Белая Армия

8 декабря вечером поезд моего штаба после долгих задержек пришел на станцию Тайга, где с утра уже находились все пять литерных эшелона Верховного Правителя. У семафора стоял броневой поезд 1-й Сибирской армии, к самой станции была стянута егерская бригада этой же армии, личный конвой генерала Пепеляева, и одна батарея. В вагоне адмирала находились целый день оба брата Пепеляевы, — генерал приехавший из Томска, и премьер-министр — из Иркутска.

Когда я пришел к Верховному Правителю с докладом всех подготовленных распоряжений по выполнению принятого плана, то нашел его крайне подавленным. Пепеляевы сидели за столом по сторонам адмирала. Это были два крепко сшитых, но плохо скроенных, плотных сибиряка; лица у обоих выражали смущение, глаза опущены вниз, — сразу почувствовалось, что перед моим приходом велись какiе-то неприятные разговоры. Поздоровавшись, я попросил адмирала разрешение сделать доклад без посторонних; Пепеляевы насупились еще больше, но сразу же ушли. Верховный Правитель внимательно, как всегда, выслушал доклад о всех принятых мерах и начал подписывать заготовленные приказы и телеграммы; последним был приказ реорганизации 1-й Сибирской армии в неотдельный корпус.

Адмирал поморщился и начал уговаривать меня отложить эту меру, так как она может-де вызвать большое неудовольствие, даже волнения, а то и открытое выступление.

— «Вот,» добавил он, — «и то мне Пепеляевы уж говорили, что Сибирская армия в сильнейшей ажитации и они не могут гарантировать, что меня и Вас не арестуют.»

— «Какая же это армия и какой же это командующий генерал, если он мог дойти до мысли говорить даже так и допустил до такого состояния свою армию. Тем более необходимо сократить его. И лучший путь превратить в неотдельный корпус и подчинить Войцеховскому.»

Верховный Правитель не соглашался. Тогда я поставил вопрос иначе и спросил, находит ли он возможным так ограничивать права главнокомандующего, не лишает ли он этим меня возможности осуществить тот план, который мною составлен, а адмиралом одобрен.

— «А я не могу допустить генерала, который, хотя и в скрытой форме, но грозит арестом Верховному Правителю и главнокомандующему, который развратил вверенные ему войска,» докладывал я: «иначе я не могу оставаться главнокомандующим.» Все это сильно меня переволновало, что очевидно было очень заметно, так как адмирал Колчак стал очень мягко уговаривать пойти на компромисс; здесь он, между прочим, сказал, что оба Пепеляева и так уже выставляли ему требование сменить меня, а назначить главнокомандующим опять генерала Дитерихса.

Я считал совершенно ненормальным и вредным подобное положение и доложил окончательно, что компромисса быть не может.

«Хорошо,» согласился адмирал, — «только я предварительно утверждения этого приказа хочу обсудить его с Пепеляевыми. Это мое условие.»

Через несколько минут оба брата были позваны адъютантом, и две массивные фигуры вошли, тяжело ступая, в салон-вагон.

Приказ о переформировании 1-й Сибирской армии в неотдельный корпус произвел ошеломляющее впечатление. Сначала Пепеляевы, видимо, растерялись, но затем генерал оправился и заговорил повышенным, срывающимся в тонкий крик, голосом:

— «Это невозможно, моя армия этого не допустить...»

— «Позвольте,» перебил я, — «какая же это, с позволения сказать, армия, если она способна подумать о неисполнении приказа. То Вы докладывали, что Ваша армия взбунтуется, если ее заставить драться под Омском, теперь — новое дело.»

— «Думайте, что говорите, генерал Пепеляев,» обратился к нему резким тоном, перебив меня, адмирал. — «Я призвал Вас, чтобы объявить этот приказ и заранее устранить все недоговоренное, — главнокомандующий считает, что эта перемена вызывается жизненными требованиями, необходима для успеха плана и без этого не может нести ответственности. Я нахожу, что он прав.»

