Белая Армия

Ноябрь и декабрь месяцы 1917 года прошли в бесплодных попытках московского Правого Центра изыскать крупные материальные силы для поддержки дела создания Добровольческой Армии, предпринятой в Новочеркасске генералом Алексеевым. Мне пришлось по этому делу дважды ездить из Москвы в Петроград, сначала — одному, потом с Кривошеиным и Д. М. Щепкиным. Мы хотели вступить в связь с союзниками. Иностранные посольства в Петрограде находились в то время в состоянии страха перед Троцким и жалкой растерянности. Дипломаты считали большевиков способными на что угодно и боялись, что с ними, в случае чего, не станут церемониться, но попросту свезут в Петропавловскую крепость. Больше всего эта мысль страшила жену английского посланника Бьюкенена; еще весной, после февральской революции, ее пугал этой перспективой приезжавший в Россию французский министр-социалист Альбер Тома.

Бьюкенен отказывался кого бы то ни было принимать или даже видаться в нейтральном месте. Поэтому ни Кривошеину ни мне не удалось с ним видеться. Нас свели в нейтральном месте с английским военным агентом майором Киз. Последний также развивал крайнюю конспиративность. Кривошеину он обещал принципиально крупную материальную поддержку; больше всего его озабочивал вопрос о том, как переправить деньги в Новочеркасск.

В московских финансовых кругах все попытки наши достать крупные суммы ни к чему не привели. Банки и капиталы были терроризированы. Веры в начинавшееся дело было немного, и большинство, несмотря на удары судьбы, все еще держались взгляда: зачем буду давать я, если, может быть, другой даст за меня? Всего на всего, в Москве собрали несколько сот тысяч рублей. Часть этих денег была истрачена на содержание военной организации в самой Москве, а другая часть послана была генералу Алексееву.

Раньше всех в Новочеркасск уехал инженер H. Н. Лебеденко, принимавший деятельное участие в вооруженной борьбе, которая предшествовала утверждению большевиков в Москве. Пробыв недели две в Новочеркасске, Лебеденко вернулся на короткое время в Москву с докладом о положении дела на месте.

В Москве существовало розовое представление о Доне и казачестве. Издали казалось, что Дон является твердым консервативным устоем, о который разобьется большевицкая пропаганда, что казаки стоят определенно на почве единой великой России и что у них и от них начнется дело ее возрождения.

По прибытии в Новочеркасск, генералу Алексееву с первых же шагов пришлось убедиться в том, насколько обстановка на Дону сложнее той, которая, может быть, и ему рисовалась до приезда. Донской атаман ген. Каледин принял Алексеева дружественно, но просил его сохранять инкогнито. Алексеев жил в вагоне на вокзале. Для офицеров, юнкеров и кадет, бежавших из Москвы и Киева, было предоставлено помещение в городе, но средств не было никаких. Алексеев вынужден был занять у местного богача Парамонова на короткое время 50 тысяч и был рад получить первые две тысячи из этой суммы, чтобы начать кормить кадры будущей армии.

Каледин считал необходимым проявлять величайшую сдержанность и осторожность, чтобы не всполошить казаков, настроение коих он знал, конечно, гораздо лучше, чем те, кому пришлось пережить впоследствии на их счет горькие иллюзии.

В начале ноября в Новочеркасск приехал Председатель Государственной Думы, М. В. Родзянко. Из Петрограда он бежал, загримировавшись тяжело больным, в сопровождении сестры милосердия. У себя на Фурштадтской он обнаруживал немного храбрости, но прибыв в Новочеркасск, тотчас стал проявлять свой шумный председательский патриотизм. По этому поводу уравновешенный и спокойный Каледин дал выражение резкой досаде и раздражению; Родзянко скоро переругался и с ним, и с Алексеевым и уехал на Кубань.

