Белая Армия

Совершенно ошибочное мнение, что чехословацкий корпус выступил в борьбу с большевиками идейно, для освобождения России, для возрождения великой славянской страны, потрясенной до основания бессмысленной, ужасной революцией. Первые их действия, как уже было сказано, диктовались интересами личного спасение от возмездия за их измену тогдашнему отечеству, Австро-Венгерской Империи. Нельзя требовать от людей и ожидать больше того, что они могут дать, но недопустимо, с другой стороны, считать героями тех, которые представляли массу, состоявшую из среднего и худшего элемента. Это было сборище вооруженных людей, бывших наших военнопленных, правда сдавшихся частью добровольно, — но опять таки не из за идейных причин, как то привыкли считать, а из за того же мелкого и низкого желания спасти свою драгоценную жизнь, которое доминировало у них и в описываемый период.

Помню, какое чувство омерзения вызывали подобные случаи на фронте великой войны. Среди многих эпизодов галицийского наступления 1916 года был в нашей дивизии (3-й Фииляндской стрелковой) 27 июля упорный бой за дер. Лязарувку, у Золотой Липы. После горячих атак с жестоким напряжением с обеих сторон мы заняли эту деревню, захватили свыше двух тысяч пленных; германский егерский батальон с австро-венгерскими частями были выдвинуты из резерва противника и перешли в контратаку. Мы удачно справились тогда и с этим; ликвидация контратаки происходила у меня на глазах, — наш 9-й полк удачно охватил фланг и вышел в тыл неприятельской позиции. Благодаря умелому маневру, мы захватили снова много пленных, хотя все они дрались и упорно, и хорошо. И вот, когда участь боя была уже решена, дальнейшее сопротивление становилось совершенно бесцельным, наши стрелки принимали и вели сдавшихся в плен, — все неприятельские офицеры и солдаты были мрачны, усталы, подавлены. Вдруг два фендрика, чехи, вырвались из толпы пленных, кинулись ко мне, один охватил за шею, другой пытался поцеловать. Они кричали что-то о своей дружбе, о своей горячей любви к России, о нежелании воевать; в их глазах было опьянение опасностью боя и страхом. Как будто холодная, неприятная большая лягушка прикоснулась, — такое ощущение было от этих объятий и поцелуев.

Неправдою было мнение, будто чешские части, служившие в австрийской армии, сдавались добровольно и без боя. Вот другой случай. Против нашей дивизии на р. Стрыпе у д. Гайворонки стоял чешский полк, держался крепко всю зиму 1915—16 г. г., дрался с отличным упорством, а когда после трехдневных боев наши стрелки переправились через Стрыпу и начали подрывать удлиненными зарядами тридцать рядов колючей проволоки, — все чехи этого полка ) успели убежать; мы взяли их пленными лишь несколько десятков.

В те же дни у дер. Висревчика на Стрыпе наши, «грелки захватили почти целиком 10-й гонведный венгерский полк, выйдя неожиданно ему в тыл. Тогда же мы все высказывали мысль, что рассказы о добровольной сдаче целых чешских полков — басня. Это была своего рода игра с двойным обеспечением: драться хорошо до победы своих, а в случае поражения, или в трудную минуту — прикрыться славянским братством, чтобы и в плену было не плохо.

Ясно, что из массы военнопленных-шкурников не могли образоваться крепкие воинские части. Когда им грозила опасность быть выданными большевиками графу Мирбаху, германскому посланнику в Москве, — они рванули, ведомые своими лучшими и храбрыми; в первых же стычках многих из них, героев, потеряли, и, как только встретили опасность, столкнулись с крепкими красными частями, то повернули назад. Отступление чехов с их «военной добычей» легло теперь всей тяжестью на русское многострадальное офицерство и добровольцев; плохо снабженные, полуголодные, недостаточно даже вооруженные, эти истинные герои прикрывали чешские эшелоны, наполненные здоровыми сильными людьми, с изобилием всяких запасов.

Естественно, что чувства русских начали меняться и, вместо прежних иллюзий восхищения освободителями и братьями, стало нарождаться чувство возмущения и презрения к жадным и трусливым чужакам, нашим же военнопленным.

