Белая Армия

После отъезда Штаба и генерала Алексеева в Ростов, я остался в Новочеркасске и продолжал заведывать отделением Политического отдела, которое здесь занималось главным образом вопросами пропаганды. Тут же остались Струве, Муравьев и Арсеньев. Мы жили на окраине города, на Баклановском проспекте, в доме старозаветного казака Сербина. Гагарины жили ближе к центру, на Комитетской улице. Видались мы ежедневно с ними и с Лермонтовыми, которые жили неподалеку от нас, вместе переживали волнительные минуты. В это время Сережа Осоргин был женихом Сони Гагариной; жениховство их долго длилось, и хотели обвенчать их, как только подъедут его братья. Но общая обстановка была такая непрочная, что решили, что довольно ждать. В это время из Москвы подъехала успевшая вновь туда съездить Александра Николаевна. Она привезла всякой всячины для свадьбы — шоколаду, сахару и всякого тряпья. Свадьба была назначена на 29 января.

За несколько дней до этого начали поговаривать о том, что Добровольческой Армии придется уйти с Дона, так как она истекает кровью под нажимом большевиков, а казаки сами вовсе не расположены воевать. Помнится, 26 января в Новочеркасск приехал генерал Лукомский. Каледин решил, что надо окончательно договориться о дальнейших планах и совместных действиях и просил приехать Корнилова, но последний не решился отлучиться из Ростова, а послал своего Начальника Штаба Лукомского. Во дворце атамана было созвано «правительство». Впрочем, левые паритетчики сначала не были приглашены; однако Агеев, который был от казачества и потому присутствовал, настоял на том, чтобы и тех вызвали. Были приглашены также Струве и я.

В этот день обстоятельства на фронте складывались как будто немного лучше. Не отрицая возможности ухода с Дона Добровольческой Армии, если обстоятельства того потребуют, Лукомский заявил, однако, что сейчас это еще не стоит на очереди. Наоборот, в помощь донским партизанам, сражавшимся на севере, был послан один из лучших офицерских отрядов Добровольческой Армии. Попутно был поставлен вопрос: что делать, если обстоятельства не изменятся? Как вести дальше борьбу с большевиками? Лукомский сказал, что Добровольческая Армия не может ставить своей задачей оборону во что бы то ни стало Новочеркасска и Ростова и что перед ней может возникнуть необходимость покинуть Дои, чтобы на время уйти из области досягаемости большевиков и найти в других местах возможность пополнить свои ряды. Многие из членов правительства поддерживали ту же мысль и говорили, что и донскому правительству следует считаться с возможностью перенести оборону области по ту сторону Дона, который при предстоящем разливе станет серьезной преградой для большевиков. Последние ведут свое наступление исключительно по линиям железных дорог. В станицах по левую сторону Дона предполагалось найти здоровые элементы, способные усилить оборону.

Против всех этих предположений возражал, один Каледин. Обращаясь к Лукомскому, он предостерегал Добровольческую Армию от намерения покинуть Дон, с которым она кровно связалась. Он говорил, что такое решение было бы гибельно для обеих сторон. Добровольческая Армия превратилась бы в бродячую кучку людей, утратила бы свой престиж и, может быть, не нашла бы нигде пристанища, что касается обороны Дона, то Каледин считал ее неразрывно связанной с обороной Новочеркасска. «Не следует предаваться самообольщению», говорил он членам своего правительства. «Уход из Новочеркасска, это — смерть донского правительства. Я говорю «смерть» не в буквальном смысле слова», спохватился он, «это — личное дело каждого. Но правительство, как таковое, перестанет существовать. Оно лишено будет всякой точки опоры и, уйдя из Новочеркасска, не в состоянии будет ничего сорганизовать в другом месте». На меня тогда же произвело впечатление то особое ударение, с которым Каледин произнес слово — «смерть». Нет сомнения, что сам он понимал это уже тогда вовсе не в фигурном, а в прямом смысле, и у него уже определенно сложилось решение покончить с собою, если наступят обстоятельства, которые он раньше предвидел.

Заседание правительства длилось долго. Говорились бесконечные речи разуверившимися во всем усталыми и неврастеничными людьми. Было нудно. Каледин выделялся изо всей кампании. В нем привлекателен был его благородный, честный облик крупного, но несчастного человека, с достоинством несшего свой крест до конца. Остальные были растеряны и не знали, чего хотели. В частных разговорах Агеев то говорил, что если Добровольческая Армия может взять энергично палку в руки то пускай это делает, то высказывал сомнение, верны ли рассказы о зверствах и насилии большевиков.

