Белая Армия

Вступив на путь соглашательства с левыми, Каледин руководился мыслью, которая не изжита и в ту минуту, как я пишу эти строки (май 1919 года). Он находил необходимым создать сильную власть, но думал, что при данных условиях это возможно только, если будет под нее подведен широкий демократический фундамент. Сам он шел честно навстречу демократии, и, как человек прямой и благородный, он надеялся найти такое же отношение и у тех, с кем хотел работать, чтобы на основах взаимного доверия и уступок провести принцип сильной власти. Недаром его называли «невольником чести».

Каледин задался мыслью выработать основания, при коих присутствие Добровольческой Армии было бы приемлемо для демократии и не вызывало бы с ее стороны подозрительности. В начале декабря в Новочеркасск прибыли бежавшие из Быхова генералы: Корнилов, Лукомский, Деникин, Эрдели, Марков, Романовский, Ванновский и другие. Все они жили под чужими фамилиями, ходили в штатском платье; некоторые так изменили свою наружность, что были неузнаваемы. Приехали также общественные деятели. Кроме тех, кого я уже назвал, — Милюков. Появился и Савинков. Против него было сильное возбуждение среди офицеров, и открыто высказывалось намерение его убить.

С свойственной ему энергией и ловкостью, Савинков тотчас принялся обделывать свое дело. Прежде всего, он подъехал к генералам Каледину и Алексееву и предложил себя в качестве посредника с демократиею. На первого он произвел желательное впечатление; к тому же, он сумел связаться с представителями демократии на Дону, — П. Агеевым, который был членом Войскового правительства, и С. Мазуренко, представителем иногородних, правым эсэром. Через них он оказывал воздействие на Каледина и Богаевского. Генерал Алексеев лично не питал, конечно, никакого доверия к Савинкову, но, не отличаясь силой воли, он уступал перед железной волей всегда спокойного и всегда знающего, чего хочет, Савинкова. Последний окрутил и генерала Корнилова. Хотя было несомненно, что в деле Корнилова Савинков сыграл самую неблагородную и провокаторскую роль, однако Корнилов дал себя обойти. Савинков представил ему какие-то объяснения. Не знаю, в чем они заключались, но Корнилов признал себя удовлетворенным, не желая, как он сам потом мне сказал, чтобы его могли упрекнуть, что им руководят какие-либо личные мотивы.

Заручившись поддержкой командного состава, Савинков приделал особую организацию к Добровольческой Армии. Был основан «Союз Спасения Родины и Свободы». В Совет этого союза на половинных началах должны были войти представители командного состава Добровольческой Армии и несоциалистических партий и представители демократии. В этот Совет должны были вноситься все вопросы общего политического значения. Решения его имели, однако, лишь совещательное значение для руководителей Добровольческой Армии. Когда мы приехали со Струве, то нам пришлось считаться с уже совершившимся фактом. В состав совета входили из гражданских лиц М. П. Богаевский, Н. Э. Парамонов, Милюков, Федоров; от демократии — Савинков, его сотрудник (бывший комиссар при одной из армий) поляк Вендзегольский, Агеев и Мазуренко. Кроме того, имелось в виду пригласить еще некоторых видных вожаков правого крыла социализма, — Аргунова и др.. При первом свидании с генералом Алексеевым, когда он предложил мне и Струве войти в состав Совета, я выразил недоумение. Мы получили такой определенный наказ в Москве, настолько сами отрицательно относились к идее соглашательства, что перед нами становился вопрос: можем ли мы войти в такой Совет и что мы будем в нем делать? Алексеев настаивал на необходимости работать в Совете, чтобы парализовать в нем опасные течения. Он говорил, что Совет был ему навязан Калединым, который считал, что без уступок демократии ему не удастся обеспечить дальнейшее пребывание Добровольческой Армии на Дону — это была как бы плата за квартиру. По его словам, другого выхода из положения не было, и с ним приходилось мириться. В конце концов, Совет имел лишь совещательное значение, и все дела вносились в него по усмотрению командования.

