Белая Армия

Действительно, все пространство западного Забайкалья кишело бандами; они организовывались по общей схеме, проведенной социалистами по всей Сибири, т. е. с привлечением к работе органов кооперации и, так называемых, земств выборов 1917 года. Все распоряжения шли из Иркутска, оттуда же доставлялось оружие и патроны; военное руководство принял на себя товарищ Калашников, перешедший теперь от эс-эров на службу к большевикам. Главным районом сосредоточения банд было большое село Кабанье.

Здесь и произошло первое столкновение. Передовые части 3-й армии после короткого боя выбили красных лихой конной атакой овладели деревней и рассеяли банды. Путь был открыт. Остальные колонны прошли беспрепятственно до Верхнеудинска.

Трудность движения заключалась теперь в другом. Забайкалье обычно отличается бесснежными зимами, не было исключение и в том году; бедным нашим коням приходилось тянуть сани почти по голой земле, или по рыхлому мелкому снегу перемешанному с песком. Если бы не некоторые участки пути, когда можно было идти рекою Селенгой, по льду, лошади были бы зарезаны окончательно.

Верхнеудинск большой город с казармами, с каменными домами, магазинами, базарами, гостиным двором, имеет богатое население в несколько тысяч человек. Белые войска были здесь встречены так тепло и искренно, к ним все проявили такую массу заботливости и даже нежности, как могут сделать это только свои близкие люди. Но была и ложка дегтя в этом сладком меду.

В Верхнеудинске, как всюду по Сибири, благодаря неопределенному курсу и слабости тыловых властей, эс-эровщина пустила прочные корни. Повторялась одна и та же история: все слои коренного населения страстно желали порядка, ненавидели всеми своими силами злую революцию и тосковали по прошлому величию и покою жизни под Царской Державой, а кучка пришельцев, наглых инородцев и своих, русских предателей кричала о завоеваниях революции, о правах «демократии» и об опасности реакции.

Как и всюду, здесь они были также трусливы и наглы. После прихода армии, которую эти иуды предали вместе с ее вождем, они притихли и попрятались. Но через несколько дней была сделана первая попытка: застрельщики направились к генералу Войцеховскому и к японскому командованию, начали разнюхивать и разведывать. И увидали, что эти, видимо, не понимая ничего в происходящем, продолжают верить их высокопарным словам об каких-то их правах, как народных избранников, о пресловутой демократии и пр. После первого успеха, тотчас же вылезла вся шайка и часами стала заседать в доме генерала Войцеховского. Их работа была направлена теперь на то, чтобы поссорить Войцеховского с атаманом Семеновым и внести смущение в ряды армии.

Здесь же, в Верхнеудинске, пришлось встретиться с генералом Дитерихсом. Он как-то весь сжался, похудел и смотрел в сторону пустым взглядом своих еще не так давно молодых и вечно полных жизни глаз. Не долго говорил я с ним, не находилось ни с той, ни с другой стороны настоящих слов, — слишком велика была пропасть с того дня в Омске, когда он передал мне, в трудную минуту, главнокомандование боевым фронтом, а сам уехал на восток.

С того дня прошло всего три месяца, но по пережитому, казалось, пронеслись годы. Величайшее напряжение спасти положение, непрестанные бои, ряд предательств, катастрофа, тысячи верст ледяного похода дикой сибирской тайгой — у нас всех; постоянное воспоминание о том, что бросил армию в трудную минуту, думы тяжкие и переживание в одиночестве, здесь в тылу, за Байкалом, — у него и несомненно муки совести с сознанием тяжести ответственности, которую снять может только жертва и подвиг, да исполненный до конца долг.

Трудно объяснить психологию и связь в целой цепи поступков этого деятеля. Генерал Дитерихс всегда казался полным горячего желания принести пользу Родине, развить живую деятельность и для этого стремился занять центральное место. Но со времени революции слишком много проступало взаимных противоречий в словах, поступках и даже мыслях этого незаурядного человека.

В конце августа 1917 года Дитерихс, приехав из Салоник, идет, как начальник штаба генерала Крымова, как мозг этой армии народного гнева, на Петроград, чтобы ликвидировать совдеп и покончить с керенщиной. Полная неудача. Крымов стреляется, его армия распыляется агентами Керенского и постепенно подготовляется революционным развратом к принятию Ленина и Бронштейна. Корнилов с помощниками арестован. Дитерихс молча, тихо возвращается в Могилевскую ставку и занимает стул генерал-квартирмейстера у шута-главковерха Керенского.

В конце октября того же года этот главковерх бежит сначала из Петрограда, а затем ночью скрывается и от свой армии. Пропадает на несколько лет. Прапорщик Крыленко с красными матросами наступает на Могилев и убивает доблестного и честного солдата-генерала Николая Николаевича Духонина, который заступил автоматически место главковерха, освобожденное дезертиром Керенским. Дитерихс избегает этой участи, и ему после нескольких дней удается скрыться в Киеве.