Лукомский уехал после заседания; на следующий же день стали поступать все более тревожные известия с фронта. Некоторые отвечали действительности, другие же, которые гласили о том, что большевики там-то сосредоточивают удар, оказывались порою ни на чем не основанными, но производили свое действие в штабах.

Надо сказать, что организация разведки и штабов была совершенно неудовлетворительна. Наши генералы и офицеры Генерального Штаба не привыкли мыслить организацию иначе, как с рамках старой армии, в которой насчитывалось миллионы людей. Вся Добровольческая Армия, которая далеко не дошла до размеров полного боевого состава одного пехотного полка, имела штаб в 150 человек! Во главе штаба стоял такой умный человек, как Лукомский, но и он не мог отрешиться от привычных ему масштабов. Помню, как однажды генерал Корнилов, под влиянием пресловутой Александры Николаевны, написал резолюцию с требованием сократить штаб на 25 процентов; Лукомский был в полном отчаянии и доказывал, что этого нельзя сделать, не дезорганизовав всего дела. Уже в то время в Добровольческой Армии был сильный ропот на штабных, которые устраивают себе безопасные, выгодные места. Конечно, такие разговоры ведутся всегда и во всех армиях, но нельзя было не признать, что в данном случае они имели больше основания и что самый принцип добровольчества должен был бы побудить высшее командование относиться к таким сетованиям с большим вниманием.

Были и другие недостатки в организации штаба и, быть может, в самом ведении войны. В штабе все велось по старым приемам. Разведка была из рук вон плохая, зачастую питались непроверенными паническими сведениями, которые оказывались вымышленными, но иногда являлись в числе решающих мотивов. Так, в самую критическую минуту в конце января в Новочеркасске и Ростове исходили из известия о новом сильном нажиме большевиков со стороны Александровска Грушевского. Это известие создало панику, а потом оказалось ничем не обоснованным. Наши военные, мне кажется, не отдавали себе отчета в том, что в условиях внутренней междоусобной войны разведка должна гораздо больше приближаться к организации полицейской службы, чем той, которая применялась в войне с немцами. — Далее, в штабах не умели отучиться от легкого распоряжения человеческими жизнями, хотя они были настолько драгоценны в данных условиях. Рядом с этим, не умели пользоваться и партизанскими приемами борьбы, смелыми инициативами, которые не входили в рамки кабинетной стратегии. Начальство продолжало быть далеким от жизни и от людей. Все эти недостатки больно чувствовались в то время всеми нами, которые близко стояли к делу и душой болели за Добровольческую Армию. Мне неприятно все это писать и не хотелось бы сгущать отрицательных впечатлений. Вся эта оболочка не должна заслонять светлого облика Добровольческой Армии, которая жива была своим неугасимым дерзновением, силой духа. Духом были сильны, а организоваться не умели.

Припоминаю такой случай. С нами из Москвы приехал старший сын Струве, Глеб, очень милый юноша 20 лет, который тотчас поступил в Добровольческую Армию. Его через 3-4 дня отправили вместе с отрядом, в который он поступил, куда-то по железной дороге на юг, кажется на ст. Кавказская. Им было дано поручение вывести оттуда пулеметы и, кажется, пушки, которые, по сведениям, там имелись. Вместе с тем, был дан наказ отнюдь не предпринимать военных действий против казаков, ни при каких условиях. Это был тогда общий лозунг: война ведется против большевиков, а не казаков, хотя между последними было гораздо больше большевиков, чем их противников. Молодого Струве не спросили даже, обучен ли он строю, умеет ли владеть винтовкой. Весь отряд состоял из 50 человек. На одной из станций их окружил казачий полк, арестовал и препроводил к большевикам в Новороссийск. Для Струве-отца началось томительное ожидание. Было полное основание опасаться, что все наши будут утоплены большевиками-матросами. По счастью, этого не случилось, но Струве-отец до конца своего пребывания в Новороссийске ничего не знал о судьбе сына, и только по возвращении в Москву его жене Нине Александровне удалось съездить в Новороссийск и вызволить из тюрьмы своего сына. — Это был один из инцидентов, характеризовавших то легкомысленное отношение Штаба, которое могло стоить жизни отряду, по тогдашним понятиям, значительному.