Что касается управления Добровольческой Армии, то оно также было построено на сложном компромиссе. Во главе его стоял триумвират: Каледин, Алексеев и Корнилов. Общие принципиальные решения, согласно задуманному плану, должны были решаться этой коллегией трех генералов, причем каждому из них усвоялась своя особая функция и прерогативы: Каледин председательствовал в вопросах, соприкасающихся с управлением Донской области; Корнилов был Верховный Главнокомандующий, принимающий самостоятельные решения в области стратегии и руководства военным делом; Алексеев был руководителем политики и распорядителем финансов. Он председательствовал в Совете союза, но окончательные решения этого Совета, как я уже говорил, принадлежали трем генералам, которые все присутствовали на его заседаниях.

С первых же дней нашего пребывания в Новочеркасске обнаружилось, что между Алексеевым и Корниловым существует острый антагонизм. Они взаимно совершенно не переносили друг друга. Редкое свидание между ними обходилось без обострения и без того натянутых отношений. Дело вначале было еще такое маленькое, что ужиться вместе двум таким властным и честолюбивым натурам было совсем невозможно. Инициатором Добровольческой Армии был генерал Алексеев. Он первый приехал и первый заложил основания всего дела, которое гораздо обычнее носило тогда название «Алексеевской организации», чем Добровольческой Армии. Уже одно это резало уши Корнилову. Последний не мог никогда простить Алексееву его роли в деле его, Корнилова. Он сам мне однажды это высказал. Как мог Алексеев, основатель офицерского союза и всей этой организации в армии, которая имела своей конечной целью произвести военный переворот, как мог он поддержать Керенского, пойти к нему в Начальники Штаба и поехать в Ставку арестовать его, Корнилова? Нельзя не признать, что в постановке такого вопроса была доля правды. Но нужно принять во внимание, что своим вмешательством Алексеев рассчитывал спасти того же Корнилова и его сподвижников и что это ему удалось. Конечно, роль Алексеева была неблагородная, ибо он одновременно выручал Керенского из трудного положения и вскоре должен был уйти, не заслужив благодарности ни с чьей стороны и не прибавив новых лавров к своей репутации. Мне кажется, что он отчасти уступил влечению честолюбия и потребности в деятельности, вне коей он не умел жить. Как бы то ни было, недавнее прошлое служило не к объединению, а к усилению взаимной антипатии между генералами.

Если Корнилов не мог простить Алексееву его роли в августовские дни, то Алексеев находил Корнилова опасным сумасбродом, человеком неуравновешенным и непригодным на первые роли. В свое время он отказал наотрез Гучкову, желавшему назначить Корнилова из Командующего Петроградским военным округом в Главнокомандующего Северным фронтом. Сам Алексеев был в то время Главковерхом и заявил, что уйдет в отставку, если назначение это состоится. Это уже показывает, как, раньше, чем судьба их столкнула, Алексеев не доверял Корнилову. Последний, в свою очередь, считал, что Алексеев во многом виноват в наших неудачах во время войны, и смотрел на него с тем оттенком презрительности, с какой боевые генералы смотрят на кабинетных стратегов.

Поводов для столкновений было сколько угодно. Алексеев, как распорядитель финансами, держал все нити в руках. От природы бережливый и не широкий, он считал денежное положение совершенно необеспеченным и урезывал во всех запросах Корнилова. Между тем, время не ждало. В конце 1917 года можно было за самые сравнительно небольшие деньги приобретать ценное боевое снабжение, пользуясь развалом на нашем фронте. Продавались орудия, снаряды, ружья, пулеметы, — все, что угодно. Алексеев боялся рисковать и остаться ни с чем и часто упускал неповторяемые случаи. Между обоими генералами происходили резкие сцены. Корнилов требовал в свое безотчетное распоряжение крупные суммы.

