Белая Армия

Челябинск центр обширного края, разросшийся в последние десять лет до размеров большого губернского города; центр хлебной торговли и золотопромышленная района. Еще в начале прошлая столетия это была простая башкирская деревня Селяба, лежащая при выходе из гор и лесов старого, седого Урала в долину Западной Сибири.

Когда я прибыль со своим штабом в Челябинск для проведения плана новой операции, не хватало времени, чтобы принимать и говорить со всеми депутациями, приходившими ко мне каждый день с ранняя утра и до вечера. Шли горожане, рабочие, казаки, башкиры и крестьяне с заявлением о своей готовности отдать все силы, чтобы только не пустить сюда большевиков, отбить натиск врага, к которому русский народ чувствовал инстинктивную ненависть и смертельный страх.

При подготовке операции мне пришлось исколесить на автомобиле весь этот район, на сотни верст к северу и югу от Челябинска; и всюду я видал одно, — русских людей, готовых на какие угодно жертвы и лишения, предпочитавших смерть в борьбе, или уход в неизвестную даль, подчинению коммунистам-большевикам.

Вот казачья станица Травниковская, одно из тех поселений, где живут потомки скромных строителей Великой России. Большие улицы, дворы обстроены хозяйственно и полны добра, площадь с небольшой белой церковью залита палящими лучами июльского солнца и гудит толпой. Все население станицы собралось на площадь, пришли даже казачки с грудными младенцами. Раздается мерный благовест, и медные голоса колоколов далеко разносятся в летнем раскаленном воздухе. Из церкви выходит крестный ход; колыхаясь, плывут над толпой святые хоругви, блестит золотом большой крест, так ненавистный всем слугам интернационала, сверкают на солнце светлыми бликами иконы и ризы священников.

«Спаси, Господи, люди Твоя ...» разносится пение, подхваченное тысячной толпой и заглушавшее даже громкий благовест.

Приходит священник и кропит святой водой две сотни казаков, собранных станицей на фронт, благословляет их на ратный подвиг.

Сосредоточены и ясны бородатые лица казаков. Глубокая дума и бесповоротное решение отразились на них. Истово крестятся они правой рукой, держа в левой поводья и острые пики. А около дворов по длинной улице увязанные возы, запряженные уже и готовые вывезти семьи этого народного ополчения в тыл...

Встала Русская земля. За что готовы они отдать свою кровь, сложить свои головы, пожертвовать своими семьями? Не за партии, не за дешевые лозунги социалистов идут они в смертный бой с интернационалом. Нет, не за это несут они великие жертвы свои. Послушайте, что говорят эти казаки-крестьяне в своих семьях и на своих сходах:

— «Надо кончить с этим делом. Как разрушили нашу землю святую! А все оттого, что Царя им не надо стало. Вишь, сами власти захотели... Всех Царских врагов истребить надобно...»

Послушать только, как истово, с какой верою поют все они эту старую русскую молитву за Царя: «Спаси, Господи, люди Твоя»...

А вот другая картина тех же дней. Мой автомобиль, переезжая через гать по болотистой долине верстах в семидесяти севернее Челябинска, завяз своими колесами глубоко в тине. Шофер и его помощник бились безрезультатно над ним, вылезли и мы все, чтобы общими силами вытащить машину.

Вдалеке серая деревушка, вздымая из распластанной кучи избушек высокий минарет мечети с магометанским полумесяцем. Вскоре из деревни показалась большая толпа и приближалась к нам с шумом и гамом. Впереди бежал богатырь колоссального роста с широкой, как паровоз, грудью, на ногах, как каменные столбы; он держал в могучих руках целое бревно, размахивая им над головой и испуская воинственные крики в такт своим быстрым прыжкам:

— «Г-гин, г-гун, г-гунь! . .»

За богатырем бежала с дрекольем куча татар-крестьян, за ними рассыпались по полю, как горох, маленькие татарчата,

старавшиеся не отстать от взрослых. Все это неслось к автомобилю, крича на разные голоса и тяжело отдуваясь от быстрого бега. Не зная хорошо наших русских людей, можно было бы подумать, что деревенская толпа воспользовалась случаем, чтобы напасть на проезжих контрреволюционеров, расправиться с ними, убить. Но мы спокойно и уверенно ждали их; с размаху они набросились на автомобиль, облепили его, как муравьи, и начали поднимать из болота. Заведенный мотор пыхтел, колеса беспомощно крутились, разбрасывая во все стороны грязь и воду. Богатырь подложил под ось бревно, навалился на него плечом и легко приподнял автомобиль. Раз, другой, третий, и машина пошла по твердой дороге; рассеивалось в воздухе тяжелое облако перегоревшего бензина. Татары бежали за автомобилем и радостно смеялись. Я подошел, поблагодарил их и дал богатырю в награду денег.

