Белая Армия

Орша была в руках немцев. Со вздохом облегчения мы покинули почву Совдепии, но смешанное чувство избавления и, в то же время, унижения мы испытали, увидев первую германскую каску. Как только подошел поезд, у вагонов стали сновать германские солдаты, продававшие под полою вино, папиросы, шоколад. Скоро мы наслышались рассказов о том, как быстро германские солдаты и офицеры применились к российским нравам взяточничества и спекуляции. При переезде через границу в повозках была установлена правильная такса. И, начиная от границы, по всему району военной оккупации немцы пользовались случаем наживаться, где и как могли. Они вносили в это дело привычные им приемы методичности и аккуратности.

Мы приехали в Киев, должно быть, числа 19 июля по старому стилю. Город был переполнен, но нас приютила у себя наш старый друг Александра Владимировна Коссяковская. Она имела большую квартиру (Виноградная, 20, а, кв. 17); на этой квартире на началах коммуны жило несколько человек: Игорь Платонович Демидов, приехавший вначале в Киев в качестве представителя Алексеевской организации, а потом ставший редактором кадетской газеты «Русский Голос». Там же имел комнату П. Н. Милюков. Незадолго до нашего приезда он принужден был временно покинуть Киев, о чем я дальше расскажу. В его комнате мы и остановились. Кроме названных лиц, на той же квартире жила приятельница Дины Коссяковской, Катруся Мейендорф и жена Вас. Андр. Степанова, Магдалина Владимировна.

Когда мы въехали на Украйну, у нас глаза разбежались от непривычного зрелища — белого хлеба, который в обилии продавался на каждой станции. Все мы, беженцы, покупали вдвое больше, чем могли съесть, это лакомое кушанье. На первый обед по приезде Александра Владимировна угостила нас чудным малороссийским борщом, потом варениками с вишнями. Нам казалось, что никогда в жизни мы не ели ничего такого вкусного.

Киев поразил нас резким контрастом с только что покинутой Москвой.

В Москве все общественные отношения были перевернуты вверх дном. Буржуазия, интеллигенция стали париями. Киев был реставрацией недавнего прошлого, но которое, казалось, давно и безвозвратно сдано в архив. Я пошел в Купеческий сад, который славится своим видом на Днепр. Был будничный день, но гремела музыка, по аллеям гуляли разодетые праздничные толпы беспечных и веселых буржуев. Я невольно сравнил картину с Пречистенским бульваром в Москве, по которому я проходил всего неделю назад, и где с такой же беспечностью гуляли щеголеватые товарищи, густо припомаженные, со своими дамами. И там и здесь ликующее большинство не думало о завтрашнем дне и спешило сорвать цветы удовольствия и наживы, где и как могло.

Аристократический квартал Липки был еще более жутким привидением минувшего. Там собирались Петербург и Москва, — почти все друг друга знали. На каждом шагу встречались знакомые типичные лица бюрократов, банкиров, помещиков с их семьями. Чувствовалось в буквальном смысле слова, что на их улице праздник. Отовсюду доносились рассказы о какой-то вакханалии в области спекуляции и наживы. Все, кто имел вход в правительственные учреждения, промышляли всевозможными разрешениями на вывоз и на продажу и на перепродажу всякого товара. Помещики торопились возместить себе за то, что претерпели, и взыскивали, когда могли, втрое с крестьян за награбленное. Правые и аристократия заискивали перед немцами. Находились и такие, которые открыто ругали их, и в то же время забегали к немцам с заднего крыльца, чтобы выхлопотать себе то или другое.

Все это благополучно держалось на немецких штыках, и каждый день на Липках передавали друг другу последнюю новость, которая либо подтверждала надежду на прочность положения немцев, либо, наоборот, указывала на их намерение не засиживаться на Украйне. — Все эти русские круги, должен сказать, были гораздо противнее, чем немцы, которые, против ожидания, держали себя отнюдь не вызывающим образом. Простые рядовые были в большинстве случаев ландштурмисты, жители южной Германии, сорокалетние добродушные немецкие мужики, переряженные в военных. В них, однако, была сильна их национальная дисциплина. Офицеры и высшее начальство также держали себя скромно во внешнем обращении, хотя при этом брали взятки, где могли, особенно в провинции. Положение их было нелегкое. На громадной территории Украины полмиллиона войска было распылено и не в состоянии было совладеть с постоянно появлявшимися шайками партизанов и покушениями, которые систематически организовывались на союзнические средства.