Область компетенции между генералами не могла быть точно разграничена. На этой почве также все время происходили трения. В первые же дни нашего пребывания отношения дошли до такого обострения, что пришлось нам, общественным деятелям, перебегать от одного генерала к другому, чтобы как-нибудь предотвратить разрыв между ними. Вырабатывались формулы письменных соглашений. Только что мы успели помирить их, как снова вспыхнула история, которая грозила окончательно их рассорить. Виновником оказался Савинков, который раздул какую-то совершенно несостоятельную сплетню, пущенную из контр-разведки, в которой были замешаны имена его и Корнилова. Алексеев крайне неудачно согласился «вывести дело на чистую воду», пригласил Корнилова присутствовать при очной ставке, которую хотел устроить с источниками грязной сплетни. Когда Корнилов, не зная, зачем его приглашают, явился и увидел, в чем дело, он пришел в сильный гнев, почувствовал себя оскорбленным, накричал на Алексеева и вышел, не подав ему руки и хлопнув дверью. По счастью, Савинков скоро уехал.

Все эти печальные истории неприятно вспоминать. Они ниже памяти и Корнилова и Алексеева, которых примирила смерть. Оба заслуживают самой глубокой признательной памяти потомства и оба самоотверженно принесли жизнь отечеству, что же делать, если мне пришлось их обоих видеть в мелких житейских столкновениях. Это последние показывает только, как тяжело приходилось и тому и другому, и как порою не выдерживали нервы даже и таких людей. Мне и впредь предстоит неблагодарная роль свидетеля закулисной стороны истории, но я не считаю себя в праве совсем ее обойти, предоставляя будущему историку откинуть хлам и все поставить на свое место.

Обострению отношений между генералами, как всегда, способствовали окружающие их сторонники. Корнилов был по природе доверчив и не разбирался в людях. Этим пользовались разные сомнительные личности. В то время околачивался около него некто Добринский, сыгравший некоторую роль и в подготовке корниловского выступления в августе месяце. Рознь между генералами не оставалась неизвестной в таком маленьком городке, как Новочеркасск. Она передалась и в самую организацию, сделалась предметом толков и пересуд среди офицерства; последнее разделилось на алексеевцев и корниловцев. Рознь эта удручающе действовала на ближайших сотрудников их по командованию. Вместе с нами, Деникин и Лукомский старались сглаживать и примирять разногласия. Одно время Корнилов хотел уйти с армией и со Штабом в Ростов, оставив Алексеева ведать политикой и финансами в Новочеркасске, но последний воспротивился этому и решено было, что оба переедут в Ростов.

Совет союза собирался несколько раз. Оба течения, правое и левое, держались обособленно. Савинков внушал к себе недоверие со стороны правых и чувствовал это. Когда он что-нибудь предлагал, все настораживались и старались отклонить это предложение. Но эта обструкция была поневоле слабой, потому что редко кто из нас вносил, в свою очередь, другое предложение. Между тем, Савинков всегда знал, чего хотел. Он говорил всегда ровным, спокойным голосом, не повышая тона, всегда корректный. Я чувствовал неодолимое отвращение к его холеным рукам, которые невольно притягивали к себе взгляд, — руки террориста-убийцы. Они контрастировали с его энергичным лицом, на котором отразилось движение страсти. В маленьких глазах светился холодный блеск. В нем чувствовалась сила человека, для которого не существует никаких моральных задержек. Казалось, что ему ничего не стоит смахнуть со своего пути всякого кто бы ему мог быть помехой. Террорист, авантюрист, шантажист и патриот, несомненно одаренный и умный, но едва ли способный на великое, потому что лишен всяких нравственных устоев, — таким мне представлялся Савинков, что касается до его левизны, то мне казалось, что она относительна, что демократия нужна главное, как трамплин, для этого честолюбивого и властолюбивого человека.