— «Не надо, бачка, не надо, моя не надо,» кричал он, отпихивая деньги, весело-добродушно скаля белые зубы и что-то прибавляя по-татарски. Я совал богатырю деньги, он отпихивал. Вмешался старшина, пожилой татарин в тибитейке:

— «Не давай, Ваше Благородье, наша не возьмет. Дорога наша, плохая дорога, виноват наша, зачем не чинит дорога. А ты военный человек, Царский начальник, от большевиков нас защищаешь.»

Тогда я настоял, чтобы они взяли деньги для бедных женщин и детей их деревни. Вышел из толпы седой древний старик-мулла и поклонился мне в пояс в знак благодарности:

— «Позволь лучше, Ваше Благородье, ему,» сказал он, показывая на богатыря, — «отряд собрать и к тебе в армию идти. Надо большевиков не пускать»...

А когда мы возвращались поздно вечером по той же дороге, то около деревни автомобиль остановила толпа женщин и детей, красавица — молодая татарка вышла вперед и, потупив прекрасные большие глаза, благодарила еще раз за деньги...

Обе ударные группы собирались, заканчивали сосредоточение в районе Челябинска. К сожалению была допущена одна оплошность: северная группа генерала Войцеховского составляла слишком большую силу, свыше двадцати тысяч человек, тогда как южная группа генерала Каппеля еле достигала до десяти тысяч. Но я рассчитывал главный удар нанести именно с севера, чтобы отбросить красных от их путей отступления.

Арьергарды наши, сдерживая натиск большевиков, отходили сначала медленно, шаг за шагом, и удерживая целый ряд позиций, но верст за пятьдесят от Челябинска не выдержали, сдали и начали отступать слишком быстро. Пришлось составить новую войсковую группу под начальством генерала Космина из всех частей, какие удалось набрать, до моего конвоя включительно; по первому призыву пошли драться вместе с ними сербы, — сербский батальон имени Елаготича, оказавший большие услуги, ведший себя, как истинные братья русских.

К слову надо сказать, что французский батальон, бывший в Челябинске с осени 1918 года, поспешил эвакуироваться в тыл, восточнее Омска, при первом приближении опасности. Так всегда поступали союзники-интервенты!

Для полного успеха операции и выигрыша необходимая времени нужно было обеспечить нашу армию с севера. Для этой цели 3-й Уральский корпус был усилен всем, что можно было выделить туда; но этого было недостаточно, подсказывалась необходимость содействия Сибирской армии. Однако, несмотря на все просьбы, не удалось получить не только этого содействия, но даже приказа о выдвижении частей ее для демонстрации. Как будто действовала не одна русская армия, не за одну общую святую цель!

Большевики, обманутые легкостью, с какой они сбивали наши арьергарды, лезли, что называется, как черти, на Челябинск. Мною был отдан приказ в ночь с 24 на 25 июля отдать им город, а на рассвете 25-го перейти в наступление обеими ударными группами.

Наступила жуткая ночь. Выехав вечером, за несколько часов до оставления города, из Челябинска, я объезжал войска северной группы генерала Войцеховского. Глубокое летнее небо, усыпанное вечными звездами, покрыло землю покоем, уютом и сном. Тихо кругом, нет даже ночных звуков, которыми так богаты весенние ночи. Стоят темными силуэтами деревни, как зубчатые стены заколдованных замков, чернеют леса; и всюду биваки, — наши полки, батареи, эскадроны и сотни. Все спит. Не горят бивачные огни, чтобы не выдать противнику наших сил. Только часовые бдительно и остро пронизывают темноту, впиваются глазами в черную глубину ночи, да в избах с закрытыми ставнями сидят войсковые начальники, отдавая последние распоряжения, проверяя все ли сделано, не забыли ли чего перед завтрашним решительным днем.

Вот в большой русской деревне меня встречает рапортом генерал 3., начальник 11-й Сибирской стрелковой дивизии, только что пришедшей на фронт из Сибири, сформированной в Новониколаевске. Впервые с тыла поданы войска,

— восьми тысячная сила. Внешний вид и стройность не оставляют желать лучшего.

— «Как Ваше чувство?» обращаюсь я к генералу 3.,

— «уверены ли Вы в Ваших частях?»

— «Уверен, Ваше Превосходительство. Хотя и не обстреляны еще, но настроение хорошее. Даже рвутся в бой.»

— «Ну, а то донесение о пропаганде социалистов?» напомнил я ему случай, бывший четыре дня тому назад в одном из полков.

— «Агитаторов выловили. Сами солдаты помогали. На сколько я знаю настроение офицеров и солдат, они прямо ненавидят комиссаров и коммунистов. А за всем тем,

— все в руке Божьей...»

