Белая Армия

Предательство, подготовленное эс-эрами, этим отребьем человеческого рода, созрело, иудино дело было совершено.

В двадцатых числах декабря наша героическая армия готовилась дать генеральное сражение силам красных чтобы остановить их наступление, прикрыть Центральную и Восточную Сибирь и получить возможность там за зиму провести все кардинальные перемены и подготовку для новой борьбы.

В условиях суровой зимы двигались наши войска делая перегруппировки, чтобы образовать ударные группы и совершить марш-маневры с обходом обоих флангов наседавших большевиков.

Северная группа должна была произвести удар, примерно, из района Томск-Мариинск, главная масса для нее предназначалась Сибирская армия генерала Пепеляева, части которой должны были сосредоточиться из Красноярска и Томска. Но вместо этого сам Пепеляев и его ближайшие помощники теперь уже всецело отдались в руки социалистов-революционеров. В Красноярске, благодаря выступлению генерала Зиневича, началось брожение. А отсюда разложение перекинулось в Томск, главную квартиру 1-й Сибирской армии.

Гнезда в тылу, где зараза тлела месяцами, скрываясь под личиной покорности и даже содружества на общей почве ненависти к большевикам, зашевелились во всю; вылезли из подполья эс-эры и меньшевики, всюду устраивали открытия собрания, объявляли о переходе власти снова «в руки народа». Очевидно подразумевалось — «избранного» народа, так как и теперь среди социалистов подавляющий процент были иудеи, а остальные послушные прислужники их.

Чехи, эти полки разъевшихся вооруженных до зубов тунеядцев, подавляли в тылу своей численностью, и они отдали свои штыки в распоряжение и на поддержку социалистов; боевая армия находилась далеко, да и была занята своим делом, держала боевой фронт и все время вела оборонительные бои, чтобы дать возможность вытянуть на восток все эшелоны. В тылу же не было сил, чтобы справиться с чехами, так как главная часть находившихся там русских войск, выведенные в глубокий резерв части армии генерала Пепеляева, были вовлечены, против их желания, в гнусное дело политического и военного предательства.

Чтобы поколебать их ряды, кроме выступлений в Новониколаевске и на станции Тайга, был брошен испытанный уже в 1917 году Лениным и Бронштейном клич: «Довольно войны!» Этот клич, как по команде, раздался из социалистического лагеря одновременно во Владивостоке, Иркутске, Красноярске и Томске. Вот где был истинно поцелуй Иуды: социалисты, зажегшие пожар гражданской войны, кричали теперь об ужасах ее, о морях братской крови, о необходимости немедленного прекращения; кричали для того, чтобы предать белую армию, а с нею и всю Россию на новое, долгое и бесконечное мучение, на новое крестное распятие.

Тыл забурлил. Наполненный до насыщения разнузданными и развращенными чехословацкими «легионерами», сбитый с толку преступной пропагандой социалистов, неполучающий, — вследствии разрухи министерских аппаратов, правильного освещения событий, — тыл считал, что все дело борьбы против красных потеряно, пропало; это впечатление усиливалось еще и тем, как поспешно неслись на восток в своих отличных поездах «иностранцы-союзники». И английский генерал Нокс со своим большим штатом офицеров, и предатель Жанэн, глава французской миссии, главнокомандующий русскими военнопленными, американцы, и разных стран, наций и наречий высокие комиссары при Российском правительстве, железнодорожные и другие комиссии, — все рвалось на восток, к Тихому океану.

Их поезда проскакивали через массу чехословацкого воинства, которое ползло туда же, на восток, руководимое одним животным желанием: спасти от опасности свои разжиревшие от сытого безделья тела и вывезти награбленное в России добро!

Но и всего этого оказалось мало. Это было лишь начало выполнения проводимого социалистами плана; руководителям интернационала нужно было покончить с белой армией и ее вождем, Верховным Правителем.

Когда пять литерных эшелонов, один из которых был полон золотом, подошли к Нижнеудинску, они оказались окруженными чешскими ротами и пулеметами. Небольшой конвой адмирала приготовился к бою. Но Верховный Правитель запретил предпринимать что либо до окончания переговоров. Он хотел лично говорить с французским генералом Жанэном.