Министр Пепеляев сидел, навалившись своей тучной фигурой на стол, насупившись, тяжело дышал, с легким даже сопеньем, и нервно перебирал короткими пальцами пухлых рук. Сквозь стекла очков просвечивали его мутные маленькие глаза, без яркого блеска, без выражения ясной мысли; за этой мутью чувствовалось, что глубоко в мозгу сидит какая-то задняя мысль, — засела так, что ее не вышибить ничем, — ни доводами, ни логикой, ни самой силой жизни. После некоторого молчания, министр Пепеляев начал говорить, медленно и тягуче, словно тяжело ворочая языком. Сущность его запутанной речи сводилась к тому, что он считает совершенно недопустимым такое отношение к 1-й Сибирской армии, что и так слишком много забрал власти главнокомандующий, что общественность вся недовольна за ее гонение... .

— «Так точно,» пробасил А. Пепеляев, генерал, — «и моя армия считает, что главнокомандующий идет против общественности и преследует ее. ...»

— «Что Вы подразумеваете под общественностью?» спросил я его.

— «Ну вот, хотя бы земство, кооперативы, Закупсбыт, Центросоюз, да и другие.»

— «То есть Вы хотите сказать — эс-эровские организации. Да, я считаю их вредными, врагами русского дела.»

— «Позвольте, это подлежит ведению министра внутренних дел,» обратился ко мне, глядя поверх очков, министр. — «Разрешите, Ваше Высокопревосходительство, снова выразить мне,» заговорил он, грузно повернувшись на стуле к Верховному Правителю: «то, что уже докладывал: вся общественность требует ухода с поста генерала Сахарова и замены его снова генералом Дитерихсом, а я, как Ваш министр-председатель, поддерживаю это. .

— «Что Вы скажете на это?» тихо спросил меня адмирал.

Я ответил, что не могу позволить, чтобы кто либо, даже премьер-министр, вмешивался в дела армии, что не допустима сама мысль о каких либо давлениях со стороны так называемой общественности; вопрос же назначения главнокомандующего — дело исключительно Верховного Правителя, его выбора и доверия.

— «Тогда, Ваше Высокопревосходительство, освободите меня от обязанности министра председателя. Я не могу оставаться при этих условиях,» тяжело, с расстановкой, но резко проговорил старший Пепеляев.

Верховный Правитель вспыхнул. Готова была произойти одна из тех гневных сцен, когда голос его гремел, усиливаясь до крика, и раздражение переходило границы; в такие минуты министры его не знали, куда деваться, и делались маленькими, маленькими, как провинившиеся школьники. Но через мгновение адмирал переборол себя. Лицо потемнело, потухли глаза, и он устало опустился на спинку дивана.

Прошло несколько минут тягостного молчания, после которого Верховный Правитель отпустил нас всех.

— «Идите, господа,» сказал он утомленным и тихим голосом, — «я подумаю и приму решение. Ваше Превосходительство,» обратился он, некоторой даже лаской смягчив голос, — «этот приказ подождите отдавать, о переформировании 1-й Сибирской армии, а остальные можно выпустить.»

Через несколько часов было получено известие о вооруженном выступлении частей Сибирской армии в Новониколаевске. Там собралось губернское земское собрание фабрикации периода керенщины, состоявшее поэтому тоже из эс-эров; вызвали они полковника Ивакина и совместно с ним выпустили воззвание о переходе полноты всей государственной власти к земству и о необходимости кончить гражданскую войну.

Ивакин, не объяснив дела полкам, вывел их на улицу и отправился на вокзал арестовывать командующего 2-й армией Генерала Войцеховского. Оцепили его поезд и готовились произвести самый арест, но в это время к станции подошел, узнавши о беспорядках, полк 5-й польской дивизии под командой ее начальника полковника Румши и предъявил требование прекратить эту авантюру, под угрозой открытия огня. Тогда Ивакин положил оружие, сдался. Офицеры и солдаты его полков, как оказалось, действительно не знали, на какое дело их ведет Ивакин; большинство из них думало, что он действует по приказу Верховного Правителя. Полковник Ивакин был арестован и предан военно-полевому суду.

