Белая Армия

Темная ночь окутала и горы скалистого берега, и дали Байкала, и глубокое небо без звезд. Ничего не видно, — черная бездна вокруг. Двумя яркими нитками прорезывают ее два фонаря у переезда-моста, сделанного наскоро через трещину.

— «Держи правее, пра-а-ве-е-ей, черт!» слышится по временам крик. Лошади волнуются, храпят, прядут ушами и неловко дергают, чуя опасность бездонной пучины. Проходить колонна, медленно и осторожно, одни сани за другими.

Лишь к полночи добираемся до Голоустного. Маленькая прибрежная деревушка, всего несколько рыбачьих изб, больших, богатых, рубленных из столетних кедров — хоромы сибирских староселов.

Останавливаемся на ночлег. Как камни, падают на лавки и на пол люди и засыпают тяжелым сном бесконечно уставшего. Только часовые стоять с винтовками у костров. Да полевые штабы составляют приказ на завтрешний переход, совещаются с проводниками, взятыми из Голоустинских рыбаков.

— «Господи, а в Мысовске-то, кажется, бой идет. Так и гудит артиллерийская канонада», раздается нервный отрывистый шепот дежурного офицера, вернувшегося с улицы, с поверки постов.

Все выходят из избы; толпятся темные силуэты на берегу ледяного моря и замерли, — жадно слушают, ловят далекие звуки. А там, из открытой черной пасти, несется немолчный рокот, то стихая на минуту, то усиливаясь снова, точно ворчащий звук отдаленной артиллерийской подготовки. Среди группы людей на берегу Байкала идет тихий разговор.

— «Несомненно, это бой идет. Только где?»

— «Это в Мысовске, Ваше Благородие; прямо вот так, направление берите, туды,» машет рукой один из рыбаков Голоустного.

— «Да, только что-то больно уж долго и громко шум идет», — раздается один сомневающийся голос, — «ведь у нас и на Германском фронте только в самые большие сражения так шумело. А сколько там одной тяжелой артиллерии бывало». ...

— «Нет это не пушки. Байкал трещит! . .»

— «Ну, вот! Спросите наших артиллеристов, — всякий скажет, что это бой идет, артиллерийский. Очевидно, большевики атакуют в Мысовске семеновцев и японцев.»

— «Э-эх, хоть бы до завтра продержались, пока мы нашим на подмогу придем»...

Разошлись, вернулись в избы, полные белогвардейцами, спавшими тяжелым глубоким сном. Заканчиваются последние распоряжения, рассылаются с ординарцами приказы. Добродушная круглолицая хозяйка избы со своими дочерьми возится около печки и самовара, готовит на завтра подорожники. Добрые глаза их останавливаются на лицах офицеров, на спящих фигурах, с выражением неподдельного участие и печали. За долгие годы войны, передумав и перечувствовав бесконечно много над ее ужасами, теперь впервые увидали эти простые люди армию, тысячи вооруженных солдат в их особом миру отношений, понятий и традиций; и над туманными грезами, над страшными легендами и сказками слегка приподнялся угол завесы...

До зари поднялись все, запряжены сани, поседланы лошади, отряд готов к выступлению, чтобы успеть засветло сделать этот переход в 40—45 верст по ледяной дороге. Предутренний холод пробирает тело, еще не отошедшее от сна. Вытягивается колонна, проходит улицей Голоустного и спускается по отлогому берегу на Байкал. Жители затерянного поселка, рыбаки с семьями, провожают и прощаются добрыми, задушевными словами, идущими из сердца пожеланиями.

Выезжают троечные сани из большого двора, где стоял штаб отряда; хозяйка суетливо бегает около, засовывая жаренных кур, хлебы, пироги, рыбу. Ее младшая дочь, крепкая четырнадцатилетняя сибирячка, стоит у дверей, кутаясь в толстый платок, и переговаривается с отъезжающими, блестя чистыми, белыми зубами.

— «Поедем, Сонька, со мной,» обращается один из офицеров, одетый в оленью доху, улыбаясь глазами.

— «А чаго-ж и поеду... Только куды-ы-ы с тобой ехать. Нет, не хочу.»

— «Почему не хочешь?»

— «Да тебя большевики-то забьют, а с кем я одна останусь,» жеманно отвечает Сонька при общем дружном смехе...

Но у всех остается осадок горечи от этих простых, уверенных и жалостливых слов подростка-сибирячки: большевики забьют...

