Белая Армия

Прежде чем перейти к дальнейшему хронологическому описанию событий осени 1919 года, необходимо остановить внимание и посмотреть, в каких условиях была в то время железная дорога, этот один из важнейших факторов жизни страны и армии.

В Омске было Министерство Путей Сообщения с очень энергичным, способным и жизненно-практичным человеком во главе, инженером Уструговым. Отсюда шло управление дорогами, регулировка их службы и наилучшего использования. И надо отдать полную справедливость, что это министерство стремилось выйти из рутины и бюрократических нагромождений, старалось дать максимум работы и пользы.

Однако обстановка и препятствия были настолько велики, что министр Устругов и его подчиненные буквально изнемогали от бесплодных подчас усилий. С самого начала создалось несколько факторов, которые разбивали все их старания, вводили импровизацию, нарушали стройность.

Во-первых, — и это было вполне естественно, — железные дороги на театре военных действий подчинялись командующим армиями, которым здесь принадлежало главное решающее слово. С этим министерство мирилось, так как видело, в большинстве, работу армейских железных дорог направленной к лучшей пользе. Кроме того, прифронтовая полоса не могла влиять сильно на жизнь страны. Гораздо важнее была магистраль от Владивостока до Омска. И вот здесь-то создалась главная помеха; почти с самого начала был образован из представителей всех «союзных» держав железнодорожный комитет, который взял на себя, явочным порядком, регулировку вопросов эксплуатации дороги и движения на всем участке от Омска до Владивостока. Главная роль в нем принадлежала американским и английским инженерам, и, хотя зачастую русские интересы, даже интересы фронта приносились в жертву различным интернациональным целям, которыми была пропитана вся интервенция, — русскому министру путей сообщения приходилось подчиняться.

Дело в том, что Сибирь не располагала ни одним заводом для постройки паровозов, вагонов и запасных частей. Все это, заказанное и оплоченное в большинстве еще Императорским Правительством в Соединенных Штатах и в Канаде, теперь было обещано доставить и передать правительству адмирала Колчака; частью это было и выполнено. Но при каких каждый раз обстоятельствах?!

Припомним, как выдавалось военное снабжение, доставленное широким английским жестом на армию в 200000 человек. Как всегда и систематически оказывалось при этом давление на Верховного Правителя, на его политику, как проглядывало желание давить даже на стратегические планы армий, как искусно и скрыто оказывалась этими «союзными благодетелями» поддержка эс-эрам. В области железно-дорожной помощи все это приняло еще большие и уродливые размеры. Во Владивостоку прибыло большое количество запасных частей, осей и колес, несколько паровозов; весь этот ценный груз союзные страны давали России, давали за ее жертвы кровью сынов ее и ... за русское золото. Давали союзные страны, а их официальные представители требовали взамен почти полного себе подчинения, становились выше не только министра путей сообщения, но даже выше номинального диктатора. Понятно, это мешало работе, сильно затрудняло ее, а «союзникам» давало возможность проводить меры для своих, не всегда чистых, целей.

На этой же почве, наши бывшие военно-пленные, составившие теперь, в 1919 году, «союзные» полки чехословацкие, польские, румынские и итальянские, захватили в свои руки огромное количество подвижного состава; так за тремя чешскими дивизиями числилось свыше 20000 вагонов. Польская дивизия, сформированная французской миссией генерала Жанэна, также из бывших наших военно-пленных, захватила свыше 5000 вагонов; были собственные поезда у румын и итальянцев.

Никакие силы не могли заставить этих «интервентов» вернуть вагоны и паровозы. Железнодорожной администрации приходилось принимать факт этого ограбления и изворачиваться ограниченным запасом подвижного состава, который остался в фактическом распоряжении русского министра путей сообщения.

