя Верховным Главнокомандующим. Великий князь тотчас выехал из Тифлиса в Могилев. Сигнал к общему разложению был уже дан из Петрограда, но оно еще не докатилось до провинции. Всюду по пути Великому князю устраивались торжественные встречи, иногда овации. Когда он приехал в Могилев, его настигла там телеграмма или письмо от кн. Львова, которая должна была предупредить его приезд в Ставку. Князь Львов писал, что воля народа не допускает, чтобы ответственные места занимались кем-либо из семьи Романовых, и что поэтому он не сомневается, что Великий князь сложит с себя обязанности Верховного Главнокомандующего и не поедет в Ставку.

Великий князь остался в своем поезде и выехал на следующий день в Крым, ответив Львову, что его любовь к родине известна и, раз благо родины требует его удаления, он уходит и передает исполнение своих обязанностей Начальнику штаба ген. Алексееву. — Раз во имя «воли народа» и ради блага родины от него потребовали в свое время удаления, Великий князь считал, что теперь, когда его призовут, приглашение должно быть обставлено возможно более авторитетным указанием на то, что это отвечает благу народа и желаниям широких общественных кругов. Будучи неуверен в том, насколько точно в первый раз был передан его ответ, Великий князь просил меня довести обо всем этом, хотя бы в общих выражениях, до сведения Верховного командования, через генерала Лукомского, с которым я был ближе знаком, чем с другими.

«Я лично для себя ничего не ищу», сказал мне Великий князь, «но ко мне постоянно обращаются с разных сторон. Если я могу оказаться полезен для целей объединения, то моя совесть требует, чтобы я выполнял свой долг. Я не могу связывать этого дела с какой-нибудь партией, классовыми или личными интересами. Поэтому я избегаю кого бы то ни было принимать. Если Богу угодно будет, чтобы меня призвали, то я так смотрю на свою задачу: освободить страну от большевиков и стоять у власти вплоть до той минуты, когда народ может свободно высказаться о том, какую форму правления он предпочитает. Тогда я, как человек военный, — руку к козырьку и налево кругом марш, — кончил свое дело и ушел. Я не хочу провозглашать себя диктатором, мне это претит. Это — нерусское слово и нерусское понятие. И — еще одно условие: если меня призовет Добровольческая Армия, но против меня будет Сибирская армия, то я не пойду на братоубийственную борьбу из-за своей личности. Я считаю возможным вести борьбу только с большевиками».

Заявления Великого князя были, конечно, не случайными импровизациями среди разговора. Они носили характер долго и зрело обдуманных исходных положений. С своей стороны, я мог только порадоваться искреннему благородству и лояльности, которые в них чувствовались. Вообще, вынесенное мною от личности Великого князя впечатление было более благоприятное, чем я ожидал. В нем много рыцарства. Его первые суждения о людях, о том, как надо поступать в том или ином случае, были всегда просты и верны. В нем было сильно чувство долга и дисциплины. Конечно, в сложных государственных вопросах ему трудно было разбираться, но он останавливался на том, что подсказывало ему непосредственное чувство. Если б ему суждено было сыграть большую ответственную роль, то многое зависело бы от того, кем он был бы окружен. Когда он кому-нибудь доверял, то это было не наполовину, всецело, и отношения его к людям были отношениями честного солдата. В течение моего пребывания в Крыму, мне часто и много приходилось видаться с ним, и последующие впечатления только подтвердили то, которое я вынес при первом свидании. Это была простая натура, которую нетрудно было разгадать. Как-то раз он сказал мне про себя: «Я родился вскоре после смерти Императора Николая Павловича, и все мое воспитание прошло в его традициях. Я — солдат, который привык повиноваться и повелевать. Теперь мне некому повиноваться. Я сам должен в известных случаях решить, что должен кому-нибудь повиноваться, — например Патриарху, если бы он мне сказал, что я что-то должен сделать».