На станции Тайга шли почти всю ночь переговоры из за этого инцидента. Генералом Пепеляевым была выдвинута снова угроза бунта его армии, если Ивакин не будет освобожден, причем весь этот Новониколаевский случай выставлялся им, как самочинное действие войск. Через день полковник Ивакин пытался бежать из под караула и был убит часовым. — Ни одна часть 1-й Сибирской армии и не подумала выступать.

Адмирал Колчак обратился по прямому проводу к генералу Дитерихсу с предложением снова принять пост главнокомандующего. Ночью же Верховный Правитель передал мне, что Дитерихс поставил какие-то невозможный условия, почему он не находит допустимым дальнейшие разговоры с ним.

Затем той же ночью эшелоны Верховного Правителя были переведены на следующую станцию, чтобы не загромождать, как было сказано, путей станции Тайга. На утро был назначен отход и моего поезда.

9-го декабря (по старому стилю 26 ноября), как раз в праздник ордена св. Великомученика Георгия, который Императорская Россия привыкла так чтить и отмечать в этот день славу своей армии, я был арестован Пепеляевыми на станции Тайга. Дело произошло так. Утром я приказал двигать поезд на следующую станцию, чтоб там выяснить окончательно все вопросы, потому что оставлять дальше армию в таком неопределенном состоянии было бы преступно. Мне доложили, что расчищают пути, отчего и произошла задержка, но что в 9 часов поезд отправится. Вместо этого около 9 часов утра ко мне в вагон вошел мой адъютант поручик Юхновский и доложил, что генерал Пепеляев просить разрешения придти ко мне. Я передал, что буду ожидать 15 минут.

А через десять минуть были приведены егеря 1-й Сибирской армии, и мой поезд оказался окруженным густой цепью Пепеляевских солдат с пулеметами, полк стоял в резерве у станции, там же выкатали на позицию батарею. Егеря моего конвоя и казаки, которых всех вместе в поезде было около полутораста человек, приготовились встретить Пепеляевцев ручными гранатами и огнем, но комендант поезда лично предупредил новое кровопролитие, которое было бы очень тяжело по своим последствиям для армии и сыграло бы только на руку врагам России.

В вагон, где я находился, вошли три ближайших к Пепеляеву офицера, всклокоченные фигуры, так похожие на героев февральской революции, с вытащенными револьверами, и один из них, насколько помню, полковник Жданов, заявил, что по приказанию премьер-министра Пепеляева я арестован.

— «Прежде всего потрудитесь спрятать револьверы, так как ни бежать, ни вести с Вами боя я не собираюсь.»

Пепеляевские офицеры выполнили приказание, молча и несколько удивленно переглядываясь между собою.

— «А теперь я сам пойду разговаривать с премьер-министром в сопровождены моего помощника генерала Иванова-Ринова и адъютанта. Вы можете также идти, если хотите, сзади.»

Когда я вышел из вагона, чтобы объясниться с министром, и проходил мимо оригинальной воинской охраны, арестовывавшей своего главнокомандующего, то все солдаты и офицеры вытягивались и брали под козырек. Отмечаю этот факт, как доказывающий, что воинские части здесь были просто игрушкой в руках политиканствующих генерала и его брата-министра, а последние выполняли волю скрытого центра. Для меня было ясно уже и тогда, что я арестован по приказу эс-эров.

Оба брата Пепеляевы сидели мрачно в грязном салон-вагоне командующего 1-й Сибирской армией, на столе, без скатерти, валялись окурки, был розлит чай, рассыпаны обгрызки хлеба и ветчины; генерал сидел, развалясь, без пояса, в рубахе с расстегнутым воротом, и также с взлохмаченной шевелюрой. И грязь и небрежность в одежде и позе, — все было декорацией для большей демократичности.

Объяснение носило полукомический характер. Министр заявил мне, что для блага дела он решил меня арестовать, чтобы отделить от Верховного Правителя, — «за то, что Вы имеете на него большое влияние», — докончил он; брат его, командующий армией, откровенно признался, что я виноват в оскорблении 1-й Сибирской армии, которую считал хуже других.

— «А кроме того, Ваше Превосходительство, Вы хороший и храбрый генерал, это все признают, но Вы стоите за старый режим и . . очень строгий. Нам такого не надо» добавил этот парень-генерал.