Затем все интервенты-союзники, приезжая в Сибирь, чтоб спасать бедную разоренную Россию, быстро входили во вкус; у всех их руководителей были собственные поезда, составленные из лучших вагонов, с кухнями, ванными, электричеством. Поезда Жанэна, Нокса, Павлу, разных «высоких комиссаров» (которые, увы, сыграли на руку невысоким советским комиссарам) поражали своей роскошью, незнакомой и недопустимой даже в их богатых странах. Дошли до такого нахальства, что распоряжение и распределение всеми салон-вагонами взял на себя штаб французская генерала Жанэна, выдававший их почти исключительно иностранцам. Опять таки, справедливость требует сказать, что японцы вели себя и здесь всех скромнее, достойнее, — и только они, представители страны Восходящего Солнца, не имели в бедной России роскошных поездов.

Сибирская магистраль тянется на тысячи верст, проходить глухою тайгой или беспредельными степями. Большевики и эс-эры, объединив свои силы, направили все внимание на эту важнейшую артерию, питавшую армию и страну, обеспечивавшую вывоз сырья из богатых губерний Сибири. И вот те шайки, которые были собраны социалистами, организовали планомерную кампанию нападений на железную дорогу.

Нападения производились на наиболее трудные участки ее, с сильными закруглениями пути или с предельными подъемами и спусками. В таких местах банды разбойников разбирали путь, портили рельсы и стрелки, иногда взрывали мосты. Для этого ими выбиралось время, когда шли из Владивостока поезда с военным снабжением или направлялись ценные грузы. Глухой ночью совершалось покушение, поезд спускался под откос, разбивались вагоны; банда производила грабеж.

Временами доходило до того, что мы прекращали ночное движение, пуская поезда только днем. Можно себе представить, какое затруднение в транспорте создавалось благодаря всему этому. Но отвлекать наши русские войска на службу обороны Сибирской магистрали было нельзя, и без того боевой фронт задыхался в неустанной борьбе из-за недостатка подкреплений с тылу.

Поэтому пришлось прибегнуть к милости интервентов, которые в своем междусоюзническом комитете (или совдепе, как его называли даже некоторые английские офицеры) решили разделить железную дорогу на участки и поручить охране иностранных войск. От Владивостока до Читы — японцы, около Байкальского озера, — небольшой участок, — американцы, далее немного — румыны, центр Иркутск-Омск-Томск — чехи, Алтайская железная дорога — 5-я польская дивизия.

Казалось бы, — самая естественная вещь. Раз пришли помогать, если называются союзниками, да вдобавок еще едят русский сибирский хлеб, то какие тут могут быть разговоры. Становись на работу и выполняй ее честно и исправно по наряду русской власти.

Так должно было бы быть при нормальном порядке. Так было бы, если бы мы, русские войска, пришли помогать кому либо из союзников в их стране. Так и бывало не один раз, когда русскими боками спасали «союзников». Но здесь, в Сибири, опять таки проявились с одной стороны наша русская стародавняя привычка взирать на иностранца снизу вверх, чуть не с подобострастной улыбкой, а с другой — их обычная самоуверенность и напыщенное самодовольство, чтобы не сказать более резкого слова.

Почти все иностранцы, взявшие на себя охрану Сибирской железной дороги смотрели на это, как на величайшее одолжение, как на благодеяние, которое они делают бедным русским; они исполняли только приказы своего «междусоюзнического комитета», не считались совершенно с русской властью и железнодорожной администрацией. При этом, в оправдание, приводилась все та же фарисейская увертка — «невмешательство в русские внутренние дела».

Самая служба охраны железной дороги неслась так. Начинают учащаться случаи нападения банд на железную дорогу, происходить покушения на отдельных интервентов, охраняющих данный участок. Тогда они решают действовать; усиливаются караулы, ловят нескольких разбойников, вешают их, отгоняют банды в тайгу и на этом успокаиваются. Когда им предлагалось довести дело до конца, преследовать банду и уничтожить ее с корнем, получался ответ:

— «Это не наше дело!»

Случалось, что такой способ не давал результатов, нападения на дорогу и иностранную охрану не прекращались. Тогда интервенты, — особенно чехословаки и польская дивизия, — устраивали карательную экспедицию. На опасном участке сжигались два-три богатых сибирских села, за их будто бы отказ выдать преступников-бандитов.