Тяжело было идти по Байкалу. Только местами попадались небольшие пятна, покрытые снегом, который осел, как песок на морских дюнах, тонкими, извилистыми, волнистыми линиями. Все пространство озера было ровной ледяной пустыней. Взошедшее солнце блеском своим сверкало и переливалось на льду миллионами брильянтовых искр. Ветер, вырвавшийся из гор, несся свободно и буйно, завывая по временам и ударяя с такой силой, что валил пешехода с ног. Ехать все время в санях было невтерпеж, — морозь и пронзительный ветер обращали все тело в сплошную ледяшку, ныли кости, останавливалась кровь. Люди выскакивали из саней и бежали пешком рядом, чтобы отогреться. Двигались очень медленно с остановками, так как при авангарде шел специальный отряд проводников, Байкальских рыбаков, с длинными шестами, определяя прочность льда, осторожно отыскивая путь, чтобы не наткнуться на трещину.

Всего труднее было с нашими лошадьми. Кованные на обычные подковы, без шипов, они шли по ледяной дороге Байкала, скользя и спотыкаясь на каждом шагу. Бедные животные напрягали все свои силы, видно было как при каждом шаге вздувались и дрожали мускулы ног, как напрягалась спина и сгибалась шея, чтобы сохранить равновесие. Более слабые лошади выбивались из сил и падали. Пробовали их поднять, провести несколько шагов. И людьми и животными управляли не обычные силы, а сверхъестественное напряжение воли: еще двадцать-десять верст — и все решится. И, может быть, настанет заслуженный покойный отдых после многих тысяч тяжелого, полного опасностей, ледяного похода.

Февральское зимнее солнце поднялось невысоко и быстро стало спускаться по небосклону. Блестело яркими бликами необъятное ледяное пространство Байкала. По дороге попалось несколько старых трещин; на полтора аршина кристалл льда, как дивные гигантские аквамарины, а между ними черные полосы зияющей бездны бездонных вод. Кругом ровная, ровная пустыня и лишь легкими силуэтами обрисовываются навстречу нам горы восточного берега. Мысовск!

Все меньше сил, все ближе вечер. И все больше падает по нашему пути бедных боевых слуг, наших усталых лошадей. Бредет животное по льду, ноги расползаются в стороны, не за что уцепиться стертыми подковами, не осталось сил в истощенном теле. И лошадь падает, грохается всей своей тяжестью. Нет больше возможности поднять ее. Быстро снимаюсь седло или хомут, кладут на ближайшие сани... и дальше в путь.

К концу дня вся дорога через Байкал чернела раздувшимися конскими трупами. Печальные вехи!

Людей двигала воля и твердость души, но шли из последних сил, изможденные, прозябшие до костей на ледяном ветру, голодные и бесприютные. Также скользили и расползались ноги, также не за что было уцепиться на скользкой дороге, также напрягалось тело, — иногда равновесие терялось, падал человек. Лежит на льду, над бездонной пучиной Байкала, а мимо идут, идут свои, тянется безостановочно вереница пешеходов, саней и конных; кое-кто подойдет с участливым словом и дальше. Отлежится человек несколько минут, мысль стучит в усталой крови: «Вставай, вставай, вставай, — не то смерть, смерть, смерть...»

Подымается, тяжело, точно с похмелья или после тяжкой болезни, и медленно бредет дальше. К близкой уже цели. В Мысовск...

Трудно дать настоящую картину тех дней, — слишком необычна она, так угарно-устало прошли они, эти дни, и кажутся, такими далекими, как кошмарный сон. Но представьте себе, заставьте себя на минуту, среди обычной вашей жизни в теплой обстановке, вообразить — тысячи верст Сибирского векового простора; глухая тайга, куда не ступала нога человека, дикие горы с трудно доступными подъемами, огромные реки, скованные льдом, снег глубиной в два аршина, мороз трещит и доходит до сорока градусов по Реомюру, затерявшиеся в тайге и засыпанные снегом деревни. И представьте тысячи русских людей, идущих день за днем по этим глубоким беспредельным снегам; целые месяцы, день за днем, в обстановке жуткой по своей жестокости и лишениям. А тут еще чуть не на каждом шагу, опасность братоубийственной войны. Бродячие шайки красных рассыпаны всюду, с запада преследует организованная большевицкая сила, советская армия, с востока выдвинуты сильные отряды эс-эров.

И полная неизвестность. Где конец? Что будет дальше?

Байкал с его ледяной дорогой — это апофеоз всего ледяного похода. Белая армия шла через озеро-море, не зная, что ждет ее на другом берегу, ожидая там противника, жестокого и беспощадного врага гражданской войны.

Но звуки, казавшиеся накануне гулом отдаленного артиллерийского боя, были иллюзией усталого слуха, возбужденного, уже больного воображения. То гудел Байкал, трещал, раскалываясь лед.