Напрасно добивались этого рыцаря современной Франции к прямому проводу весь вечер и всю ночь; ему было некогда, он стремился из Иркутска дальше на восток. Но, без сомнения, причина этого наглого отказа была другая: все эти радетели русского счастья считали теперь свою роль оконченной, игру доведенной до конца; они, тайно поддерживавшее все время социалистов, теперь вошли с ними в самое тесное содружество и помогали им уже в открытую, чтобы разыграть последний акт драмы — предательство армии и ее вождя.

Представитель Великобритании, генерал Нокс со своими помощниками был уже в это время во Владивостоке. Жанэн спешил за ним и, рассыпаясь в учтивостях, послал ряд телеграмм, что он умоляет адмирала Колчака, — для его же благополучия, — подчиниться неизбежности и отдаться под охрану чехов; иначе он, Жанэн, ни за что не отвечает. Как последний аргумент, в телеграмме Жанэна была приведена тонкая и лживая мысль-обещание: адмирал Колчак будет охраняться чехами под гарантией пяти великих держав. В знак чего на окна вагона, — единственная, куда был переведен адмирал с его ближайшей свитой, — Жанэн приказал навесить флаги, великобританский, японский, американский, чешский (?!) и французский.

Конвой Верховного Правителя был распущен. Охрану несли теперь чехи. Но, понятно, это была не почетная охрана вождя, а унизительный караул пленника.

Боевая армия находилась теперь еще дальше, корпуса ее только были направлены к занятому мятежниками Красноярску, никаких определенных известий о том, в каком состоянии армия, каких она сил, что делает — не было; кажется, руководители тылового интернационала, представители Антанты и заправилы-социалисты, считали, что армии уже не существует.

В тылу, в Иркутске и Владивостоке, эс-эры, вновь выползшие теперь из подполья, как крысы из нор, захватили власть в свои руки.

Только в Забайкалье была сохранена русская национальная сила. Но когда атаман Семенов двинул свои части на запад, чтобы занять Иркутск и выгнать оттуда захватчиков власти — эс-эров (среди которых опять три четверти были из племени обрезанных), то в тыл русским войскам выступили чехословаки, поддержанные 30-м американским полком, и разоружили Семеновские отряды. Вследствии этого, части Иркутского гарнизона, оставшиеся верными до конца, не могли одни справиться с чехами и большевиками; под командой генерала Сычева они отступили в Забайкалье, когда выяснилось, что оттуда помощь придти не может.

Поезд с вагоном адмирала Колчака и золотой эшелон медленно подвигались на восток. На станции Черемхово, где большие каменно-угольные копи, была сделана первая попытка овладеть обеими этими ценностями. Чешскому коменданту удалось уладить инцидент, пойдя на компромисс и допустив к участию в охране красную армию из рабочих.

Когда подъезжали к Иркутску, тот же чешский комендант предупредил некоторых офицеров из свиты адмирала, чтоб они уходили, так как дело безнадежно. По словам сопровождавших адмирала лиц, чувствовалось, что нависло что-то страшное, молчаливое и темное, как гнусное преступление. Верховный Правитель, увидав на путях японский эшелон, послал туда с запиской своего адъютанта старшого лейтенанта Трубчанинова, но чехи задержали его и вернули в вагон.

Японцы не предпринимали ничего, так как верили, — это я слышал спустя полгода в Японии, — заявлению французского генерала Жанэна, что охрана чехов надежная, и адмирал Колчак будет в безопасности вывезен на восток.

Поезд с адмиралом был поставлен в Иркутске на задний тупик, и в вагон к Верховному Правителю вошел чех-комендант:

— «Приготовьтесь. Сейчас Вы, г-н Адмирал, будете переданы местным русским властям,» отрапортовал он.

— «Почему?»

— «Местные русские власти ставят выдачу Вас условием пропуска всех чешских эшелонов за Иркутск. Я получил приказ от нашего главнокомандующего генерала Сырового.»

— «Но как же, мне генерал Жанэн гарантировал безопасность. А эти флаги?!» показал адмирал Колчак на молча и убого висевшие флаги — великобританский, японский, американский, чешский и французский.

Чех-комендант потупил глаза и молча в ответ развел руками.

— «Значить, союзники меня предали!» вырвалось у адмирала.

Через минуту в вагон вошли представители социалистической думы Иркутска, в сопровождены конвоя из своих революционных войск.

Верховный Правитель был им передан чехами; в сопровождены нескольких адъютантов, адмирала Колчака повели пешком через Ангару в городскую тюрьму. С ним же вели туда и премьер-министра В. Пепеляева, который так все время ратовал за эту общественность и своими руками рубил дерево, на котором сидел.