Собственно говоря, отступлением от Волги и кончилась боевая деятельность чехословацкого корпуса. Некоторое время они стояли еще на фронте, правильнее сказать обозначали свое там место, каждый раз только до первого появления красных сил, затем сматывались и уходили на восток. Все бои и вся арьергардная служба легли своей тяжестью исключительно на русские добровольческие отряды Волжан и Уфимцев.

Всякое отступление вносит в ряды войск некоторую деморализацию, это лежит в самой природе события. Такое же отступление, как то было осенью 1918 года с чехословацКИМИ полками, беспорядочное, безнаказанное, быстро дополнило их разложение; этот процесс еще более усиливался от той демагогии, которую расплодили и усиливали с каждым днем тогдашние их руководители, социалисты из национального комитета.

Они прокричали на все концы, что «их цель — борьба за демократию», что «вмешиваться во внутренние дела России они не желают». И в то же время они самым беззастенчивым образом поддерживали партию эс-эров, добывали для нее власть над русскими массами. Так было, когда они оказали, в лице доктора Павлу, давление на образование социалистической директорий, в Томске чехи открыто выступили на поддержку Сибирской областной думы, состоявшей почти поголовно из эс-эров, шедшей против временного Сибирского правительства и командовавшего Сибирской армией генерала Гришина-Алмазова. В низах чехословацких полков велась постоянная и все усиливающаяся пропаганда: дельцы-социалисты, обделывая свои темные махинации, уверяли солдатскую массу, что они соблюдаюсь интересы их и русского народа, стоять на страже революции и «борятся против реакции». Между прочим, как ясный признак ее, выдвигалось то, что русские офицеры и солдаты одели погоны, свою старую, историческую форму.

Чехословацкий национальный комитет скоро повел козни даже против созданной при его же помощи социалистической Уфимской директории и стал всецело на сторону левых эс-эров, группировавшихся около В. Чернова. Несмотря на это с чехами продолжали носиться. Директория и входящий в нее членом верховный главнокомандующий генерал Болдырев — оставили командование всем Уральским фронтом в руках чешского генерала Яна Сырового, не смотря на то, что фактически боевая служба неслась одними русскими добровольческими отрядами, и чехи лишь местами еще занимали второстепенные участки, да кое-где стояли в резервах. В ответ на такой реверанс — Сыровой отказался исполнять приказы генерала Болдырева. После долгих сцен и уговариваний, он заявил, что будет подчиняться Болдыреву лишь временно, до приезда французская генерала Жанэна; на самом деле не выполнилось и это, чехи действовали совершенно самостоятельно.

Не было у них уже и внутренней, своей дисциплины; скоро полки их приобрели такой же вид, как наши «товарищи» конца семнадцатая года. Без погон, в умышленно-небрежной и неформенной одежде с копной длинных кудлатых волос, с насупленным злобным взглядом, вечно руки в карманах, — чтобы по ошибке и по старой привычке не отдать честь офицеру; толпы их были на всех станциях, молчаливые, державшиеся кучками по десять — пятнадцать человек, ничего не делавшие, кроме регулярная наполнения своих желудков и бесконечных, бестолковых словопрений. Было у них еще одно занятие: они сторожили свои огромные запасы, охраняли их усиленными караулами, с винтовками в руках.

Вот краткий перечень вывезенная чехами в первый период, после отступление от Волги («Чехословаки» статья Славянофила в газете «Дело России» № 12. 1920 года.)