— «Я его дивизию поставил между своими лучшими частями; а впереди пустил Камцев, для первого удара,» добавил генерал Войцеховский.

В эту же ночь произошел такой случай. На одну заставу Уральского корпуса выехала группа конных:

— «Кто идет? Стой!» окрикнул часовой.

— «Свои-и-и» ... донеслось издали.

— «Кто свои? Что пропуск?!»

— «Красные офицеры, сдаваться едем, пропуска не знаем.»

Часовой выстрелил. На тревогу выбежала вся рота, бывшая в заставе, и открыла огонь залпами. Это был командир бригады 35-й советской дивизии полковник Котомин с одиннадцатью красноармейскими офицерами; они состояли в анти-большевицкой организации и давно уже искали удобная случая перейти на нашу сторону. Было очень трудно, так как каждый шаг их следился комиссаром и его помощниками, коммунистами, добровольными шпионами. В эту ночь им удалось усыпить бдительность еврея-комиссара и ускользнуть из когтей. Но вот истинная трагедия русского положения, они попали на сторожевую заставу, зорко охранявшую дорогу, так как наши войска привыкли к разным уловкам и обманам большевиков.

Первым же залпом была убита лошадь полковника Котомина и ранены два офицера; все они рассеялись и только через день удалось собрать вместе этих героев. Полковник Котомин провел полтора жутких часа, лежа за трупом лошади, пока его не освободил и не вывел наш офицер. Полковник Котомин был доставлен в ближайший штаб как раз в то время, когда я объезжал войска. Высокий, могучего сложения человек с открытым энергичным лицом, герой Германской войны, он весь дрожал от пережитого, дрожал мелкой нервной дрожью, как маленький прозябший мальчик.

— «Думал, что убьют. Но так было тяжело у большевиков, что лучше смерть...»

Он много рассказывал всем нам о центральной России, о ее состоянии и страданиях, открыл истинное положение советской власти и красной армии. Что можно будет сказать из этого, не нарушая интересов Русских, находящихся и сейчас там, во власти интернационала, скажу после, при сравнении условий нашего тыла и их.

Забрезжило утро. Потянуло с востока холодным предутренним ветерком, когда я приехал к войскам генерала Космина, чтобы отсюда управлять ходом операции. Как раз в этот момент из Челябинска отступали наши последние части. В город входили торжествующие красные полки.

Раннее утро после бессонной ночи застало меня в поселке Александровском. Всходило солнце, освещая землю своими первыми, робкими лучами. Поселок просыпался, и обычная дневная жизнь наполняла улицу. Я лежал на траве около автомобиля и старался уловить ухом дальние звуки боя. Но их не было слышно. И, не смотря на чрезмерную усталость последних дней и этой ночи, я не мог заснуть, — одна большая мысль давила на мозг и не давала покоя:

— «А что если эта восьмитысячная масса, вновь пришедшая из Сибири дивизия, окажется распропагандированной социалистами и, вместо помощи, изменит Русскому делу?! Повернет штыки против своих...»

Но вот грянул первый орудийный выстрел, за ним другой, третий. И заворчала далекая артиллерийская канонада, как гром отдаленной грозы.

Наши войска перешли в наступление одновременно по всему фронту. Красные не ожидали этого, столкнулись с нашими, произошел ряд встречных боев с жестоким напряжением с обеих сторон. К концу дня нам удалось овладеть рядом деревень, захватили одну батарею, много пулеметов и пленных; мы потеснили большевиков.

26 и 27 июля продолжались упорные бои. Комиссары стянули все силы и заставляли свои полки переходить в бешеные контратаки. Как они писали в своих радио-сводках «под Челябинском белые проявили небывалое упорство, переходя в штыковые атаки под личной командой адмирала Колчака»...

Этого не было. Но действительно, все наши части проявили такое напряжение сил, показали такой подъем, как в самые блестящие периоды Мировой войны, в Галиции, Польше и Восточной Пруссии.

Наше наступление развивалось, хотя и медленно, но планомерно. 27-го был захвачен и доставлен в штаб армии приказ красных, свидетельствовавший о полной их растерянности; паника охватывала их тыл, обозы начали уже отступать на Миасс и Златоуст. Еще одно усилие, и окружение сил большевиков в Челябинске должно было закончиться. Надо было для этого еще два дня.

Как уже сказано, правый фланг всей операции прикрывался 3-м Уральским корпусом, очень ослабленным всеми предыдущими боями; 12-я Сибирская стрелковая дивизия, прибывшая в это время из Томска и приданная Уральскому корпусу, не только не усилила, а ослабила его: некоторые части оказались распропагандированными в этом городе, одном из самых главных эс-эровских гнезд, и, придя на фронт, предательски передались на сторону красных. Все же несмотря на это, уральцы сдерживали натиски красных, но 27 июля начали сдавать и отходить на юго-запад. Большевики получали возможность направить часть сил значительно восточнее Челябинска и угрожали отрезать главную дорогу в тылу армии.

