Белая Армия

Екатеринодар, 29 авг. 1918 г.

Теперь о Добровольческой Армии и Кубани. — Численность армии приблизительно за 40 тысяч. Но эту цифру прошу считать крайне секретной. К тому же, она все время имеет тенденцию к возрастанию. С одной стороны, из Украины, где гораздо больше знают Добровольческую Армию, чем в Великороссии, все время идут добровольцы. Немцы за последнее время чинят препятствия, но их много легче обойти, чем большевиков.

Многие записывались в Киеве в Астраханскую армию, потом, переехав за немецкий счет на Дон, отправлялись оттуда в Добровольческую Армию. Вследствие этого, немцы, как мне сообщают из Киева, прикрывали вербовку Астраханской армии, но в их распоряжениях нет последовательности. Главный контингент пополнения Добровольческая Армия черпает в принудительном наборе, который растет по мере отвоевания новых территорий. — Основное добровольческое ядро армии сравнительно невелико. Поэтому невольно возникает вопрос, насколько остальные части могут быть использованы за пределами области? — Это — тот же вопрос, что и на Дону. Я не знаю, как из него выйдут вожди Добровольческой Армии. В сущности, чтобы успешно бороться с большевизмом, нужно усвоить его же приемы властвования и диктаторства. Необходимо не считаться ни с какими гарантиями свободы печати и проч. в военное время, и в то же время уметь оправдать диктаторство реальной пользой. Но для этого нужна железная решимость и умение. — Наши военные вожди, бесстрашные в боевом деле, конечно не приспособлены к вопросам политики и управления, и здесь гораздо менее решительны. Рядом с «Россией» Шульгина, открыто проповедующей монархию, здесь издается «Сын отечества» и «Кубанский край», где яростно нападают на Шульгина. — Последний вынужден был неоднократно напечатать в своей газете, что он не официоз Добровольческой Армии и проводит свои взгляды на свой страх, ибо вожди Добровольческой Армии находят несвоевременным выявлять монархические лозунги. — Они сами все, конечно, — убежденные монархисты, но считаются с местными настроениями в широких казачьих и интеллигентных кругах, которых вовсе не прельщает монархия, ибо в ней они видят возвращение ко всему старому. Кроме того, вождям Добровольческой Армии приходится считаться и с Восточным фронтом, с которым они в ближайшем будущем вступят в связь. Туда через некоторое время проедет Алексеев.

Я имел беседы со всеми генералами. С некоторыми из них, как Деникиным и Романовским, у меня прочные дружеские связи по прошлому. Это мне помогло рассеять сильное предубеждение, с коим меня встретили, как представителя Правого Центра, за которым упрочнилась репутация германофильства. — Я ознакомил генералов с тем, как обстояло дело ко времени моего отъезда из Москвы, объяснил, почему мы не считали возможным пока связаться ни с одной организацией. В то же время, я высказал все сомнения и опасения, связанные с принятием союзной ориентации и Восточного фронта. — Основательность этих сомнений сознается вполне и здесь, но вожди Добровольческой Армии надеются все же справиться с трудностями. Сюда приезжал с авансами представитель Самарского правительства. Алексеев категорически заявил ему, что ни о каком учредительном собрании речи не может быть, что их правительство, составленное из неизвестных людей, не может претендовать на авторитет, что армия должна быть построена на началах дисциплины, без заведенных ими комитетов и других «демократизаций». — По словам генералов, самарцы ни на что не претендуют, готовы во всем подчиниться и только настаивают на том, что от земельной реформы не могут отказаться. — Это «только» достаточно велико, но генералы надеются, что, введя военное управление, и добившись от союзников, чтобы все субсидии шли исключительно через Главнокомандующего всем фронтам генерала Алексеева, можно будет, не предрешая коренных вопросов, а занимаясь лишь текущими делами, держать в руках все эти правительства. Вскользь, генерал Алексеев заметил, что некоторые отношения с правыми эсэрами придется иметь. — По этому поводу я высказал отрицательное отношение Правого Центра ко всякому соглашательству. Кроме того, я старался убедить генералов, что если они решатся в конце концов на соединение с Восточным фронтом, то во всяком случае необходимо им раньше договориться на чистоту с союзниками и получить от них гарантию, что они ни с кем иным не будут иметь дело в России, кроме генерала Алексеева, и за ним признают полноту военной и гражданской власти, иначе он попадет в число беспомощных правительств Восточного фронта, а он должен быть над ними и постепенно их ликвидировать. Сам Алексеев решительно высказался против идеи триумвирата и настаивает на объединении полноты военной и гражданской власти в своих руках. — Алексеев, видимо, сознает необходимость такого договора, но мне пришлось слышать такое мнение, что время не терпит, что надо ему туда поехать и на месте решить дело. Впрочем, как я уже писал, сентябрь весь уйдет на операции на Кавказе, и до этого Добровольческая Армия не тронется на Царицын. А не идти туда же нельзя, ибо только в Царицыне она получит снабжение, которого нельзя найти на Кавказе.