Свадьба Осоргиных была назначена на Воскресенье 29 января. Я был посаженым отцом Сережи Осоргина и потому не выходил с утра из дома, так как благословенье должно было состояться у нас в 11 часов утра. Произошло запоздание. Между тем, мне дали знать, что ночью Каледин получил телеграмму от Командования Добровольческой Армии, что она окончательно решила покинуть Дон. Немного спустя, мне сообщили, что под влиянием этого известия происходит правительственный кризис. Атаман и правительство уходят, власть будет передана демократической Городской Думе, дабы дать ей возможность договориться с большевиками о сдаче города без кровопролития. Все это сообщали в хлопотах перед поездкой в церковь. Когда все было готово, мы поехали в Никольскую церковь. На той же площади помещался мой Политический отдел. Певчие что-то замешкались; нам пришлось довольно долго ждать в пустой холодной церкви. Перед самой свадьбой в церковь пришли сказать, что Каледин только что застрелился ...

После заседания правительства он не забыл позвонить по телефону в наш Политический отдел, предупреждал, что, ввиду серьезности положения, правительство и он, атаман, уходят, а власть передается Думе. Был и еще звонок от кого-то из офицеров, к нему приближенных, который предлагал арестовать Каледина и увезти его в Добровольческую Армию, чтобы предотвратить попытку самоубийства. Разумеется, у нас не было никакой возможности исполнить этот совет. Но и Каледин не медлил. Он вышел в свою спальню, рядом с кабинетом, расстегнул мундир, лег на постель и выстрелил себе прямо в сердце.

Трудно передать впечатление, произведенное этой смертью, на весь город. Как раз за последние дни в Новочеркасске начал собираться вновь избранный Войсковой Круг. От него ждали, что он будет очень левым, боялись этого. На самом деле на Кругу, противно всем ожиданиям, сразу определилось твердое и разумное настроение, отчасти благодаря тому, что распропагандированные северные части Донской области были отрезаны большевиками и не могли прислать на Круг своих представителей. Депутаты Круга высказывали полную готовность укрепить власть Атамана и провести большую мобилизацию. Смерть Каледина была, как удар грома, который на минуту прошиб даже толстокожих казаков. Многие поняли, что он погиб жертвой тупого равнодушия, из которого не был в состоянии вывести Донское казачество.

После церкви все поехали к Гагариным, где было приготовлено великолепное угощение. Мы со Струве прямо от них отправились на вокзал, чтобы ехать в Ростов. Нам казалось, что надо ухватиться за минуту реакции, наступившей в казачестве, дать время казакам провести мобилизацию и до тех пор не уводить армию. С нами в вагоне ехал член Донского правительства Г. И. Янов, который решил обратиться к генералам с такою же просьбой. Мы прибыли в Ростов вечером, поехали в штаб Добровольческой Армии, который помещался в громадном особняке Парамонова на Пушкинской, и тотчас настояли перед генералом Алексеевым на созыве совещания из генералов. Тут были Корнилов, Лукомский, Деникин, Романовский; кроме того, подошли генерал А. И. Богаевский (впоследствии атаман), Ростовский градоначальник Зеелер и Милюков. Пришел также Янов. Все мы, приехавшие, представили генералам, что не утрачена еще надежда пробудить казаков, получить свежую боевую силу на смену усталым бойцам. Кроме того, высказывали опасение за то, как отзовется на самой Добровольческой Армии оставление ею Дона и превращение в бродячих кочевников. Наша мысль была поддержана большинством присутствующих. И Корнилов и Алексеев сами, как будто, сознавали, что лучше повременить и дать казачеству в последний раз случай и возможность показать, на что они способны. Было высказано предположение, что надо успокоить публику, взволнованную слухом об уходе добровольцев, и поддержать в Новочеркасске кандидатуру в атаманы генерала Назарова. По поводу заметки, которую следовало поместить в газетах, между Алексеевым и Корниловым снова произошла резкая перебранка в присутствии всех нас. Алексеев начал было писать текст заметки, а Корнилов напал на него за то, что он вмешивается в его компетенцию и делает заявление от своего имени. Всем нам тягостно было присутствовать при этом. Деникин не вытерпел и со словами: «Чорт знает, что такое! В такое время заниматься подобными разговорами!» вышел из комнаты, хлопнув дверью. Это несколько образумило обоих генералов, которые чувствовали себя пристыженными и замолчали. Деникину было потом неприятно, что он нарушил дисциплину. Но, как Корнилов, так и Алексеев оба ценили и уважали его прямоту и понимали, конечно, что сами оконфузились.