В Киеве кипела политическая жизнь. Это был настоящий котел, в котором варились все направления, партии и разнородные интересы, враждовавшие между собою. Все это переплеталось сложными международными интригами, враждой между австрийцами и германцами, происками тайных агентов, которых оставили союзники, снабдив их значительными деньгами.

Правительственный курс определялся гласно торжествующей самостийностью, на которой делали карьеру ловкие дельцы. Негласно иногда те же люди уверяли, что все это — необходимый фасад, за которым скрывается будто бы то же стремление к воссозданию единой и неделимой России.

Украинские течения были представлены всевозможными течениями и оттенками. Крайним «украинизатором» проявлял себя беспринципный Кистяковский. Официально он числился кадетом, на самом деле он проводил определенно классовую и реакционную политику. Он хотел таким сочетанием убить двух зайцев: своим украинством угодить германо-австрийцам и парализовать левых самостийников, своей классовой политикой удержать симпатии русских помещиков и правых, которые были главными деятелями переворота. Видным русским бюрократам он втирал очки своей беспринципностью, которая сходила в их глазах за признак деловитости, и намекал на то, что ведь и проводя украинизацию, можно добиться того же объединения России, которая может быть постепенно украинизована, ибо что такое та же Украина, как не закостюмированная часть подлинной России? — Мне, по крайней мере, приходилось не раз слышать отзвуки бесед с ним в этом духе. Сам я не искал с ним встречи.

Большинство настоящих самостийников принадлежало к левым партиям. Оно и понятно, потому что оправдание самостийности было в симпатии, которою она, будто бы, пользуется в народных массах, чтобы привлечь на свою сторону эти симпатии, самостийники прибегали к грубой демагогии. Так в свое время Грушевский и Винниченко бросили в крестьянство те же большевицкие лозунги. Этим обусловливался успех и то, что он был весьма временный и переходный, ибо крестьянство было весьма равнодушно, а порою и враждебно относилось к самостийности, как таковой, но охотно усваивало себе разрешение грабить помещиков. Но на этой почве самостийники не могли конкурировать с настоящими большевиками.

Считаясь с веяниями времени у себя дома, немцы пытались несколько демократизировать гетманское правительство. Этим обусловливались их сношения с самостийниками и социалистами-федералистами; к тому же, с этими течениями совпадала линия германской политики, которая предпочитала расчленение и ослабление России ее объединению.

Русское направление было выражено также целой гаммой политических партий.

На крайнем фланге стояли непримиренные правые. Их было две группы, враждовавшие между собою по каким-то личным мотивам. Во главе правых стоял бывший Губернский предводитель дворянства Безак, кн. А. Долгорукий и другие. Эти первые стояли за восстановление самодержавия. Они больше всего ненавидели кадет и считали, что, когда восстановится порядок, то с них надо будет начать вешать, а то потом забудут, что наделали кадеты. Они исключили из будущего государственного строительства всех колеблющихся, всех, кто был как-нибудь замешан в русской революции. При них нельзя было называть имена Родзянки и Гучкова, — это были самые ненавистные для них люди. Крайние правые находили деятельную поддержку митрополита Антония. В Киеве была издавна развита сильная организация объединенных приходов, в духе Союза Русского народа.

Немцы, особенно военные, в душе больше всего сочувствовали правым и поддерживали с ними деятельные отношения, даже субсидировали их пропаганду. Но в то же время они чувствовали себя в силу обстоятельств вынужденными иметь дело и с левыми. Поэтому, конечно, ни те ни другие не могли им всецело довериться, а немцы роптали на коварство русских.

Особое положение занимала группа умеренных правых, с редактором «Киевлянина», В. В. Шульгиным, во главе. Когда немцы заняли Киев, Шульгин закрыл свою газету, заявив, что не может заниматься публицистической деятельностью, пока для русского направления не обеспечена свобода слова. Немцы тщетно старались примирить его с фактом своего пребывания в Киеве; молчание Шульгина было для них неприятнее его критики. Но Шульгин был непримирим. Он не допускал, мысли ни о каком соглашении с немцами, хотя боялся, что оно может стать неизбежным вследствие крайней несостоятельности союзников. Больше всего он боялся восстановления монархии при содействии Германии. Как монархист он вынужден был бы подчиниться этому факту, но говорил, что в этом случае он отказался бы от всякой политической деятельности и отошел бы в сторону.