Новый этап — он с чехами. В их эшелоне, как начальник штаба, добирается до Владивостока, где его застает весна 1918 года. Общее выступление; при содействии японцев чехи берут и этот город. На помощь сюда спешит отряд русских офицеров из полосы отчуждения Восточно-Китайской железной дороги, но Дитерихс передает, что он будет разговаривать с ними только в том случае, если они положат оружие. Вскоре он появляется в роли начальника штаба Яна Сырового, одевает на себя чешскую форму без погонь, защищает узко-чешские интересы, зачастую с большой настойчивостью.

Когда чехи ушли в тыл, они стали производить чистку в своих командных верхах и всех русских офицеров убрали вон. Принужден был уйти и Дитерихс. В начале 1919 года он опять во Владивостоке, уже в русской форме, с очень маленькими защитными погонами генерал-лейтенанта.

С разрешения Верховного Правителя он, в специальном поезде, отвозит на английский крейсер «Кент» для сохранности все вещи, оставшиеся от Царской Семьи в Тобольске и Екатеринбурге, тщательно собранные русскими людьми; целый вагон реликвий.

После этого — генерал Дитерихс становится во главе следственной комиссии по делу о злодейском убиении Государя, Государыни и Августейших Детей. Тщательно ведет он розыски, строить целую систему, отдается весь делу, помогая большой работе следователя H. А. Соколова.

Когда Гайда пытался, по указке эс-эров, пойти против адмирала Колчака, и решено было убрать его, генерал Лебедев ездил к Дитерихсу и, предложив ему пост командующая Сибирской армией, составил совместно с ним план действий и исправлений дезорганизации, внесенной Гайдой. Генерал Дитерихс с большою радостью ухватился за это предложение. Он начал с того, что отменил все приказы Гайды и довольно спешно повел армию в тыл, надеясь здесь ее перестроить на новых началах.

Лебедев, которому адмирал верил до конца чуть ли не больше всех, вскоре должен был уйти. Его место занял генерал Дитерихс, сделавшись главнокомандующим фронтом и одновременно начальником штаба Верховного Правителя. Так что цель, поставленная социалистами Гайде — убрать Лебедева, — была достигнута.

Здесь с вершины власти начинается ряд непонятных действий, слов, распоряжений, вплоть до самого ухода генерала Дитерихса с поста и до отъезда его из Омска. То он сам заявляет:

— «Подумайте, Пепеляев мне доложил, что он и его генералы требуют созыва учредительного собрания или земского собора немедленно, — иначе будто дело не пойдет. Я посоветовал им: пустить пулю в лоб, если они так думают. Это какая-то керенщина.»

А затем тот же Дитерихс берет в самый трудный момент, снимает армию Пепеляева с фронта и перебрасывает ее по железной дороге в тыл, чем, невольно, создает смертельную угрозу самому существованию боевой армии; как показали события, эти действие и привели к предательству Зиневича и к Красноярской катастрофе.

Но в это время Дитерихс стал уже горячим сторонником и заступником идеи созыва земского собора в Сибири; идеи, с которой носились Омские министры и так называемая общественность.

То он выпускает во Владивостоке, мужественно и открыто, за своей подписью прокламацию о еврейской мировой опасности, о необходимости самой упорной борьбы с ними, общего крестового похода. А затем, получив власть, чуть ли не потакает эс-эрам, среди которых больше половины были и есть жиды.

— «Нельзя, надо считаться с общественностью...»

Во время осеннего напряжения армии, нашей победной Тобольской операции, генерал Дитерихс не может подать на фронт ни одного эшелона пополнений, не может заставить тыл, полный складами и людскими запасами, помочь армии, одеть ее, снабдить хотя бы самым необходимым; и повторяет с таинственным видом:

— «Важно не то. Надо лишь продержаться только до октября, когда Деникин возьмет Москву. Необходимо до этого времени сохранить Верховного Правителя и министров. Остальное не важно.»

Что он думал, какие мысли роились у него в голове, когда он сидел в своем вагоне, уставленном иконами и хоругвями, и работал за письменным столом целые ночи напролет? Также трудно понять, как и то, что таилось у него на душе тогда, когда он шел с Крымовым, работал с Керенским, служил у чехов, ехал из Омска на восток, сидел в Верхнеудинске во время нашего тяжелого похода через Сибирь.