Так тихо и скромно начиналось дело. Лебеденко резюмировал положение дела двумя требованиями с места: нужны деньги и люди. Люди — не только бойцы, но и организаторы, политики и специалисты. Находясь в конфликте с большевиками, Дон должен был обособиться. Являлся запрос на создание временных государственных функций, для чего не хватало ни людей, ни опыта. Необходимо было считаться с местными самолюбиями. Москвичей предупреждали, что с их стороны требуется много такта, чтобы не запугать донцов, которые не желают засилия со стороны. Была найдена форма сотрудничества: при местном Военно-Промышленном Комитете в Новочеркасске был создан экономический совет; юридически он был лишь совещательным органом, но предполагалось, что фактически он сделается центральным органом, разрабатывающим все основы организации управления и, быть может, направляющим его.

Вслед за Лебеденко, в ноябре же в Новочеркасск были командирован от Правого Центра и от кадетов из Москвы в Новочеркасск кн. С. Д. Урусов, Хрущов, M. М. Федоров и Белорусов. Первые два были товарищами министров при Временном Правительстве, Федоров — когда-то Министром Торговли при Витте, потом — редактором газеты «Слово»; Белорусов был журналист, сотрудник «Русских Ведомостей», долгое время политический эмигрант в Париже, вернувшийся в Россию после февральской революции и быстро поправевший в Москве. Все они были посланы с временными поручениями и, кроме Федорова, вернулись вскоре в Москву. Особенно полезной оказалась поездка Хрущова. Проводя принцип, что Временное Правительство, хотя и свергнуто фактически, но юридически представляется единственным законным органом высшего управления, Хрущов предписал местному казначейству выдать Донскому атаману 30 миллионов рублей, с тем, чтобы половина этой суммы пошла на Донские нужды, а другая половина — в распоряжение ген. Алексеева для Добровольческой Армии.

Вернувшись в Москву, посланцы дополнили новыми подробностями общую картину, и вновь подтвердили просьбу о присылке денег и людей. Деньги шли скудно. Мы питались только обещаниями англичан. Самым действительным оказался местный источник, приведенный в действие Хрущовым. Было решено ехать мне и П. Б. Струве. 26 декабря мы выехали с ним. Мы ехали с женой и младшим сыном Петрушей, который только что поправился от скарлатины. С нами ехало несколько молодых людей, переодетых в штатское платье, офицеров. В то время надзор большевиков был очень слабый и мы беспрепятственно наняли целый вагон Международного спального общества, в коем разместились совсем по буржуйному и так и доехали через трое суток в Новочеркасск. По дороге, кажется после Миллеровской, нас осматривала весьма робко большевицкая застава. Войны между большевиками и Доном формально не было объявлено, и обе стороны не оставляли мысли придти к соглашению. С нами ехал, между прочим, молодой мальчик, вольноопределяющийся в Кавалергардском полку, Владимир Львов, к своим родителям в Кисловодск, а так же П. Б. Струве и его сын Глеб. На большевицкой заставе их задержали и хотели вернуть в Москву, подозревая, что они едут в отряд ген. Алексеева. Тогда я вступился и поручился за Львова, что он едет к родителям. Как это ни странно, но на большевицкого офицера, видимо еще совестившегося своим положением, произвело впечатление мое ручательство (я себя назвал), и всех молодых людей пропустили.*)

С нами ехала также известная в то время в широких кругах и популярная «Александра Николаевна», — женщина-казак в военной форме и с Георгиевской медалью в петличке. Не знаю, придется ли о ней упоминать впоследствии, но здесь стоит сказать несколько слов.