— «Кому это нам?»

— «Да вот офицерам. ... А впрочем больше толковать нечего,» грубо басил он дальше, — «арест уже сделан.»

— «Да. Сила на Вашей стороне, по Вы поймите, что Вы совершаете преступление, арестовывая главнокомандующего, оставляя армию без управления.»

— «Вы уже не главнокомандующий. Адмирал согласился просить еще раз генерала Дитерихса, а временно приедет и вступить в должность генерал Каппель.»

Сначала Пепеляевы хотели везти меня в Томск, в свою штаб-квартиру, но потом оставили на ст. Тайга, под самым строгим наблюдением, которое продолжалось до самого приезда генерала Каппеля, до вечера следующего дня.

Для него все происшедшее явилось полной неожиданностью. Каппель начал сейчас же переговоры с Пепеляевыми, затем по прямому проводу с Верховным Правителем, прилагая все усилия, чтобы разъяснить запутавшееся положение. Первая просьба генерала Каппеля к адмиралу Колчаку была — оставить все без ломки, по прежнему: меня главнокомандующим, а ему вернуться на свой пост в 3-ю армию. Я просил настойчиво и определенно вернуть меня на чисто строевую должность к моим войскам, также в 3-ю армию. Адмирал в это время был уже в Красноярске, откуда, за расстоянием, все переговоры сильно затруднялись и заняли несколько дней. А в это время — армия оставалась без управления, у заговорщиков оказались развязанными руки, и эс-эровский план взрыва в тылу, сорванный было нами вовремя, стал снова проводиться ими в жизнь.

Как скоро стало известно, Верховный Правитель пошел на уступки братьям Пепеляевым и обратился к генералу Дитерихсу с предложением вступить снова в главнокомандование Восточным фронтом; и получил ответ по прямому проводу, — что Дитерихс согласен на одном только условии, чтобы адмирал Колчак выехал немедленно из пределов Сибири заграницу. Это вызвало страшное возмущение адмирала, да и Пепеляевы, сконфуженные таким афронтом, более не настаивали.

Но начатая ими по скрытой указке социалистов-революционеров гнусная интрига стала разворачиваться с быстротою и силой, остановить которые было уже невозможно.

В Красноярске стоял 1-й Сибирский Корпус под командой генерала Зиневича, который все время действовал по директивам и приказам своего командующего, генерала А. Пепеляева. Зиневич, выждав время, когда пять литерных поездов адмирала проехали на восток, за Красноярск, оторвались от действующей армии, произвел предательское выступление. Он послал, как это повелось у социалистов с первых дней несчастия русского народа — революции, — «всем, всем, всем ...» телеграмму с явным вызовом; там Зиневич писал, что он, сам сын «рабочего и крестьянина» (тогда это осталось не выясненным, как этот почтенный деятель мог быть одновременно сыном двух папаш), «понял, что адмирал Колчак и его правительство идут путем контрреволюции и черной реакции». Поэтому Зиневич обращается к «гражданской совести» адмирала Колчака, «убеждает его отказаться от власти и передать ее народным избранникам — членам учредительного собрания и самоуправлений городских и земских» (нового послереволюционного выбора, т. е. тем же эс-эрам). В подкрепление своего убеждения генерал Зиневич заявил, в той же прокламаций, что он отныне порывает присягу и более не подчиняется Верховному Правителю. Этой изменой командира корпуса, генерала Зиневича, Верховный Правитель совершенно отрывался от армии, был лишен возможности опереться на нее и оказывался почти беззащитным среди всех враждебных сил. С другой стороны и действующая армия ставилась Красноярским мятежом в невозможно тяжелое положения, теряя связь с базой и всеми органами снабжения.

Что это было, — бесконечная ли глупость с позывом к бонапартизму или предательство, продажное действо. Видимо и то, и другое понемногу, — у Пепеляева бонапартизм, у Зиневича глупость, смешанная с предательством. Вскоре обнаружилось, что за спиной Зиневича стояла шайка социалистов-революционеров с Колосовым во главе.