Узнав об аресте Верховного Правителя, правильнее, — о предательстве, японское командование, располагавшее в Иркутске всего лишь несколькими ротами, обратилось с протестом и предъявило требование об освобождены адмирала Колчака. Но их голос остался одиноким, — ни Великобритания, ни Соединенные Штаты, ни Италия их не поддержали; силы японцев здесь были слишком малы, и они, не получив удовлетворения, ушли из Иркутска.

Социалистическая дума города Иркутска, торжественно объявила, что она берет на себя всю, полноту государственной Российской власти и назначает чрезвычайную следственную комиссию для расследования преступлений Верховного Правителя адмирала Колчака и его премьер-министра В. Пепеляева, виновных «в преследовании демократии и в потоках пролитой крови».

В то же время, опасаясь русской армии, эта кучка инородцев — интернационалистов, начала спешно фабриковать свою революционную армию. Во главе был поставлен штабс-капитан Калашников, партийный эс-эр, бывший долго в штабе Сибирской армии Гайды. Товарищ Калашников поспешил отдать ряд громких приказов об отмене погон, титулования, о введенiи обращения «гражданин полковник, гражданин капитан ...» и начал собирать силы, чтобы ударить с востока по нашей боевой армии.

От задуманного плана дать большевицкой армии генеральное сражение на линии Томск-Тайга пришлось отказаться, так как 1-я Сибирская армия Пепеляева почти целиком снималась со счета. Части ее находившиеся в Томске, теперь с приближением красных выступили против белых в открытую по приказу своих новых вождей с лозунгом: «Долой междоусобную войну!» Новыми вождями явились те же подпольные комитеты эс-эров с присоединившимися к ним старшими офицерами сорта А. Пепеляева, генерала Зиневича, полковника Ивакина. Строевое офицерство и солдаты в большинстве были обмануты и шли за новым лозунгом, потому что не видели другого выхода. Но те части 1-й Сибирской армии, которые присоединились к боевому фронту, вошли в него в районе Барнаул-Новониколаевск, остались до конца верными долгу.

Когда фронт нашей армии приблизился к Томску, то там произошло вооруженное выступление частей 1-й Сибирской армии с арестом и убийством лучших офицеров, с передачей на сторону красных. Сам командарм (как его называли) Пепеляев принужден был одиночным порядком в троечных санях скрытно пробираться из Томска на восток.

В то же время в Красноярске его достойный помощник, командир 1-го Сибирского корпуса генерал Зиневич все атаковал по прямому проводу штаб главнокомандующего, добиваясь определенного ответа, какого курса будет держаться армия и согласна ли она подчиниться новой власти, присоединиться к ним для прекращения воины. Под конец Зиневич в компании со своим политическим руководителем эс-эром Колосовым взяли угрожающий тон, заявляя, что, если белая армия не присоединится к ним, то весь Красноярский гарнизон выступить против нее с оружием в руках и не пропустить на восток.

Прямого ответа Зиневичу не давали, чтобы выиграть время. В то же время спешно стягивали к Красноярску части 2-й и 3-й армий, имея целью с боем занять город и рассеять бунтовщиков. Части наши двигались ускоренными маршами через первую густую тайгу Сибири, по непролазным, глубоким снегам, совершая труднейшие в военной истории марши, теряя много конского состава и оставляя ежедневно часть обоза и артиллерии. От какой-либо обороны и задержки большевицкой красной армии, наступавшей с запада по пятам за нами, пришлось отказаться совершенно. Необходимо было спешить вовсю к Красноярску: там силы бунтовщиков увеличивались с каждым днем; были получены сведения, что и Щетинкин с одиннадцатью полками спускается вниз по Енисею из Минусинска, на поддержку Зиневичу.

В это время генерал Зиневич начал уже переговоры с большевицкой красной армией, через голову боевого фронта, использовав один неиспорченный железнодорожный провод. Зиневич вел переговоры с командиром бригады 35-й советской дивизии Грязновым, предлагая последнему свою помощь против белой армии. Большевик, как и всегда, оказался цельнее эс-эра; всякое сотрудничество он отверг и потребовал сдачи оружия при подходе советской армии к Красноярску. Тогда генерал Зиневич стал выговаривать «почетные» условия сдачи.

Особенно трудно было двигаться 3-й армии, которая имела район к югу от железнодорожной магистрали с крайне скудными дорогами, по местности гористой и сплошь заросшей девственной тайгой. По той же причине была потеряна связь со штабом 3-й армии.