«Отойдя в тыл, чехи стали стягивать туда же свою военную добычу. Последняя поражала не только своим количеством, но и разнообразием. Чего, чего только не было у чехов. Склады их ломились от огромного количества русского обмундирования, вооружения, сукна, продовольственных запасов и обуви. Не довольствуясь реквизицией казенных складов и казенного имущества, чехи стали забирать все, что попадало им под-руку, совершенно не считаясь с тем, кому имущество принадлежало. Металлы, разного рода сырье, ценные машины, породистые лошади — объявлялись чехами военной добычей. Одних медикаментов ими было забрано на сумму свыше трех миллионов золотых рублей, резины на 40 миллионов рублей, из Тюменьского округа вывезено огромное количество меди и т. д. Чехи не постеснялись объявить своим призом даже библиотеку и лабораторию Пермского университета. Точное количество награбленного чехами не поддается даже учету. По самому скромному подсчету эта своеобразная контрибуция обошлась русскому народу во многие сотни миллионов золотых рублей и значительно превышала контрибуцию наложенную пруссаками на Францию в 1871 г. Часть этой добычи стала предметом открытой купли-продажи и выпускалась на рынок по взвинченным ценам, часть была погружена в вагоны и предназначена к отправке в Чехию. Словом, прославленный коммерческий гений чехов расцвел в Сибири пышным цветом. Правда, такого рода коммерция скорей приближалась к понятию открытого грабежа, но чехи, как народ практический, не были расположены считаться с предрассудками.»

К этому добавим, что чехами было захвачено и объявлено их собственностью огромное количество паровозов и свыше двадцати тысяч вагонов. Один вагон приходился примерно на двух чехов; понятно, что такое количество им было необходимо для провоза и хранения взятой с бедной России контрибуции, а никак не для нужд прокормления корпуса и боевой службы.

Пропаганда и демагогия социалистов, руководителей из национального комитета, попустительство русских властей и представителей Антанты, безнаказанный грабеж, сытая и бездеятельная жизнь — вот те факторы, которые окончательно разложили чехословацкий корпус.

Уже в октябре 1918 года чехи окончательно отказались драться и потребовали вывода их в тыл, мотивируя это тем, что они хотят быть отправленными в Европу, на французский фронт. Русское командование против этого не протестовало, так как иметь на фронте подобную разнузданную, доведенную социалистами до степени большевизма массу — было только во вред. Русское командование настаивало на одном и обращалось с этой просьбой — подождать несколько недель и дать возможность закончить начатое формирование: наших частей; чешское командование, кроме генерала Гайды, не соглашалось и на это. И к началу ноября 1918 года весь чехословацкий корпус был убран в тыл, на фронте остались только русские молодые полки.

Около этого времени доблестный чешский полковник Швец, один из ветеранов первой чешской дивизий, не стерпел развала своей части, не мог перенести позора и застрелился.

Возмущение среди армии и населения Сибири против чехов росло с каждым днем. Когда чехословацкие полки уходили в тыл, они забрали с собою все вооружение, причем некоторые их батареи имели двойной комплект пушек; увезли они большие склады обмундирования и обуви. И это в то время, когда на фронте им на смену становились русские полки плохо и недостаточно вооруженные, полураздетые и полуобутые, с огромным недостатком орудий, пулеметов и винтовок. Терпели мы и переносили все это потому, что не было силы расправиться с этими пятидесятитысячными бандами, не было возможности обезоружить их и загнать снова в концентрационные лагери, — единственно чего они заслуживали. В свою очередь среди чехов росло недружелюбное чувство ко всем русским, к самой России. Доктор Павлу и другие политические руководители разжигали это чувство еще тем, что умышленно натравливали свою массу на русское офицерство, на русскую армию.

В начале ноября военный и морской министр директории адмирал А. В. Колчак прибыль особым поездом в Екатеринбургу чтобы лично ознакомиться с нуждами фронта. Разнузданные чешские солдаты начали задевать самой площадной бранью всех чинов конвоя русского военного министра, чешские офицеры, стоявшие тут же, не только не останавливали их, но даже подзадоривали. Один из офицеров направился к вагонам адмирала, проход куда был запрещен. Русский часовой пытался остановить чеха-офицера; со стороны последнего в ответ последовала отборная ругань, а затем попытка ударить часового. Тогда русский стрелок пустил в ход оружие, — что он был обязан сделать по закону, — и смертельно ранил чеха.

Все иностранцы проявили возмущение этим случаем и стали на сторону безобразников, нарушителей порядка — чехов. Создали помпезные похороны, анти-русскую демонстрацию; политиканы из национального комитета говорили над могилой этого печального героя речи, полные ненависти к России и Русским.

Характерно то, что союзнические военные части и высокие комиссары ведь видели и знали все это, им была открыта истинная картина и до мелочей было знакомо положение дела: и предательство на фронте, и бесконечный грабеж союзника России, и вмешательство в государственные дела, и угрозы самой возможности дальнейшей борьбы от присутствие в тылу этой многотысячной разнузданной, вооруженной массы.