Александра Николаевна проявилась в казачьей организации в Москве, вошла в близкое знакомство с семьей моей сестры Гагариной, очень им понравилась своей горячей, разносторонней деятельностью. Она вечно о чем-нибудь и о ком-нибудь хлопотала, и ей много удалось устраивать. Опасаясь за реквизицию своего дома на Новинском бульваре, Гагарины передали его Александре Николаевне для казачьей организации, занимавшейся какими-то хозяйственными операциями. Это только усилило интимность А. Н. с семьей Гагариных. После большевицкого переворота А. Н. деятельно снабжала офицеров и юнкеров штатским платьем и деньгами. Нет сомнения, что она очень много сделала в этом направлении, хотя казалась и неосторожной, и неуравновешенной. За ней замечали, что она порою увлекалась и привирала. При всем том, она быстро сумела завязать большие связи в Москве и на Дону, виделась с ген. Корниловым, имела влияние. И вдруг... через несколько месяцев она пропала с горизонта. За ней обнаружились проделки сомнительного свойства, оказалось, что она всячески эксплуатировала свою близость с Гагариными и нашей семьей и вводила многих в заблуждение. Подверглось сомнению, подлинную ли она носит фамилию баронессы Розен, за которую она себя выдавала и получила ли когда-нибудь Георгиевскую медаль. Из одной крайности перешли в другую и А. Н. стали подозревать чуть ли не в том, что она состоит агентом большевиков. Разумеется, этого не было. На ней сказались особенности смуты, во время которой усиливается склонность к авантюризму и самозванству. Ими увлекалась А. Н., подстегиваемая легкостью своих успехов. Несмотря на это, она несомненно принесла и немало пользы многим офицерам, юнкерам и их семьям, с полной отзывчивостью приходя им на помощь.

Мы прибыли в Новочеркасск 29 декабря. Хотя в Москве мы были достаточно подготовлены к тому, чтобы не переоценивать стойкости положения на Дону, однако то, что мы нашли, превзошло в этом отношении наши ожидания. В Москве, в широких общественных кругах уже давно чувствовалось отрезвление от политического дурмана. Интеллигенция в значительной степени поправела еще во времена Керенского, и старые радикалы, с идеологией бывшего третьего элемента, уже в августе 1917 года держали порою самые черносотенные речи. Рост дороговизны, голод, хаос и произвол скоро восстановили против большевиков не одну интеллигенцию, но и значительное количество рабочих. Осуществление черных переделов в деревне воочию показало крестьянству всю тщету надежд, которые оно возлагало на переход в их руки помещичьих земель. Местные комитеты, расплодившись в громадном количестве, стали грабить население, кормясь на его счет. Когда я уезжал в конце декабря 1917 года, большевицкое управление далеко еще не показало себя во всей последующей красоте; в то время еще не проявлялся организованный террор, и разруха только еще начиналась.

Тем не менее, было ясно, что страной правит сравнительно небольшая кучка людей, которая удерживается у власти главным образом неслыханными приемами насилия. Социалистические партии, кроме большевиков, утратили всякое значение, многие рядовые члены охладели к иллюзиям, которые недавно разделяли, но вожаки продолжали оставаться теми же утопическими мечтателями, какими были. Вследствие этого, в общественных кругах произошло расслоение на две группы: с одной стороны, все не-социалисты, которых принято было называть тогда «государственно-мыслящими элементами» страны; с другой, — социалисты всех оттенков. Между последними была целая гамма настроений. Так, правые эс-эры или члены Плехановской партии «Единства» высказывали во многом вполне приемлемые, разумные взгляды, особенно с глазу на глаз. Но, как только дело доходило до соглашения на известных конкретных условиях, так тотчас проявлялось тяготение даже самого правого крыла социалистов налево; в эту сторону у них существовала наклонная плоскость безо всяких задержек, которая неминуемо вела к повторению уже пройденного пути, вплоть до большевиков. Вот, почему настроение Правого Центра, коего мы с Струве были представителями, было совершенно определенно против соглашательства влево и компромиссов, коими обусловливался паралич власти при Львове и Керенском.

Попав на Дон, мы сразу почувствовали себя в атмосфере, возвращавшей нас к утопическим временам Керенского. Атаманом был ген. Каледин. Это был во многих отношениях человек крупный, выделявшийся головой над всей окружавшей его захолустной провинцией. Он был прежде всего прекрасный боевой генерал, военный до мозга костей, благородный, прямой и честный человек. Своих донцов он хорошо понимал и отлично знал их настоящую цену. Каледин был несомненно умный человек, крайне осторожный. Внешне он производил впечатление «заспанного тигра», как его кто-то назвал. Он сидел неподвижно, лицо его никогда не отражало его настроения, и когда он говорил, то он медленно и нехотя ронял каждое слово. Поэтому ко всем его словам прислушивались с удвоенным вниманием. Но... по всему своему прошлому и крепко сложившемуся укладу, Каледин был конечно совсем не подготовлен к политической деятельности. Пока царствовал Керенский, Донской атаман представлялся полным его антиподом. Вместе с офицерством и не разложившимся еще казачеством, он глубоко возмущался систематической разрухой государства и армии, ему противно было непротивленчество и система «уговариваний». Но когда ему самому пришлось активно заняться политикой и он почувствовал, что волна революции начинает захлестывать Дон, Каледин сам стал на тот же опасный путь соглашательства, который в свое время привел Керенского ко всем последствиям такой политики.