Это вызывало страшное озлобление мирного, ни в чем неповинного населения, сыновья которого сражались за Русское национальное дело в рядах белой армии. И естественно, что это озлобление переносилось, отражалось рикошетом на центральном правительстве адмирала Колчака, на русских властях. Таково было положение на железной дороге в то время, когда роль ее выдвигалась на первое место, вследствии того, что новая неудача на фронте начала превращаться в катастрофу.

В самый нужный момент, когда необходимо было дать сверхсильное напряжение, чтобы в западном направлении подать армиям помощь снабжением и силами, а в обратном направлении — на восток — вести планомерную и безостановочную работу эвакуации, — оказалось, что русская власть бессильна использовать свою железную дорогу. А вдобавок к этому — тыловые органы, загроможденные бюрократическим бумажным строем и зараженные эс-эровской тлей, упорно и беззастенчиво, приводя самые ребяческие отговорки и отписки, тянули время и занимались тем, что копили военное снаряжение в глубоких тыловых складах.

И армия, проявившая чудеса героизма и предел напряжения сил, добившаяся блестящей победы, была предана, — она не получила ни пополнений, ни одежды, ни теплых вещей. А между тем наступала уже суровая сибирская зима.

Вот один из документов, телеграмма командующего Оренбургской армией.

«1 Ноября 1919 г. Кокчетав.

Могу ли рассчитывать и когда на присылку теплой одежды, винтовок. Нужно на первое время 10000 комплектов полушубков, валенок, шапок, теплого белья, рукавиц, брюк, особенно последних. Армия голая. Степной край не имеет дров, даже крыши не дают тепла. Тиф усиливается. Винтовок нужно на первое время 5000. Началась мобилизация уездов, для них нужно 7 тысяч теплого и винтовок. Прошу Вашего ответа. №542. Генерал-Лейтенант Дутов.»

И таких телеграмм получались десятки. Эти донесения поступали изо дня в день, начиная с середины августа. Но на русское горе они оставались без ответа, без результата. И добро, если бы не было в тылу запасов, а то ведь в Красноярск, Томске, Иркутске были полные склады.

Совершалось еще более вопиющее. Когда тыл, его бюрократические органы увидали, что дело нешуточное, что на фронте положение принимает действительно катастрофические размеры, грозящие и их существованию, то там всколыхнулись и стали спешно собирать пополнения, грузить теплую одежду и обувь, направляя эшелон за эшелоном в действующую армию.

Все это принимало вид нерешительных, спешных и судорожных мер. Наши части были в непрерывном движении. Отступление протекало планомерно, с постоянными, ежедневными боями, чтобы парализовать новые стремления красного командования перерезать в тылу железную дорогу. В то же время шла напряженная работа по эвакуации раненных и больных, военных грузов и железнодорожного имущества. Шел непрерывный поток с запада в восточном направлении; поезда с пополнением и снабжением, врезываясь вне всякой системы на встречу этому потоку, простаивали неделями на станциях, не могли добраться до фронта, или запаздывали и только мешали. Иное было бы две недели назад, когда все железные дороги были свободны, армия стояла на Тоболе, система транспорта и этапные линии были хорошо налажены. Естественно, что настроение в войсках падало все больше и больше. Вот другой жизненный документ, крик армии — донесение командующего конной группой:

«За последнее время все указывает на сильный упадок духа солдат вследствие все уменьшающегося численного состава частей и отсутствия пополнений. Волнуются и недоумевают, почему до сих пор ни один полк не пополнен, когда в некоторых ротах осталось около десяти человек. Такое положение создает благодарную почву для всякой пропаганды и агитации, чем несомненно воспользуется наш противник, хорошо осведомленный о том, что делается в наших войсках. Красные уже разбрасывают прокламации, призывающие наших солдат окончить войну, перебив своих офицеров и выдав красным адмирала Колчака, в свою очередь обещая перебить своих комиссаров и выдать нашим солдатам Ленина и Троцкого. Подобный прокламации, попадая в руки солдат, не могут не оказать влияния на менее сознательный элемент... Далее, всвязи с наступившей холодной и сырой погодой и необходимостью часто ночевать в лесу под открытым небом, развивается недовольство солдат отсутствием теплой одежды; солдатами указывается, что в тылу все одеты и во все теплое... . Мы рискуем потерять и оставшийся кадр, ранее доблестно сражавшихся частей. 25 Октября 1919 года. Генерал Волков. № 2642.