Штаб главнокомандующего выжидал приближения корпусов в своем эшелоне, медленно продвигаясь на восток, простаивая по несколько суток на каждой большой станции. В Ачинске на второй день нашего пребывания, около полудня, как раз, когда к вокзалу подошел поезд одной из частей 1-й Сибирской армии, раздался около штабного эшелона оглушительный взрыв.

Был ясный морозный день. Солнце бросало с нежно-голубого холодного неба свой золотой свет, как гордую улыбку — без тепла. Мороз доходил до остервенения. По обе стороны яркого солнца стояли два радужных столба, поднимаясь высоко в небо и растворяясь там в вечном эфире.

Я вернулся из городка Ачинска, куда ездил купить кошеву для предстоящего похода-присоединения к 3-й армии. Только вошел в свой вагон, не успел еще снять полушубок, как раздался страшный по силе звука удар. Задрожал и закачался вагон, из окон посыпались разбитые стекла.

Схватив винтовку, которая всегда висела над моей койкой, я выбежал из вагона. На платформе у вокзала было смятение. Ничком лежало несколько убитых, и их теплые тела еще содрогались последними конвульсиями. Бежали женщины с окровавленными лицами и руками; солдаты пронесли раненого, в котором я узнал моего кучера, только что вернувшегося со мной. В середине штабного эшелона горели вагоны, бросая вверх огромные, жадные языки ярко-красного пламени.

Кровь и огонь... Вот провел офицер маленького прелестного ребенка с залитым кровью личиком и огромными глазами с застывшим в них выражением ужаса; мальчик послушно шел и только повторял:

— «Мама, ма-ама... Хочу к маме...»

Выйдя из вагона, я встретился с генералами Каппелем и Ивановым-Риновым; вместе направились к горящим вагонам. Надо было распоряжаться, чтобы спасти всех, кого можно, и не дать распространиться огню.

Число жертв было очень велико. Убитые, покалеченные, жестоко израненные; у одной девушки, сестры офицера, выжгло взрывом оба глаза и изуродовало лицо, несколько солдат также лишились зрения; многим поотрывало руки и поломало ноги.

Кому это было нужно? Полз слух, что сейчас же вслед за взрывом последует атака красных, что взрыв, как подготовка к ней, произведен социалистами... Были высланы патрули и дозоры, вызвана из города воинская часть. Закипела работа по приостановке и очистке пожарища.

Кто сделал, на ком вина, что за причина? Все эти вопросы не удалось выяснить точно. Упорно держался слух, что злодеяние, — погибло и пострадало несколько сот человек, — что взрыв был произведен эс-эровской боевой ячейкой.

Возможно, — не даром эти приверженцы новой религии ненависти, социализма, своим знаменем взяли ярко-красный цвет, цвет страдания, разрушения и смуты. Кровь и огонь...

Через два дня, взяв всех раненых, наш эшелон двинулся дальше и вечером 3 января 1920 года подошел на станцию Минино, последняя остановка перед Красноярском. Здесь мы узнали, что в городе произошло «углубление» новой революции, что фактическими господами сделались большевики, что печальный герой генерал Зиневич, «сын рабочего и крестьянина,» арестован и посажен в тюрьму. Чем-то не угодил!

Было решено брать Красноярск с боем, на следующий день с утра. Действиями должен был руководить командующий 2-й армией генерал Войцеховский. Сначала все шло успешно. Наши части повели наступление на железнодорожную станцию, ворвались в нее, но вдруг неожиданно появился броневой поезд с красным флагом. Наши передовые роты повернули и начали отходить. Это подбодрило красных, которые перешли в контратаку. Наступление не удалось и было отложено.

На следующий день подтягивались новые части 2-й армии; удалось войти в связь и с 3-й армией, выход которой к Красноярску ожидался через сутки. Штаб главнокомандующего решил выйти из поезда, перейти из вагонов на сани.

Жалко, что это было сделано так поздно. Во-первых, такой переход никогда не удается гладко сразу, всегда требуется три-четыре дня, чтобы все утряслось, чтобы заполнить все недочеты, во-вторых, служба связи и штабная ведется из походной колонны совершенно иначе, к чему надо также приспособиться, в-третьих, необходимо время, чтобы втянуть силы людей и особенно лошадей.

Разместившись на санях, неумело, еще не по-походному, с массой лишних вещей, под охраной Екатеринбургской учебной инструкторской школы полковника Ярцова, — двинулся штаб главнокомандующего походным порядком. К вечеру пришли и остановились на ночлег в дер. Минино, северо-западнее города Красноярска.