Сгруппировав вокруг себя левых, Савинков импонировал им своей холодной волей и авторитетом своей репутации. Он подчинил себе без труда слабовольных неврастеничных интеллигентов, вроде местной донской знаменитости, Павла Агеева, который мог играть роль только в захолустном Новочеркасске. И он, и Семен Мазуренко были типичными народниками-третьеэлементцами. Не находя себе применения в Новочеркасске, Савинков решил уехать и добился полномочия Алексеева вести переговоры с левыми, которых он хотел привлечь к участию и в Совете. Он уехал в Москву, но одновременно с ним был отправлен Ладыженский, чтобы парализовать при случае какие-либо опасные его выступления. Заседания Совета, с отъездом Штаба в Ростов, прекратились сами собой; в сущности, общих дел было так мало, что не для чего было собираться и говорить. Сотрудник Савинкова Вендзегольский также уехал; он был командирован в Киев, в помощь члену Государственной Думы Иг. Демидову; там уже работал генерал А. М. Драгомиров, находившийся в связи с генералом Алексеевым по военным вопросам. Новые делегаты должны были выполнять политические и наблюдательные функции. Вендзегольский оказался очень порядочным и дельным работником.

У генерала Алексеева был Политический отдел. Ближайшим сотрудником его был некий инженер Серг. Серг. Петинин, очень энергичный и расторопный человек. Когда я приехал, то, по предложению Милюкова, Алексеев просил меня стать во главе Отдела, но, ознакомившись с делом, я убедился, что там дела то почти нет, что Алексеев все сосредоточил в своих руках. Убедившись, что я не могу быть полезен и что все, что нужно, делается и без того, я не стал входить в это дело и отдал несколько больше времени вопросам пропаганды и рекламы. В то время в Политическом отделе работали Вал. Ник. Муравьев (бывший мой сотрудник по Министерству Иностранных Дел) и Н. С. Арсеньев, молодой приват-доцент Московского университета. Они оба главным образом развивали деятельность по составлению листовок и афиш, которые расклеивались на столбах и на заборах, и одно время заполнили весь Новочеркасск. На одной афише, например, крупными буквами было напечатано: У кого две руки и две ноги и капля совести — идите в Добровольческую Армию. Запись — там-то. Условия службы — такие-то. Рядом был напечатан длинный диалог между казаком и большевиком, — произведение Муравьева. Еще рядом — стихи, далее — воззвания. Вся эта литература, постоянно обновлявшаяся, вызывала к себе внимание.

Приток добровольцев из России был крайне незначителен и не только не увеличивался, но сокращался, благодаря препятствиям, которые чинили большевики. В самой Москве были устроены ловушки. Люди, переодетые офицерами, встречаясь с теми, в ком подозревали желание ехать в Добровольческую Армию, завлекали к себе и потом арестовывали. По дороге, ехавшие подвергались обыскам и задержанию. Только немногие, более ловкие и смелые, успевали проскочить через все препятствия. Тем важнее было организовать вербовку на местах. На Дону установили довольно высокий оклад жалования нижним чинам, кажется, — 150 рублей, и Добровольческая Армия установила тот же оклад, хотя, конечно, для офицеров, служивших простыми рядовыми, получаемое ими жалование было ничтожно. Необходимо было усилить идейную пропаганду. На нее чутко откликалась молодежь, особенно кадеты и гимназисты. В Добровольческую Армию и многочисленные партизанские отряды шли мальчики 14, 15 лет. Они дрались с наибольшим одушевлением, хотя, конечно, жестоко уставали от беспрестанных боев.