Большевицкий переворот заставил Дон обособиться, определить свое положение, создать организацию государственного типа и в то же время выявить свое лицо. Экономически, Дон, как и весь юг России, был совсем в иных условиях, чем север. Прежде всего, он был сыт своим хлебом, которого было много. Промышленности в Донской области почти не было. Большевизм реально еще не давал себя чувствовать. Вследствие всего этого на Дону еще далеко не изжиты были иллюзии времен Керенского, особенно в среде местной провинциальной интеллигенции. Помощником Каледина был Митрофан Петрович Богаевский, по профессии — педагог, директор Реального училища. Он был типичным русским интеллигентом, неисправимым мечтателем. Богаевский легко говорил, и в малоинтеллигентной донской среде с малоповоротливыми мозгами его довольно незатейливое красноречие создало ему первое место. Каледин и Богаевский — оба люди совершенно различного воспитания и среды — сходились в одном: полной политической неопытности. При этом они вступили на путь самых рискованных политических экспериментов.

Дон управлялся Казачьим Войсковым Кругом. Избирателями и депутатами могли быть только казаки. Между тем, в процентном отношении казаков было, если не ошибаюсь, 43 процента, а 57 % составляли так называемые «иногородние», в число коих входили как жители городов, так и крестьянское население. У казаков был обширный земельный фонд, каждый казак обладал известной зажиточностью. Рядом с казачьими хуторами были крестьянские слободы, иногда значительно более многолюдные и крайне стесненные землей. Отсюда происходили скрытый, глубокий антагонизм между казаками и крестьянами. Казаки — глубокие эгоисты и шкурники — ненавидели иногородних, но с появлением большевизма начали сильно опасаться их, ибо у иногородних была готовая почва для развития большевизма. Не знаю, была ли то инициатива Богаевского или Каледина, но последний настоял на том, чтобы для управления Доном было образовано паритетное правительство, пополам из казаков и иногородних. В конце декабря в Новочеркасске состоялся съезд иногородних. Настроение съезда было по существу большевицкое. Съезд высказал протест против присутствия на Дону Добровольческой Армии, которая ставит себе задачей борьбу с революционной советской армией. Этот самый съезд и выбрал из своего состава семь человек (по числу округов на Дону) в качестве членов паритетного правительства.

Настроение Дона создавало крайне тяжелую обстановку для Добровольческой Армии. В самом начале Алексееву пришлось ограничиться заботой о том, чтобы бежавшие на Дон бойцы могли найти в нем хотя бы только убежище и не умерли с голода. Сочувствие, но очень сдержанное, проявлялось лишь немногими деятелями и конкретно не выражалось в каких-либо заботах о беженцах. Вскоре представился случай доказать полезность для Дона приехавших.

В предместьи Новочеркасска — Хотунке — были расположены два казачьих полка, которые выказывали все признаки разложения. Каледин считал опасным наличность такого гарнизона и решил распустить оба полка, предварительно их разоружив. Однако казачья часть, которой поручено было выполнить это распоряжение, не пожелала его исполнить. Тогда в Хотунок послали офицеров и юнкеров из общежития, в сущности — безоружных. Солдаты были без труда разоружены, а их ружья и патроны перешли добровольцам. В этот день и родилась Добровольческая Армия. Сколько раз впоследствии ей приходилось прибегать к тем же способам снабжения. Вся отрадная пора Добровольческой Армии была пережита только вооружением за счет противника. У нее не было более верного интенданта, чем большевики.