Генералы настроены в общем благоразумно в том смысле, что не желают провоцировать немцев. — В числе ближайших предположений Добровольческой Армии, отмечу приглашение некоторых лиц из бывшей бюрократии ведать своего рода министерствами при Добровольческой Армии. Выбор лиц неодинаково удачен, притом неизвестно, где некоторых найти. Намечены Пильц, Риттих, Феодосьев и, наконец, Сазонов.

Сюда приехал В. А. Степанов, находящийся в деятельных сношениях с Добровольческой Армией. Он тоже приглашен в Совещание. С ним же приехал и состоит при Добровольческой Армии Gaulquier.

Теперь о личном командном составе. Алексеев произвел на меня тяжелое впечатление своим болезненным видом; надолго его не хватит и, конечно, фактически он не в состоянии быть диктатором. Его помощником и безотлучно на всех приемах присутствует А. М. Драгомиров, свежий, крепкий человек. По убеждениям — монархист, шульгинского толка. С этой точки зрения, — хорошо, что ему придется подпирать Алексеева, с которым он в самых лучших отношениях, а впоследствии, быть может, заменит его. — Деникин — превосходный боевой генерал, военноначальник, олицетворение доблести и чести, с спокойным, здравым смыслом, но не имеющий государственного опыта. Он и Начальник штаба Романовский, тоже хороший генерал и прекрасный человек, — по преимуществу военные люди, мало сведущие в гражданских делах.*) — Кроме перечисленных генералов, есть еще Лукомский, ныне командированный в Новочеркасск на Круг. Он состоит помощником Деникина. Из генералов Добровольческой Армии он больше всех имеет понятия о государственных делах. Это—ясный, легко схватывающий положение ум, и, в то же время — человек решительный и любящий определенность. В этом отношении его нельзя не ставить выше других, и я надеюсь, что ему удастся сыграть полезную роль в Добровольческой Армии; в то же время он в родственных отношениях с Драгомировым, и оба будут вероятно вести общую линию.

30 августа

Теперь приступаю к общим выводам, полученным мною после моего пребывания на Украйне, на Дону и на Кубани.

Единственная серьезная сила, с которой нельзя не считаться, — это Добровольческая Армия. Она представляет и серьезную матерьяльную и, что еще вернее, нравственную силу, ибо изо всех территорий и образований в России она одна является носительницей русской государственной идеи во всей ее чистоте. Без нее и вне нее я совершенно не представляю себе работы по возрождению России. Добровольческая Армия, как мне сказал Деникин, гордится тем, что не связала себя пока никакими обязательствами ни с кем, —

*) Кстати, как я и думал, Романовский, которого почему-то ославили как республиканца, такой же монархист, как и другие.

ни с немцами, ни с союзниками. Она находится накануне решений, которые выведут ее на новую дорогу. Одно решение совершенно исключается, — это невозможность каких-либо соглашений с немцами. Эта тенденция настолько бесповоротна, что об этом не стоит и начинать разговора ни с одним вождем Добровольческой Армии. Но я этого не делал и по другим причинам.

Из Киева я вам писал, что всякое решение надо отложить до сентября, когда выяснится, состоится ли Восточный фронт. Если состоится, то я считал соглашение с Германией неосуществимым. Теперь можно считать выясненным, что Восточный фронт состоится, что с ним соединится и Добровольческая Армия. Это было бы достаточно, но сюда надо присоединить, что Германия видимо также приняла решение. С одной стороны, она подписала с большевиками соглашение, закрепляющее Брестский договор, с другой стороны, обмен тостов между Императором Вильгельмом и Гетманом в Берлине закрепляет самостийность Украйны, следовательно, — политику балканизации России.