Совершенно иную позицию заняли в Киеве кадеты. Они не участвовали в гетманском перевороте, но считались с ним, как с совершившимся фактом, оценили его с положительной точки зрения. Восстановление единой России они представляли себе как собирание областей, в коих должен быть предварительно восстановлен порядок.

Поэтому они согласились участвовать в образовании правительства и вошли в него небольшой, но хорошо сплоченной группой. В качественном отношении они представляли, по-видимому, наиболее ценную часть кабинета, особенно Василенко — Министр народного просвещения, и Гутник — финансов. Регулярно они собирались под председательством лидера своей партии Григоровича-Барского и намечали согласованный план действий и выступлений. Вскоре с Дона приехал Милюков, который стал на ту же точку зрения в оценке совершившегося переворота. Для киевских кадет одобрение главы партии было тем более ценно, что в этом вопросе они разошлись с московскими кадетами. Последние вынесли типичную для своей партии двусмысленную резолюцию, в которой стояли на почве неизменности союзным обязательствам, но в то же время делали оговорку относительно киевских кадет, что суждение о их отношении к перевороту на Украине, совершенному при содействии немцев, они откладывают до всестороннего ознакомления с местными условиями и мотивами, определившими их поведение. Однако московские кадеты в значительном большинстве были убежденными сторонниками союзной ориентации. Для них было большим ударом узнать, что с ними разошелся глава их партии, с которым они утратили связь со времени большевицкого переворота, вследствие коего Милюкову пришлось скрыться за пределы Совдепии. Как ни высок был авторитет Милюкова в партии, но в данном случае москвичи остались при своем мнении. Его отсутствием воспользовался хитрый и умный интриган еврей Винавер, чтобы повести за собой партию и укрепить за собой роль ее руководителя.

Правый Центр был осведомлен о позиции Милюкова в вопросе об ориентациях; едучи в Киев, я имел в виду завязать с ним тесные сношения. Приехав в Киев, я узнал, что Милюков принужден был его покинуть. Причины этого представлялись следующие.

Придя к убеждению, что при данных условиях нельзя не считаться с фактическим положением германской вооруженной силы в русских областях, Милюков полагал так же, как и Правый Центр, что в целях скорейшего освобождения от большевиков и восстановления единой неделимой России возможно соглашение с германцами приблизительно на тех же условиях, какие были определены Правым Центром. Украинский переворот их он одобрял только как первый этап к воссозданию единой России. Поэтому он оказывал всевозможное воздействие на кадетских министров в гетманском кабинете, чтобы они неуклонно проводили соответствующую линию поведения и противились украинизации.

Прямолинейная позиция Милюкова не пришлась по вкусу ни немцам, ни самостийным карьеристам вроде самого гетмана и Кистяковского. Под влиянием последнего Скоропадский написал Председателю Совета министров Лизогубу письмо, в коем приписывал ему принять меры к высылке Милюкова. «Высочайшее» повеление не пришлось по вкусу министров, они запротестовали, но сам Милюков, не желая, чтобы из-за личного вопроса были созданы трудности, а, может быть, и кризис в министерстве, предпочел временно удалиться из Киева и выехал в имение г-жи Коростовец в Черниговской губернии. Сын ее, молодой человек, служил в Министерстве Иностранных Дел, и Милюков был хорошо знаком с семьей.

Желая повидаться с ним, я через несколько дней пребывания в Киеве, набравшись первых впечатлений о тамошней обстановке, выехал к нему на пароходе по Десне. На пароходе я набросал письмо в Правый Центр, с тем чтобы показать его Милюкову и получить его отзыв по поводу положения дел.

Привожу здесь эти письма, в которых и мной и Милюковым охарактеризовано в главных чертах общее политическое положение, как оно нам тогда представлялось.

Как видно из письма Милюкова, наши точки зрения совпали даже почти во всех подробностях. Такое совпадение взглядов людей, находившихся в Москве, и человека, приехавшего с юга России, само по себе указывало на то, что тут не может быть случайности, а есть общие серьезные основания. Во всяком случае для характеристики данного момента эти письма представляют известный материал.

Вот они (см. продолжение):