Основная черта Великого князя была религиозность. Он ко мне отнесся сразу с полным доверием, потому что узнал от состоявшего при нем моряка, А. А. Свечина, с которым мы вместе были на Московском Церковном соборе, что я — член этого Собора и принял некоторое участие в учреждении патриаршества. Религиозность у него порою выражалась во внешних преувеличениях. Он постоянно в разговоре, иногда, как будто, без должного повода, осенял себя крестным знамением, ибо склонен был чуть не в каждом происшествии жизни видеть особое вмешательство Промысла Божия. У него был мистицизм, граничивший с суеверием. Он был способен слепо довериться какому-нибудь, старцу или монахине, не обладая чуткостью и уменьем разобраться в том, заслуживают ли они доверия. Поэтому он мог подпасть влиянию шарлатана. Обе черногорки — Великие княгини имели к этому, может быть, еще более преувеличенную склонность. Через них Распутин получил доступ в царскую семью. Впрочем, я думаю, что как ни прислушивался Великий князь к словам черногорок и как ни склонен сам внимать прорицаниям и советам старцев и монахов, однако в нем все же была и сила воли и здравый смысл, который не мог быть затемнен до конца. Я думаю, что он был бы неспособен подчиниться всецело режиму Распутина, как это случилось с покойным Государем.

Великий князь очень доверял протопресвитеру о. Шавельскому, который был при нем в Ставке. Шавельский был прекрасный священник, но его вера была простая, солдатская. Может быть, поэтому он находил легко доступ к сердцам солдатской массы. Мисцицизма в нем не ночевало, и, как человек прямой, он откровенно предостерегал от него Великого князя и напоминал ему пример Распутина. Делал он это раньше и так же говорил и теперь; он приехал в Дюльбер из Киева, куда спасся из Совдепии, и прогостил несколько дней в Дюльбере, по дороге в Екатеринодар.

Мне довольно часто пришлось бывать в Дюльбере. Обыкновенно, Великий князь посылал за мной днем лошадей. Я приезжал к обеду и оставался ночевать. Всегда я встречал со стороны всех обитателей Дюльбера самое радушное отношение. Управляющий Двором барон А. И. Сталь был очень милый человек; его дочь в эту зиму стала невестой графа Ферзена. — Хотя все было очень просто, однако известный этикет соблюдался и все-таки чувствовалась атмосфера маленького Двора, которая для меня, непривычного человека, отзывалась чем-то архаическим и затхлым. Все застыло в прошлом в маленьком Дюльбере, в то время как во всем мире бушевала буря, вырывавшая с корнем вековые монархии и учреждения. Не раз эта мысль приходила мне в голову, когда я возвращался из Дюльбера, не раз я думал, как мало такая обстановка придворного монастыря готовит к управлению людьми и событиями после нового всемирного потопа, но в то же время, тогда, как и теперь, я не могу себе представить Россию без царя; в виде какой-нибудь радикальной или буржуазной республики, которая выветрит все, что у нас есть русского, дорогого нам, и постарается снять на смарку все наше прошлое. Какими идеалами будет жить такое государство? — Идеалами сытого желудка или наживы кулаков под трескучими фразами о равенстве и братстве? — Стоит ли мечтать о воссоздании такой России, что в ней будет русского? — Если же нам нужен царь, то расчистить почву для монархии мог бы, как мне казалось, всего лучше именно Великий князь Николай Николаевич. Теперь, конечно, с вынужденным отъездом его и всей царской семьи из Крыма за границу, с признанием адмирала Колчака верховным правителем России, обстоятельства изменились и будущее остается темным и полным неизвестности.

Я приехал в Ялту 16 сентября старого стиля. — В это время события пошли одно за другим с ошеломляющей быстротой. — 24 сентября. В дневнике Папа Бутенева записано под этим числом: «Ошеломляющее известие. Вильгельм просит Вильсона передать союзникам свое согласие вступить в мирные переговоры на основании 14 пунктов Вильсона и тотчас начать перемирие». Через несколько дней пришло известие о новом министерстве в Германии во главе с принцем Максом Баденским и с участием Шейдемана и других социалистов. — В Ялте была германская книжная лавка для немецкого гарнизона — Feldbuchhandlung. Я покупал там ежедневно несколько газет различных направлений и читал их с захватывающим интересом. Особенно интересна была резкая перемена настроения с того дня, что Германия пошла на мир. Оно сразу стало революционным. Но Вильгельм сразу пошел на крупные уступки. У него, конечно, перед глазами был пример Государя, и он решил дать сразу и по доброй воле все, что способно было удовлетворить широкие массы. И нельзя не признать, что первые впечатления были в пользу правильности его расчета. Социалистическая «Vorwârts» приняла тон сдержанного официоза, призывала рабочие массы к умеренности и осторожности, возбуждала в них чувство ответственности. — Удар монархии в Германии был нанесен извне Вильсоном, когда в одной из своих нот он ясно указал на необходимость не на словах, а на деле доказать, что отныне Германия — страна, где царит народоправство, а не режим личного произвола. Это было еще яснее повторено в следующей ноте. Когда перед немцами стала дилемма — что спасение Германии возможно лишь при отказе от монархии — участь последней была решена. Вильгельм отрекся и уехал с Кронпринцем в Голландию. Но ничего похожего на то, что было у нас, никакого хамского обливания помоями того, перед кем трепетали накануне, ничего этого в Германии не было. Было скорее чувство, что принесена тяжелая жертва для спасения родины и что Император так на это и посмотрел и сам не усумнился ее принести. — Вот впечатление, не знаю, — верное или нет, которое я вынес тогда из чтения газет.