Ночью в эту же деревню приехал генерал Войцеховский; составился военный совет. В результате мнение командующего 2-й армии восторжествовало, и генерал Каппель отдал приказ армиям двигаться дальше на восток в обход Красноярска; города решили не брать, так как гарнизон его усилился, подошел со своими полками с юга Щетинкин; виделась такая угроза: если новая попытка взять Красноярск не увенчается успехом, белые войска попадут в положение безвыходное, между наседавшими с запада красными и бандами Красноярска. Решено было обходить город с севера.

6 января на рассвете наша небольшая колонна начала вытягиваться на дорогу, которая ведет из Минина на село Есаульское, переправу через Енисей. Дело в том, что, хотя стояла зима, все же необходимо было двигаться только на переправы: на север от Красноярска по обоим берегам реки тянутся высокие горы, несколькими грядами идут оне, представляя серьезные преграды; часто попадаются между ними глубокие овраги; берега Енисея также очень крутые и обрывистые, в большинстве недоступные коннице и обозам.

В морозном тумане зимнего утра медленно подвигались длинные вереницы саней. Долгие, почти бесконечные остановки, — в одну колонну вливались новые подходящие обозы. Теперь вместе с штабом шли части 2-го Уфимского корпуса, 4-я и 8-я стрелковые дивизии и 2-я кавалерийская.

Дорога чем дальше, тем делалась все труднее. Лошадям тяжело было ступать и тащить сани по размолотому, перемешанному с землей, сухому снегу. Частые, неопределенные по времени остановки утомляли еще больше. Сознание у людей как-то притуплялось и от мороза, и от этих остановок, от полной неопределенности впереди... и от неуклюжих сибирских зимних одежд, в которых человек представляет собой беспомощный обрубок.

Туманное предрассветное утро перешло незаметно в серый зимний день. Около десяти часов снова остановка. По колонне передается приказание обозу остановиться на привал, а школе Ярцова и 4-й дивизии идти вперед.

Оказалось, что все дороги к северу от Красноярска были заняты сильными отрядами красных. Завязались бои. Выбили наши красных из одной деревни, в это время начинается пулеметный обстрел со следующей гряды гор. Надвигались в то же время и отряды противника с запада. Большевицкая артиллерия, выдвинутая от Красноярска, начала обстреливать наши колонны с юга. Враг оказался всюду, каждая дорога была преграждена в нескольких местах. Шел не бой, не правильное сражение, как это бывало на фронте, а какая-то сумбурная сумятица, — противник был всюду, появлялся в самых неожиданных местах.

Армия, представлявшая огромные санные обозы, — так как пехота вся к этому времени ехала в санях, — заметалась. Тучи саней неслись с гор обратно на запад, попадали здесь под обстрел большевиков и поворачивали снова, кто на север, кто на восток, кто на юг, к Красноярску.

Большевики и мятежные войска из Красноярска высылали к нашим колоннам делегатов с предложением класть оружие, так как «гражданская война-де кончена». Нашлись среди белых легкомысленный части, которые поверили этому, не сообразили, почему же сами красные не кладут оружия, ... и сдались. Тогда комиссары стали высылать навстречу нашим новым колоннам этих сдавшихся белых солдат; толпами выходили они с криком:

— «Война кончена, нет больше нашей армии! Кладите оружие!» Многие клали. Два Оренбургских казачьих полка сдали винтовки, пулеметы, шашки и пики; после этого вышел комиссар к безоружным полкам с такими словами:

— «Ну, а теперь можете убираться за Байкал, к Семенову, — нам не нужно таких нагаечников...»

Зачесали казаки в затылках; их манила другая перспектива— вернуться в свои станицы, к своим семьям, хозяйству, двинуться из Красноярска на запад. Пришлось же снова поворачивать на восток. И, опять обманутые социалистами, шли казаки дальше тысячи верст на своих маштачках, безоружные.

Но далеко не все попадались на удочку. Многие части дрались. Целый день продолжались бессистемные беспорядочные стычки вокруг Красноярска. Дробь пулеметной и ружейной стрельбы трещала во всех направлениях. На пространстве десятков верст творилось нечто невообразимое, небывалое в военной истории.