К Мысовску мы подошли под вечер. Маленький заштатный городок расползся своими плоскими домами и избами по невысокому берегу озера, раскинулся одной длинной широкой улицей и несколькими переулками. Жители Мысовска толпятся небольшими кучками, издали наблюдая, как, извиваясь бесконечной лентой, приближается колонна белых войск. Молча, не отрываясь, смотрят они, как вступают в их городок эти люди, прошедшие через всю Сибирь. И лишь только тогда, когда вслед за авангардом появляется штабной значок, флаг на половину русский трехцветный, на половину белый с синим Андреевским крестом, сами собой снимаются шапки, кучки людей подходят ближе, толпятся около колонны.

— «Эх не так бы вас встречать надо, родные,» раздался голос из толпы, — «да нет у нас ничего».

— «Настрадались-то сколько вы».

— «Сердечные. Герои!»

Сейчас же нашлось масса добровольных квартирьеров, звали на перебой офицеров и солдат к себе. И через час отряды уже отдыхали в просторных теплых избах, обогревались; и снова хозяйки пекли, варили и жарили, как в праздник.

В Мысовске оказалась рота японцев, их передовой отряд; временно оставили, — как нам объяснили, — если бы еще два дня не пришли белые, — то японцы ушли бы на восток, в Верхнеудинск.

И тогда Мысовск заняли бы большевики...

Как только наши солдаты увидали первых японцев, которые стояли на железнодорожном полотне, проходящем над озером, радостный гул пошел среди наших. Посыпались остроты, шутки, крики. Маленькие японские солдаты, зябкие и закутанные в непривычные для них меха, стояли на вытяжку и отдавали честь вступавшим в Мысовск русским войскам.

Вот отделяется несколько стрелков-Ижевцев и бежит к японцам, стоящим зрителями. Рукопожатия. Самураи бормочат что-то на своем непонятном языке и улыбаются узкими раскосыми глазами. Наши хлопают радостно их по плечу.

— «Здорово, брат-япоша, ты теперь будешь все одно, как Ижевец.»

— «Спасибо, японец, — один ты у нас верный союзник остался.»

— «Будешь помогать нам большевика бить? ..

— «Ура!.. Банзай!»

Маленькие желтые люди тоже кричать ура и банзай. Сразу устанавливаются близкие, дружеские отношения. И наши солдаты уходят под руки с «япошками» по квартирам.

Тепло, уютно, и появилась уверенность в завтрашнем дне, в том, что кончился тяжелый поход, оправдались частью наши надежды на возможность нового дела, продолжения борьбы за Россию.

В Забайкалье крепко держался атаман Семенов со своим корпусом. В Мысовске оказался присланный им встретить нас полковник, который, впервые за все время, сообщил действительные, правдивые и полные сведения о положении в восточной Сибири. Узнали мы, что большевики не рискуют еще наступать на Забайкалье из Иркутска, но за то организуют банды из местных жителей, снабжая их оружием, агитаторами и инструкторами. Западная часть Забайкалья кишит такими шайками и с каждым днем все больше волнуется. Передал нам полковник, что адмирал Колчак успел перед своим арестом издать следующий указ:

Указ Верховного Правителя. 4 января 1920 года, г. Н-Удинск.

В виду предрешения мною вопроса о передаче верховной всероссийской власти Главнокомандующему вооруженными силами юга России Генерал-Лейтенанту Деникину, впредь до получения его указаний, в целях сохранение на нашей Российской восточной окраине оплота Государственности на началах неразрывного единства со всей Россией:

• 1. Предоставляю Главнокомандующему вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа Генерал-Лейтенанту Атаману Семенову всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской восточной окраины, объединенной Российской верховной властью.
  
• 2. Поручаю Генерал-Лейтенанту Атаману Семенову образовать органы Государственного управление в пределах распространения его полноты власти.
  

Узнали, мы также, что японцы оказывают полную поддержку и помощь, которая еще видимо, усилится с выходом нашей армии, — этого ждали, хотя никто не был уверен.

Скоро были получены из Читы телеграммы; атаман Семенов запрашивал о составе и силах армии и о том, какая и в чем первая неотложная нужда. Японское командование и миссия прислали горячий привет и восхищение перед подвигами ледяного похода Русской армии.

Той же ночью мы получили несколько вагонов продовольствие и теплой одежды. Снова почувствовалась забота, прочная связь и опора, выросла еще более уверенность в то, что кончено тяжелое испытание.

После одного дня отдыха, закончив эвакуацию части больных по железной дороге, двинулись дальше: 3-я армия на Верхнеудинск, 2-я — в район западнее его.