Первый успех добровольцев обошелся без крови. Вскоре им предстояло выдержать серьезное боевое крещение. Ростов в административном отношении не входил в Донскую область, но близость этого крупного торгового и промышленного центра и географическое его положение делали при новых условиях необходимым объединение управления. Между тем, в Ростове большевизм свил себе прочное гнездо.

Большевицкая пропаганда велась открыто, и рабочие вооружались. Явно было, что нельзя дольше терпеть такого порядка. Каледин вначале пробовал решить дело мирным путем, но переговоры ни к чему не привели. Необходимо было проявить силу, но на кого опереться? Казаки были или ненадежны, или сомнительны. Снова на выручку пришли добровольцы. В конце ноября маленький отряд выступал из Новочеркасска. За ним шли казаки. Первые приехавшие в Добровольческую Армию, были, разумеется, отборные люди, воодушевленные мужеством и решимостью. Их было мало, но их противники, которых было много, не были сорганизованы, в них не было и подобия того воодушевления, которое помогало добровольцам дерзать и творить чудеса. Настроение этих героев в отраженном виде подействовало и на казаков. После первых успехов добровольцев они также решились выступить. Ростов был взят.

Это была крупная матерьяльная победа, но это была также еще более моральная победа. Добровольцы уверовали в себя и заставили и других поверить в себя. Каледин и Богаевский, которые готовы были в душе сочувствовать им, теперь поняли, что в сущности Дону не удержаться без добровольцев. Понимали это и более широкие казачьи круги, но не могли отрешиться от двойственного и двусмысленного отношения к Добровольческой Армии, которое потом продолжало все время омрачать тяжелую обстановку, в которой боролись добровольцы, не только на Дону, но и всюду на Юге России.

Если бы было произведено тайное голосование, то, кроме большевиков, большинство, конечно, высказалось бы за то, чтобы Добровольческая Армия оставалась на Дону, увеличивалась и крепла там, где зародилась, ибо с каждым днем становилось яснее, что никто, кроме нее, не будет бороться с большевиками. Но, желая использовать полностью кровь добровольцев, их боялись и не любили и всячески не хотели им давать хода. Прежде всего, казаки руководились мыслью: «моя хата с краю». Они чувствовали и мыслили в рамках узкого эгоизма. Их патриотизм в большинстве случаев не шел дальше одного края, иногда — хутора или станицы. Взятие Москвы большевиками произвело на них сильное впечатление и значительно охладило тот показной пыл, который обнаруживался порою в речах на Круге. Они хотели отделить свое маленькое дело от общего, надеясь таким образом лучше уберечься самим от беды. Присутствие нарождающейся Добровольческой Армии в Новочеркасске было как бы бельмом на глазу, притягивало к Дону внимание большевиков, чего больше всего боялись казаки. Они пытались даже договориться с большевиками, посылали делегацию в Москву, но из этих переговоров ничего не вышло. Казаки двоились между мыслью, что без добровольцев им было бы легче договориться, и опасением, что без добровольцев им не оборониться от большевиков. Потребовался жестокий предметный урок, чтобы исцелиться от иллюзий на счет большевиков, и все-таки двойственное отношение к пришельцам-чужакам никогда не рассеялось окончательно. Надо признать, что поведение добровольческой молодежи тоже не способствовало тому, чтобы рассеять недружелюбие. В постоянной напряженной борьбе, чувствуя себя одинокими, добровольцы ожесточались против окружающих равнодушных или неприязненно настроенных к ним людей. Нравы их грубели. Акты героизма и самоотвержения сменялись днями разгула и своеволия. Многие держали себя бестактно и вызывающе. Надо понять всю тяжесть обстановки и вспомнить все, что пришлось вытерпеть и раньше нервам всех этих людей со времени февральской революции, и тогда нельзя осудить их слишком тяжко за все эти грехи, — неизмеримые перед их подвигами. Когда на улицах Новочеркасска я увидел походную часть, в которой как простые рядовые шли старые капитаны, с ружьями и трехцветным знаменем, мною охватило волнение, которого не забуду. Хотелось поклониться до земли этим мученикам-героям, безвестным страстотерпцам за родину.