Ропот среди армии все усиливался. Тяжелое отступление полураздетых частей продолжалось без надежды остановить его, чтобы дать красным сильный отпор и снова перейти в наступление. Вместе с тем развилась до небывалых пределов и пропаганда в тылу. В результате всего падала самая вера в успех дела, исчезала надежда на скорую конечную победу, терялся смысл дальнейших жертв.

В такой обстановке тыл начал теперь спешно подавать на фронт пополнения. Густыми массами шли маршевые роты, безо всякой системы, с нарушением самых примитивных требований порядка: так зачастую поезда с пополнением простаивали сутками на станциях или разъездах, не получая ни пищи, ни кипятка для чая; люди волновались, верили самым вздорным слухам, легко поддавались обману и агитаций. Наконец эти голодные и распропагандированные маршевые роты высаживали и передавали ближайшему строевому начальнику.

Вначале пробовали их вливать в полки, которые таяли с каждым днем, пробовали и горько раскаивались, ибо произошли массовые предательства. Только что прибывшее пополнение, получив приказ идти в наступление, выбегало подняв вверх винтовки, обращенный прикладами в небо, передавалось на сторону красных и открывало огонь по своим. Почти все офицеры в таких полках гибли... .

Пал Петропавловск. Армии неудержимо катились на восток. Омск, где оставался до сих пор и Верховный Правитель и все министерства, был уже под угрозой с фронта и с севера, от Тобольска. И не только под угрозой, — Омск был уже обреченным, так как спасти его могло только чудо; человеческие усилия были не в состоянии этого сделать в той обстановке, которая создалась к этому времени.

Нельзя выразить той горечи, какая охватила всех нас на фронте, всю армию. Сделанный ею подвиг, одержанная на Тоболе победа, сознание близкого и окончательного разгрома красных, — все пошло прахом.... И не было надежды на новое улучшение, на перемену...

4 Ноября меня вызвал в Омск телеграммой адмирал Колчак. Когда на следующий день утром я подъезжал к его особняку, меня обогнал автомобиль Главковостока генерала Дитерихса. Адъютант Верховного Правителя просил подождать в приемной.

Большая комната с длинным столом, покрытым малиновым сукном, с высокими стульями, расставленными кругом, по казенному; стол, за которым обыкновенно происходили заседания совета министров. Два больших венецианских окна выходили на Иртыш. Могучая, величавая река катила свои мутные воды, а за ней расстилалась бесконечная Сибирская равнина. Весной она зеленела и блестела молодыми всходами, обещая светлое будущее, как бы укрепляя надежду на наше возрождение к осени. Теперь, когда наступила эта осень, прошли месяцы упорной кровопролитной борьбы, когда было достигнуто многое и мы подошли почти к полной победе, — все начало рушиться. Какая то темная сила сводила на нет великие жертвы, труды и усилия.

Мрачно становилось на душе. Преступным представлялось то, что сделали с армией, с этими сотнями тысяч лучших русских людей, беззаветно шедших на смерть, чтобы добиться жизни для своей страны. Невольно мысль возвращалась к тем минутам, когда в этом же зале адмирал напутствовал меня в армию последними словами: «Идите на боевое дело, о тыле не беспокойтесь, я сам справлюсь с ним....»

У стены, сзади большого стола, стояла синяя горка, вся уставленная блюдами, солонками, папками с адресами, подношениями разных городов, заводов и общественных организаций из местностей, освобожденных от большевиков. Так знаменательны и полны веры были надписи на них; какими жалкими и беспомощными, оставленными, выглядели они теперь...

Разговор в кабинете Верховного Правителя становился, видимо, все горячее; временами доносился его голос, доходящий до крика. Прошло минут сорок. Раздался звонок, пробежал через залу адъютант и вернулся с докладом, что адмирал просит меня войти.