Но они стыдливо закрывали глаза, загадочно улыбались и бездействовали; втайне же, за спиной они всячески ублажали и поощряли чехов.

В ноябре приехал в Сибирь французский генерал Жанэн, глава миссии, и вступил в главнокомандование чехословацким корпусом, как равно и другими «союзными» войсками. К этому времени война с Центральными Державами была окончена победой Антанты. Чехословакию провозгласили самостоятельным государством. С Жанэном приехал новый чешский военный министр генерал Стефанек. Он имел задачу ликвидировать национальный

комитет, привести в порядок части, наладить дисциплину и добиться их фактического подчинения Жанэну; кроме того Стефанек надеялся, — как он говорил в первые дни приезда в Сибирь, — заставить чешские полки драться против большевиков. Высокой честности, доблестный солдат, человек незатемненный политической партийной мутью, генерал Стефанек пришел в ужас от того, что он увидел в своем воинстве в Сибири.

Но чешскому военному министру ничего сделать не удалось. Он встретил сильное противодействие и среди своего командная состава, и у политических руководителей, и в солдатской массе; последняя ответила даже тем, что открыто потребовала учреждения полковых и дивизионных комитетов солдатских депутатов, на подобие тех, что были созданы Гучковым и Керенским для развала русской армии в 1917 году.

Ничего не добившись, генерал Стефанек уехал обратно в Прагу, сконфуженно прощаясь с русскими друзьями и открыто выражая им свои искренние и глубокие сожаления.

Все больше росло недовольство среди чехов, все чаще и громче раздавались их требования об эвакуации из Сибири и о возвращении на родину, — война с Центральными Державами была кончена. Верховный Правитель, заменивший собою кастрата-директорию, а равно наше высшее командование поддерживали перед союзниками эту просьбу чехов: нам было необходимо убрать как можно скорее из Сибири этот вредный баласт, 50000 разнузданных, вооруженных и враждебных России солдат.

Какое это было зло и какая угроза в тылу! И какой гибельный пример нашим солдатам. Приходится еще больше и ниже преклониться перед отличными свойствами русского человека, — ведь на ряду с этими полу-большевиками, потерявшими человеческий образ, не желавшими отдавать честь не только своим и русским офицерам, но даже французам и американцам, пред которыми чехи все время благоговели, зная, что от них зависит отсылка их на родину, — на ряду с этими массами в наших русских полках дисциплина укреплялась с каждым днем, отдание чести было не только исправное, но даже отчетливое, щеголеватое, служба неслась и на фронте и в тылу на совесть, по уставу.

Союзники не нашли возможным удовлетворить просьбу чехов, объяснили им, что сейчас-де нет достаточного количества транспортов для перевозки всего корпуса, но обещали, что при первой возможности их вывезут. Этим обещанием чехов заставили подчиниться приказу Жанэна — стать вдоль железной дороги и охранять ее. Как неслась эта охрана и служба, описано в предыдущей главе.

Невольно возникает вопрос: что же за отношение у Союзных Держав было к России и русскому народу? Представители их в Сибири знали всю вопиющую правду о тех неслыханных, безобразных преступлениях, которые произвел в России чехословацкий корпус, знали в каком состоянии находилось это войско, не могли не видеть постоянной угрозы русскому национальному делу со стороны этой взрывчатой массы. А кроме того к ним были обращены и неоднократные просьбы Русского правительства убрать чехов из России. Но не нашли возможным сделать это.

Может быть, действительно не было транспортов и достаточного количества тоннажа? Допустим, что так, но у них, этих руководителей союзнической, а к тому времени и мировой политики, было за то достаточно в Сибири сил, — три доблестных японских дивизии, одна канадская, по батальону сербов, румын, итальянцев, и французов, два батальона англичан, — чтобы обуздать чешскую массу, обезоружить, привести в порядок. Это сделать можно было, это сделать должны были наши бывшие союзники, на это им не раз указывали. Но они этого не сделали. А, может быть, и не хотели сделать?