Мы добросовестно и осторожно взвешивали все пути возрождения России. Не опасаясь упреков, которые навлекли на себя, останавливались и на возможности соглашения с Германией, как на самом безболезненном решении вопроса. Наша совесть чиста, но упорствовать дальше, настаивая на комбинации неосуществимой, невозможно. Ее надо снять с обсуждения, — таково мое убеждение.

Теперь другой вопрос: можно ли и должно ли принять союзную ориентацию? На это ответить гораздо сложнее. Решение надо зрело взвесить и постараться принять его сообща. Можно, конечно, уйти от всякой деятельности и ответственности, но допустимо ли это в такую минуту? Ведь предоставив широкое поле другим и оставив Добровольческую Армию с глазу на глас с «демократией», мы понесем такую же ответственность за бездействие, как и за работу, если от нее не устранимся.

Все это надо взвесить. Напишите мне, что думает Правый Центр. Я еду в Крым, где повидаюсь с А. В. Оттуда также постараюсь вам написать. Мой адрес: Ялта, Симферопольское шоссе, дача Эрлангера, Бутеневым, для меня. Между прочим, не найдете ли возможным прислать сюда поскорее матерьял, который был выработан по разным вопросам управления. Меня очень об этом просили. Может быть, его даже привез бы сюда Д. М. Хорошо бы вступить в контакт с старыми друзьями. Должен сказать, что со стороны Степанова нашел искреннее желание сближения.

Если с рознью в ориентациях будет покончено, одной отравой в нашей жизни будет меньше.

Искренний привет всем.

Г. Т

В Екатеринодар я попал в конце августа. Стояли жаркие душные дни. Город был переполнен. При помощи коменданта одного из городских районов я нашел себе угол в Кубанском войсковом собрании. Это был угол в буквальном смысле слова, ибо в одной, правда, большой комнате спали 6 человек и комната никогда не убиралась.

Екатеринодар в это время года производил недурное впечатление, хотя для южного города в нем было недостаточно зелени; про него нельзя было сказать, что «город утопает в зелени». Я любил ходить на базар. Приятно и красиво было смотреть на груды овощей, фруктов и винограда, которые ежедневно привозились из деревень. Ярко-красный лук и томаты, лиловые баклажаны, желтые дыни, зеленые грозди винограда и горы арбузов — все это напоминало своими красками восток и живо говорило о богатстве и обилии этого благословенного края.

Это обстоятельство было крайне важно для Добровольческой Армии, которая в Кубани имела прекрасную базу в области продовольствия, а также человеческого матерьяла. Кубанские казаки в военном отношении были устойчивее своих донских собратьев.

За эти выгоды, которые она находила на Кубани, Добровольческой Армии пришлось, однако, платить дорогую цену. Они создавали для нее невольную фактическую зависимость от области. К тому же, на первых же порах были допущены роковые ошибки, которые отразились в дальнейшем на всем характере отношений Добровольческой Армии и Кубани.

Когда Добровольческая Армия освободила Екатеринодар, она могла завести там, какие хотела, порядки. Всего проще было бы назначить генерал-губернатора для управления краем, задаваясь исключительно задачами временного управления в связи с главными военными задачами. В то время, освобожденные от большевиков, кубанцы не могли притязать ни на что большее. Вместо того, высшее командование решило на первых же порах показать себя освободителями, дать почувствовать всю разницу своей либеральной власти от власти большевиков. Кубанцам было обещано, что им предоставят самим устраивать свои дела, для чего будет создана Рада. Вместе с тем, не была даже в общих чертах определена компетенция этой Рады. Правда, в это время у командования совершенно не было людей, с которыми оно могло бы посоветоваться, как направить дело гражданского управления.