Надо было спешить с операцией. Так как телеграфная связь с моим левым флангом в это время прервалась, я поехал на автомобиле в южную группу, в Волжский корпус и в пути разминулся с генералом Каппелем, который ехал ко мне в штаб. Уже подъезжая к боевому расположению, я был поражен, встречая наши батареи и некоторые части, отходящие на восток. Казалось непонятным такое движение, так как накануне все контратаки красных были отбиты, волжане перешли вечером снова в наступление, захватили у большевиков пулеметы, пленных и целый ряд станиц и поселков.

Произошло какое-то несчастное недоразумение, и Волжский корпус, вместо наступления, начал отходить назад, распрямляя тем дугу, которую Западная армия была уже готова сомкнуть вокруг красных под Челябинском. Это дало возможность большевикам оправиться и перебросить еще часть сил против нашей северной группы, развивавшей успешно наступление в тыл Челябинску.

Волжский корпус в эту же ночь собрал массу подвод и с рассветом двинулся вперед на телегах, чтобы выиграть больше пространства и развить снова наступление. Но все же, вследствие потери времени, операция затянулась; а между тем угроза с севера нашей железной дороге и тылу армии все росла. Дальнейший риск делался очень опасным, — и мог быть допущен только при одном условии, чтобы части Сибирской армии быстрым выдвижением на запад обеспечили наш правый фланг.

Не знаю, по каким соображениям и по каким влияниям на это не решились! Я получил приказ Верховного Правителя отвести войска от Челябинска на Курган, перевезя часть сил в этот город поездами по железной дороге. Наступила самая тяжелая часть этих боев. Надо было вывести наши части, занимавшие расположение по охватывающей кривой, имеющей форму латинской буквы S; при этом давление красной армии на севере и угроза нашему тылу все усиливались. Большевицкое командование, как только почувствовало ослабление нашего нажима и отход, направило все усилия, чтобы окружить и отрезать от пути отступления части нашей армии.

Благодаря огромной работе всех начальников и беззаветной выносливости наших войск, удалось выйти из тяжелого положения, не потеряв ни одной пушки, не отдав ни пленных, ни одной повозки с патронами.

С тяжелым чувством все мы оставляли Челябинские поля, где было положено столько сил и жертв; где наша победа казалась так обеспеченной и так нужной. Однако настроение войск не падало, вера в свою силу и в успех не только не исчезла, но поднялась после этих боев. Объезжая ежедневно части армий, лично управляя некоторыми боями, я знал настроение войск и непосредственно получал уверенность в их полной боеспособности.

Как раз в день перелома боев, когда наши части начали уже отступление, к штабу армии, на станцию Чумляк, прибыл новый транспорт с ранеными. Французский офицер, состоящий при Западной армии, майор Каруель просил разрешения сопровождать меня при обходе раненых, чтобы раздать некоторым, особенно отличившимся, французские военные кресты.

Наши офицеры, солдаты и казаки, только что вышедшие из многодневных тяжелых боев, лежали и сидели со свежими ранами, весело разговаривая, блестя улыбками. Вот группа волжан.

— «Ничего, Ваше Превосходительство, не может большевик выдержать; все равно мы его за Волгу прогоним», говорить здоровенный Самарский крестьянин-стрелок, поддерживая левой рукой правую, в которой ружейная пуля раздробила кость.

— «Куда ему выдержать! Как мы пошли в атаку, а лямбурские казаки вместе с нами с флангу, так они и побежали, даже готовый обед бросили нам в котлах», торопливо рассказывает пересохшими губами маленький худой казанец, раненый в плечо. — «Первый раз тут мы за десять дней пообедали, как следует, а потом догнали, чтобы пулеметами спасибо красноармейцам сказать.»

Кругом раздается хохот.

Все раненые с уважением показывали на койку в углу, где лежал молодой офицер. Подхожу и вижу одного из старых знакомых, офицера с Русского Острова, штабс-капитана Р. Красивое загорелое лицо с горящими глазами, возбужденно смотрящими из под белой повязки, обнаженная молодая здоровая грудь тяжело дышет и ходит выступившими ребрами. Р... был ранен в голову, в грудь и сильно контужен; последствием этого явилась временная потеря речи.

— «Вот, не угодно ли посмотреть», докладывал юркий и очень подвижный доктор Беленький: «штабс-капитан вынес на себе из боя пулемет, два раскаленных стрельбой ствола Кольта, вот следы ожогов...»

С обеих сторон шея офицера была покрыта ровными, точно татуировка по линейке, коричневыми черточками, это ему прожгло кожу винтовой нарезкой отвода, когда он со своей ротой отходил последним от Челябинска.