Остатки великой русский военной силы, Императорской армии, оставившей, — для спасения Франции и Англии, — на боевых полях одними убитыми три миллиона людей, — остатки этой силы, белая армия, проделали тысячи верст пути, прошли через долины и горы необъятных пространств Руси; чтобы спасти ее честь и независимость, они дрались, как львы; здоровье, кровь и жизнь, все свои силы отдавали они, отдавали и большее, — свои семьи. И они верили в правоту своего дела и в святость своего долга. Верили также русские люди в бескорыстную и честную помощь своих союзников; ведь весь мир встал на их сторону, на поддержку белых. Великобритания, Соединенные Штаты и Франция без конца суетились, волновались и старались, чтобы усилилась и окрепла белая русская армия. Япония даже посылала свои части биться бок о бок с нашими; кровь японского самурая была пролита на полях Сибири вместе с русской кровью и за русское национальное дело. Италия и Сербия также старались не отстать...

Но когда белая сила окрепла, и русский национальный стяг начал все выше и выше подниматься, как залог скорого оздоровления и возвышения Великой Единой России, тогда началась какая то темная, вначале осторожная игра. Те же европейские и американские дипломаты вели ее; и куда же было нам, сермяжной Руси, сразу понять и стряхнуть с себя гадов этого нового, скрытого интернационала, еще более смертельного и ужасного, чем кровавый, Московский. Тонко велась союзными представителями интрига в полном согласии и взаимодействии со всеми нашими домашними социалистами. Предательство разыгрывалось, как по нотам, — тихо, систематично и упорно. И последним актом его был — Красноярска После ареста Верховного Правителя, они рассчитывали там ликвидировать совершенно и белую армию.

Два прежних святых слова, дорогих раньше для каждого человека, — «товарищ» и «союзник» были за четыре года обращены в самые низкие, презренные слова. Деятели типа Керенского-Бронштейна-Ленина обратили значение первого слова «товарищ» — в синоним громилы-убийцы, вора и растлителя — за период 1917—1918 годов; а за время 1919—1920 годов деятели типа Вудро Вильсона-Клемансо-Ллойд Джоржа дали слову «союзник» значение предателя, поджигателя и скупщика краденого.

Да не забудет этого русский народ...

Предпоследним актом этой мировой драмы предательства национальной России был Красноярский бой, разыгравшийся 6 января 1920 года, как раз в русский сочельнику накануне праздника рождения Бога-Искупителя. Но вместо радостного гимна славословия раздавались теперь ругательства, хула, крики убиваемых и стоны раненых. До поздней ночи. Белая армия потеряла все свои обозы, артиллерию и более шестидесяти тысяч убитыми, раненными и пленными. Казалось, что цель объединенного интернационала достигнута, русская национальная армия перестала существовать. Так казалось к вечеру этого дня и тем немногим из нас, которые пробились из окружения, когда разрозненные небольшие колонны стягивались к замерзшему дикому Енисею и становились на ночлег.

Но силен дух Русского народа. И не судил Бог погибнуть его Державе. Теплится огонь жизни, сохраняется, чтобы в назначенный день вспыхнуть и загореться снова огромным величественным пламенем. Белая армия не погибла. Она вышла из этого самого величайшая испытания и пронесла к берегам Тихая Океана Русский Стяг и Русскую Государственность.

Прежде чем говорить об этом, надо разъяснить невольное недоумение: что же мешало русским вождям выгнать непрошенных гостей-предателей из Сибири? Как не замечали они двойной игры их? Не разбирались в этой обстановке, когда все приехавшие помощники, союзнические миссии, начали сотрудничать с новыми иудами России — социалистами — и плести интригу заговора? Не видали жадного блеска в чужеземных очах и оскала широко открытой их пасти на русское природное, Богом данное, богатство?

Разбирались, замечали, видели и понимали. Но не могли освободиться. Слишком тонко провели «союзники» в Сибири свою игру, наверняка. Они рассчитали — с одной стороны — на русскую обычную мягкотелость, благородство и добродушие; с другой же — они стали с первых шагов систематически укреплять и усиливать свою позицию, обеспечивать крепко и сильно свои дальнейшие шаги. Одной из мер — была интервенция, ввоз своих войск; но их было не много, да и не все пошли бы на это темное дело. Тогда прибегли к другому; и нужную силу нашли в бывших русских военнопленных, взятых Императорской армией в многочисленных боях, когда во славу и спасение Франции и Великобритании потоками лилась русская кровь и без счета ломались русские кости.

Ядром этой силы, враждебной национальной России, — был чехословацкий корпус.