Либерализм Добровольческой Армии дал свои плоды с самого начала. В Екатеринодаре нашли себе приют местные эсэры, которые сразу повели кампанию против «реакционного» направления высшего командования и, в противовес ему, стали отстаивать кубанскую самостийность. — Приехавший из Киева Шульгин стал издавать газету «Россия», в которой поместил ряд блестящих статей, раскрывая сущность «народоправства» и противоставляя ему монархическое начало. Шульгин заявлял, что он не является официозом Добровольческой Армии, что он говорит исключительно за свой страх и риск. Это только облегчило эсэровским газетам производить яростные нападки на него, требуя закрытия его газеты.

При первом же свидании с Деникиным я спросил его, почему считают нужным так церемониться со всеми этими проявлениями оппозиции и интригами против Добровольческой Армии. «Не трудно, приехав на три дня, критиковать то, что делается», ответил мне Деникин, «а поживши, Вы увидите, что дело не так просто. Вот Вам пример. Когда мы взяли Ставрополь, я назначил туда военного губернатора. Признаюсь, выбор оказался неудачен. Он с места в карьер объявил, что отменяются все законы, изданные после февральского переворота 1917 года. Тотчас этим воспользовались враги Добровольческой Армии, чтобы повести против нее пропаганду, распространяя слух, что она поставила своей задачей полное восстановление старого строя и чуть не крепостного права. Через неделю полтора уезда было охвачено восстанием. Против нас было 40 000 вооруженных людей. Как же при таких обстоятельствах не соблюдать величайшую осторожность? Надо всех огладить и успокоить и не ставить резко никаких вопросов».

Я не мог не согласиться, что в словах Деникина много справедливости, и не раз вспоминал их впоследствии, когда слышал упреки Добровольческой Армии в мягкотелости. До известной степени она была неизбежным последствием численной слабости Добровольческой Армии и необходимости, при огромных военных задачах и трудностях, поневоле лавировать между внутренними затруднениями и не ставить вопросов ребром.

Когда я уезжал с Дона, для меня было уже ясно, что вопрос о возможном соглашении с немцами в общероссийском масштабе надо считать конченым в отрицательном смысле. Немцы только что подписали соглашение с большевиками, закреплявшее Брестский договор. Кроме того, в это же время Скоропадский поехал на поклон в Берлин. В тостах между ним и Императором самостийность Украйны получила торжественную санкцию. Пусть германофилы продолжали утверждать, что все это ничего не значит, что это — фасад, а на самом деле немцы, будто бы, хотят совсем другого. Двусмысленная игра Германии и нерешимость с нею покончить делало соглашение с нею невозможным. К тому же, в это время стали доходить слухи о том, что на западном фронте далеко не так благополучно для немцев, как это хотели изобразить их официальные представители. Стало известным, что немцы потерпели неудачу в своей третьей по счету попытке идти на Париж. Из немецких же военных кругов стали проникать сведения о колоссальном действии американской техники, о новых приемах наступления, при помощи невероятного количества танков, аэропланов, аппаратов для наведения слепоты на противника при помощи особых зеркал и пр. и пр..

Повторяю, общая обстановка к началу сентября делала ясным вопрос, что о соглашении с Германией не может быть и речи. Но это были соображения утилитарного характера. В Екатеринодаре я встретился и с другой стороной дела.

Генералы, стоявшие во главе Добровольческой Армии, мыслили возрождение России и армии в прямой преемственности от той идеологии, которую они перенесли с фронта бывшей русской армии. Немец был враг, и притом нечестный враг, придумавший удушливые газы, а потом и самых большевиков. С этим врагом могла быть только борьба на жизнь и на смерть, и невозможны и недостойны никакие разговоры. Изменить союзникам было бы недостойным малодушием, и на всех, кто были заподозрены в германской ориентации, ложилось пятно.

У меня были старые добрые отношения с генералами, но я почувствовал, что мое поведение требует для них выяснения. Лично меня это мало смущало, и я с первых же слов заявил, что не чувствую никакой потребности в чем-либо оправдываться и не признаю за собой и своими единомышленниками никакой вины в том, что мы иначе мыслили пути к возрождению России, чем они, и надеялись найти более безболезненные для этого средства. Во всяком случае, все это, на мой взгляд, принадлежало уже прошлому, и в настоящее время ничто не мешало объединению усилий. Все эти взгляды нашли выражение в письме, которое было продолжением другого, в коем я говорил о Доне. В своих воспоминаниях я стараюсь по возможности не повторять того, что сказано в письмах, а только дополнить последние.