Первого октября я поехал в Гаспру, имение графини Паниной. Там жил кадетский патриарх и ветеран Иван Ильич Петрункевич, женатый па матери графини Паниной. К ним только что приехали из Киева дочь его жены, Софья Владимировна Панина, — известная деятельница, и член к.-д. партии Николай Иванович Астров, — оба по дороге в Екатеринодар. Они пригласили меня к себе, и я совместил это с поездкой в Дюльбер, потому что Гаспра была расположена на горе как раз над Дюльбером. В Гаспре было созвано небольшое совещание. Приехали М. М. Винавер, В. Д. Набоков и А. В. Тесленко. Все это были кадеты. Из кадет, кроме меня, был приглашен только П. П. Рябушинский, живший в Алупке, да еще с ним приехал Сироткин, председатель Нижегородского биржевого комитета. — Говорили о международном положении. У кадетских лидеров были иллюзии насчет программы Вильсона. Они готовы были наивно поверить, что наступает новая эра в международных отношениях, конец войнам, «на земле мир, в человецех благоволение». Самые умные из них были все-таки теоретики и утописты!

Кроме международного положения, говорили и о внутреннем. — Из газет стало известно, что в Уфе образовалась какая-то директория из пяти лиц. В нее выбраны были Анксентьев и, между прочим, Н. И. Астров. Последний говорил, что узнал о своем избрании только из газет, но что, судя по этим газетным сведениям, то, что произошло в Уфе, близко подходит к основам соглашения, состоявшегося в Москве между Национальным Центром и левыми. Астров высказывал намерение через некоторое время проехать из Екатеринодара в Уфу и там решить, следует ли ему вступать в директорию. Сам он склонялся, видимо, к этому решению и просил присутствующих, в мере сил, поддержать новую власть. Кадеты, видимо, предварительно спевшиеся, имели в виду провести такого рода резолюцию, хотя собрание было так малочисленно и случайно, что в сущности резолюции его не могли иметь особого значения. Мы с Рябушинским запротестовали. Рябушинский выразил сомнение, чтобы многоголовая директория, в которой притом социалисты занимали, по-видимому, господствующее положение, могла стать источником власти для России. Я высказывался в том смысле, что ядром государственного возрождения и строительства может быть только Добровольческая Армия, но что ее следовало бы возглавить лицом, авторитет коего был бы бесспорен и в то же время был бы популярен среди самой армии. Я назвал Великого князя, добавив, что для союзников его имя могло бы быть популярно хотя бы потому, что он первый провозгласил освободительные лозунги войны в обращении к полякам и австрийским славянам. На мои слова никто не отозвался. Но, к моему удивлению, старик Петрункевич, когда в частном разговоре коснулись того же вопроса, сказал: «Если действительно имя Великого князя способно одушевить армию и довести нас до Москвы, то я пошел бы на это». — В устах Петрункевича такое признание имело свою цену. Как я потом узнал, за несколько дней до того старику пришлось на примере собственной семьи убедиться в том, какие перемены происходят в настроении молодежи. У него был внук, молодой малый лет 26. В недавнее сравнительно время он был левым, чуть ли не эсэром. И вот он приходит и заявляет, что хочет ехать в Екатеринодар и поступает в Добровольческую Армию. — Дед обрадовался. — «Только я поступлю под одним условием», добавил молодой Петрункевич, — «если они хотят царя посадить. Если они этого не хотят, то мне с ними не по дороге». Старик был очень озадачен.