С начала января 1918 года наступила страдная пора для Добровольческой Армии. В это время она насчитывала всего каких-нибудь 3 000 человек. Между тем, большевики начали железным кольцом сжимать ее со всех сторон. Это были беспорядочные полчища. Добровольцы успешно боролись с ними в отношении 1 к 10, но те брали количеством, лезли, как саранча, со всех сторон. В это же время на Дон стали прибывать с фронта казачьи части, зараженные большевизмом. Одни из них расходились по домам, другие примыкали к большевицкой орде. Они были самыми опасными противниками Добровольческой Армии, потому что вносили в еще не зараженную казачью среду элементы соблазна и разложения. Особенно вредными вожаками были казачий офицер Голубов и простой казак Подтелков. Они уверяли казаков, что если решать прогнать Добровольческую Армию и свергнуть «буржуазное» правительство Каледина, то большевики предоставят трудовому казачеству самому устраивать свои судьбы. Деморализация в правительственных кругах была так велика, что Подтелкову позволили приехать в Новочеркасск и паритетное правительство целый день вело с ним переговоры. Подтелков настаивал на том, чтобы правительство сложило с себя полномочия и уступило власть военно-революционному комитету. Сам он отрицал свою связь с большевиками, но был уличен в получении от них 3 000 000 рублей. Переговоры ничем не кончились. Они только лишний раз обнаружили мягкотелость власти, приемы коей делали ее обреченной. Тот же Голубов был в декабре арестован и потом выпущен Богаевским на честное слово, что он не будет заниматься большевицкой пропагандой. Впоследствии он первый вошел во главе большевиков в Новочеркасск и арестовал атамана Назарова и председателя Круга Волошина.

Трудно себе представить, чтобы Каледин не видел, к чему ведет его политика соглашательства. На одном из заседаний Совета союза, Милюков прямо подошел к этому вопросу и, очертав всю опасность соглашательства, настаивал на необходимости переменить курс. Всегда сдержанный Каледин был задет за живое, но не пожелал вступать на почву обсуждения этого вопроса. Я думаю, что, сознавая вполне, на какую наклонную плоскость он вступил, он, вместе с тем, чувствовал себя совершенно бессильным. Во всей фигуре этого «спящего тигра» было что-то обреченное. Несомненно, он переживал тяжелую внутреннюю драму, заранее учитывая ее неизбежный фатальный конец. Я не буду описывать изгладившиеся из моей памяти подробности борьбы добровольцев с большевиками на Дону в этот первый период. Все это найдет место в воспоминаниях непосредственных участников боев в истории, документально оборудованной. Январь месяц 1918 года останется в личных моих переживаниях одним из самых тяжелых и безотрадных. Новочеркасск жил в состоянии хронической паники. Каждый день приносил вести о новом нажиме большевиков. Единственным отрадным противовесом этим вестям было геройство, проявлявшееся добровольцами и партизанами. Невероятно грустно было видеть детей, с милыми счастливыми лицами, которые ежедневно покидали город. Многие ли из них вернулись? Среди равнодушия инертной и запуганной толпы взрослых, эти дети горели святым огнем и радостно умирали за родину. В них одних можно было искать залогов будущего возрождения России, но смерть беспощадно косила их. Ежедневно по городу ехали дроги. В собор и местные церкви нельзя было войти, не увидав у дверей несколько крышек гробов. И в каком виде подбирали убитых! — Замученных, искалеченных, порою со следами кощунственного издевательства над трупами! Жестокая, бесчеловечная междоусобная война! Но все эти ужасы неспособны были запугать молодежь, потушить в ее груди святое пламя. Наоборот! Родители были бессильны удержать своих мальчиков. Я сам испытал это с своим старшим сыном Костей. Ему тогда не минуло еще 16 лет, но каких трудов мне стоило его удерживать, а он мучился между желанием ослушаться меня и бежать и боязнью огорчить нас. Под конец я увидел, что дальше нельзя натягивать струны и дал ему разрешение поступить в Добровольческую Армию. Не могу иначе, как особой милости Божией, приписать то, что, несмотря на это, ему не пришлось тогда поступить в солдаты. Это было как раз перед отступлением Добровольческой Армии, которое тогда еще не было решено. Костя решил раньше поговеть. Мы вместе с ним ходили в церковь. Но в эти самые дни, отступление начало совершаться. Генералы Алексеев и Лукомский, к которым я обратился, сами настоятельно посоветовали ему не поступать, и на этот раз чаша миновала нас. Каково было бы такому мальчику, ни к чему не привыкшему, сразу попасть в условия ледяного похода, который совершила по своем отступлении Добровольческая Армия.