Через два дня я вернулся в Новочеркасск. Круг объявил мобилизацию. Самоубийство Каледина, надвигающаяся опасность большевизма — все это, как будто, пробудило на минуту сонное сознание казаков. Из станиц, окружающих Новочеркасск, приходило порою все взрослое мужское население — и стар и млад. Но здесь появилось роковое неумение организоваться. Донской штаб в ту пору представлял собою вообще довольно жалкую канцелярию. Никому не пришло в голову, что надо ковать железо, пока оно горячо, что нельзя дать пылу казаков остыть хотя бы на минуту. Их необходимо было немедленно рассортировать и влить в те или другие кадры, поставив сразу под ружье. На самом деле, казаки приходили из станиц и для них не всегда были готовы помещения и пища. Никто о них не заботился, начальство ими не занималось. Зато ими занимались местные большевики и в 2-3 дня обрабатывали на славу. Им показывали на праздно шатающуюся толпу на Московской и Платовской (главных улицах Новочеркасска), на ярко освещенные по вечерам кинематографы, куда ломилась эта публика, и им говорили: «Что же вы хотите проливать кровь ради всех этих дармоедов, буржуев? Что вам сделали большевики? Чего вы их боитесь? Они стоят за простой народ, за вас же, а вы будете воевать, чтобы новочеркасские буржуи могли спокойно спать и ничего не делать?» — Под влиянием таких речей пыл скоро охладевал. Бывали случаи, что целая станица, пришедшая с утра, наполовину расходилась к вечеру.

Круг готов был сделать все, чего бы от него ни потребовали. Назаров несколько дней колебался, идти ли ему в атаманы. Случайно я пришел к нему как раз в самую решительную минуту. Его кабинет был в здании Областного управления. Рядом была большая зала, где происходили заседания Круга. Мне сообщили, что Назаров только что отказался баллотироваться в атаманы и что депутаты разбились по кругам., чтобы обсудить положение. Меня поймал старичок-секретарь атамана — и настойчиво просил, чтобы я, с своей стороны, всячески воздействовал на Назарова, чтобы он не отказался от атаманства, ибо другого кандидата не было. Назаров при Каледине был походным атаманом. Это был прямой, честный казак, военный человек, что и требовалось. Я прошел к Назарову и стал его уговаривать не отказываться, ввиду серьезности положения и полного отсутствия других кандидатов. В это время кончился перерыв, Круг собрался вновь и Назарова позвали в залу. Я вышел за ним. Председатели округов, один за другим, сообщали постановления своих округов, сходившиеся в настоятельной просьбе Назарову принять атаманство. Назаров слушал их, нагнув голову и облокотившись на стол. Когда речи смолкли, наступила пауза. Видно было, как нелегко ему было принять решение. Наконец, он поднял голову и сказал: «Хорошо, я исполню свой долг, но и вы должны выполнить ваш долг. Без вашей помощи я не в силах что-нибудь сделать».

Содействие Круга было вполне обеспечено. Между прочим, Круг постановил суровые кары за уклонение от мобилизации, вплоть до расстрела, и вообще готов был на какие угодно решительные меры. Но увы... со всем этим было запоздано. Слова не запугивали, потому что у власти не было силы привести их в исполнение. Назаров принял на себя звание атамана, как тяжелый крест; он был такой же обреченный, как и Каледин, и так же по-солдатски относился к своему долгу, готовый стоять на посту до последней минуты.

В ближайшие же дни выяснилось, что казачья мобилизация провалилась, что все пришедшие разошлись. Совершенно неожиданно вдруг в Новочеркасск вошел конный казачий полк, вернувшийся с фронта. Казалось, что полк этот совершенно здоровый и готов идти, куда его пошлют. Все воспряли духом. Полк угощали, ему держали речи, потом его отправили на фронт, но казаки разошлись по домам, не обнаружив никакого желания сражаться.

При таких условиях Добровольческой Армии не оставалось ничего другого, как вернуться к решению покинуть Дон. К тому же, в это время совершенно неожиданно большевики заняли Батайск, в семи верстах от Ростова. Плохая разведка и малочисленность добровольческих отрядов создавали все время возможность подобных сюрпризов. Большевики начали обстреливать Ростов, и снаряды попадали в предместье города, а тем временем в самом Ростове было крайне неспокойно. Местная большевицкая чернь начала подымать голову. По ночам бывала постоянная тревога, и весь Штаб становился под оружье. Все это повышало нервность. После неудачного столкновения генерала Маркова с большевиками на мосту между Ростовом и Батайском, был дан приказ к отступлению.