Я только потому несколько дольше, чем это само по себе заслуживало бы, припоминаю маленькое совещание в Гаспре, что оно показывает, как в то время мысль еще бродила впотьмах и каждый искал по-своему выхода из положения. В Гаспре собрались самые видные представители к.-д. партии, но видно было, что они совершенно не знали, на чем остановиться.

Я ночевал в Гаспре, и у меня навсегда врезалась в память лунная ночь и волшебный вид, открывавшийся с верхней террасы на море и в противоположную сторону на горы. Ай-Патри, который с нашей горы виднелся издали, окутанный голубой дымкой, здесь казался близким и нависал прямо над нами.

Днем нас угощали великолепными персиками и таким виноградом, какого я нигде не ел в Крыму.

В октябре месяце состоялась поездка в Яссу русских общественных деятелей разных партий. Одно, на чем могли объединиться представители либерального направления и социалисты, — это на просьбе к союзникам о скорейшей помощи, а во внутренних делах — на единстве военного командования. Обе группы расходились на вопросе, быть ли единоличной диктатуре или директории. Самая постановка вопроса была совершенно отвлеченная, ибо ни у одной из групп не было силы и возможности привести свое решение в исполнение. Украйна завоевывалась Петлюрой, этим невольным подставным агентом большевиков. Одесса сама по себе была бессильна, а Екатеринодар не мог по отношению к ней и к Крыму предпринимать в то время никаких реальных действий. При общем бессилии, говорить о формах власти было по меньшей мере академическим занятием. Но само по себе бессилие невольно рождало попытки найти какой-нибудь выход из положения, и за неимением практической деятельности, время проходило в бесплодной, но порой ожесточенной полемике и бесконечных заседаниях. Меня звали и в Одессу и в Яссы, но я никуда не поехал, не видя для себя настоящего дела.

Оставаясь верным своему правилу писать лишь про то, чему я был свидетелем, я не буду говорить здесь о всем, что произошло зимой. В конце ноября я выехал в Екатеринодар по вызову С. Д. Сазонова. В то время предполагалось устроить под его председательством совещание по вопросам внешней политики. Об этом хлопотал Винавер, желавший играть роль, но вскоре он нашел применение для своего тщеславия, ставши министром Иностранных Дел, эфемерного Крымского правительства. Напоминаю, кстати, что при немцах в Крыму было образовано правительство генерала Сулькевича. При своем возникновении оно заявило о временном своем характере, впредь до воссоединения с Россией. В Крыму были восстановлены органы самоуправления по старой цензовой системе. Когда в Германии произошел переворот и у власти стали социалисты, то в Крыму решили также сделать свой маленький переворот, заставили Сулькевича уйти и образовали коалиционное правительство из кадет и левых. Во главе стали кадеты: Крым, Винавер и Набоков, — цвет партии. Те несколько месяцев, что это правительство было у власти, оно представляло жальчайшее зрелище. Оно беспомощно уступало давлению левых, готовило выборы в крымское учредительное собрание по сложной пропорциональной системе, совершенно не боролись с пропагандой большевизма, которая бесцеремонно развивалась у него на глазах, и цензовых Думы и Земства заменила самоуправлением по четыреххвостке. В этих думах и собраниях говорили все больше о политике и критиковали Добровольческую Армию и менее всего занимались вопросами местного хозяйства. Оно и понятно, — легче было болтать, чем поправлять дороги и мостовые, когда казна была пуста. Краткий эпизод Крымского правительства ярко иллюстрировал несостоятельность кадетской политики. Украшение к.-д. партии, Винавер, который раньше тешился званием сенатора, полученного им при Керенском, теперь был упоен званием министра, хотя бы Крымского. Ему доставляло детское удовольствие получать от иностранцев конверт с надписью: A Son Excellence..., и он не отказывал себе в удовольствии произносить речи и делать декларации не только от маленького Крыма, но и от имени России.

Итак, удовлетворенный этой ролью, Винавер забыл о совещании в Екатеринодаре. Другие лица из числа намеченных не приехали, и сожалеть об этом, конечно, не приходилось. Но мне, в сущности, нечего было делать в Екатеринодаре. Сазонов ехал в Париж; решено было, что я поеду вместе с ним ему на помощь. Я выехал неделей раньше его в Ялту, но по дороге заболел испанкой и возвратным тифом и так ослаб, что до половины февраля нечего было и думать о путешествии.