Такие же неясные и неопределенные были его мысли и речи здесь в Верхнеудинске, во время последней встречи. Видно было только, что его оставила или, покрайности, сильно ослабла в нем мистическая уверенность в особом призвании спасти Россию; та неотвязная идея, которая раньше проявлялась во всем, и которая дала основание П. П. Иванову-Ринову метко назвать его Жанной д’Арк в рейтузах. Временно опять генерал Дитерихс затих и вскоре уехал в Харбин.

В Верхнеудинске стояла бригада японцев под командой генерал-майора Огата. Во всем Забайкалье в ту пору одним из важнейших факторов являлись японцы. Их воинские части были ведь настоящей Императорской армией, такой, как наша в 1914 году. Организация и воинская дисциплина стояли также высоко, как в обычное время; офицерский корпус и солдаты представляли отличный боевой материал, причем сила дивизии простиралась до 12—14 тысяч штыков и была достаточна для разгрома всех большевицких войск, — если бы японцы решили выступить на помощь белым активно. Этого добивались от них давно и директория, и Омское правительство, и теперь атаман Семенов; давно и напрасно, так как японцы, не говоря окончательно «нет», оттягивали время и в общем держались пассивно.

Необходимо, — в целях справедливости и правды, а следовательно и интересов нашей Родины, — сказать о том, что отношение японцев во всех случаях, кроме самого первого периода интервенции, значительно отличалось от всех остальных союзников. Только в начале, в 1918 году, японцы, и то не командование их и не воинские части, а специальные миссии, — стремились как можно больше и скорее набрать того, что плохо лежало; это были, главным образом, секретные карты и планы, делались съемки в районе Владивостокской крепости, занимались казармы в важных стратегических пунктах. Но уже с января 1919 года все это было совершенно устранено, отношения резко переменились в самую лучшую сторону. Поведение японского командование и войск стало вполне союзническим и даже рыцарственным. И они одни остались теперь в Сибири, чтобы помочь русским людям, русскому делу.

Положение их было не из легких. Как раз в те дни, в начале 1920 года, игроки мировой сцены начали перестраиваться. Слабое своей разрозненностью и расплывчатостью белое движение отшатнуло Ллойд Джорджа, Клемансо и Ко, успев их напугать все-таки призраком возрождения сильной национальной России. Видимо, этот испуг и был одной из причин, почему они поспешили приложить преступную руку свою к предательству и погублению белых. Эти современные руководители мировой политики, только что проклинавшие большевиков, призывавшие «всех чистых русских к борьбе с этими врагами не только России, но всего человечества», — начали говорить о невмешательстве в русские дела; Ллойд Джордж шел дальше и уже нащупывал почву для переговоров с советским правительством, с теми же большевиками. Под влиянием сложных и путанных причин, «союзники» бросили белых и отошли от них, умыв руки.

Остались одни японцы. Они не отходили потому, что, во-первых, дух рыцарства, правила чести и верность слову живы и развиты в народе Восходящего Солнца значительно сильнее, чем в народах Европы, всех вместе и в каждом порознь; а во-вторых, — и это было не маловажно, — японцы сильно опасались за Манчжурию и Корею, где бурлили темные массы под влиянием большевицкой агитации. Надо помнить, что Корея, провинция присоединенная к империи лишь с 1911 года, представляет собою сильно взрывчатый, опасный очаг: покоренная, насильно подчиненная страна, лишенная своего национального правления, придавленная и имеющая потому много недовольных элементов.

Японские войска оставались на Дальнем Востоке и в Забайкалье, стремясь оказать нам самую полную поддержку. Но в этих своих стремлениях они наталкивались на французские и американские миссии, на своих друзей-англичан. Императорскому японскому правительству приходилось сталкиваться не только с бездействием этих союзников Русского парода, но и с открытым подчас противодействием; «союзники» выставляли Японии требование увести из Сибири войска и не помогать, ни в коем случае, колчаковцам или, как теперь звали наши войска, «каппелевцам».

Стоявшая в Верхнеудинске бригада 5-й японской дивизии занимала казармы в самом городе. Командир бригады генерал Огата, человек недалекий и хитрый, с типичным раскосым лицом азиата, а не японца, с постоянной широкой улыбкой, — выставил требования, чтобы наши части в городе не становились, указав на решенную общесоюзническим советом нейтрализацию железной дороги. Долго спорили, — мы не сдавались, Огата не хотел уступить, — наконец, пришли к соглашению: в городе станут штабы с охраной, а части расположатся в военном городке в восьми верстах и в окрестных деревнях.

Там далеко было не спокойно. Красные партизаны, соорганизованные Иркутским штабом и главковерхом товарищем Калашниковым, совершали на деревни нападения, набеги, установили своеобразную блокаду, прекратив подвоз к городу крестьянами продовольствие и фуража. Приходилось снаряжать целые экспедиции, усиленные фуражировки.

Ежедневно много войск отвлекалось на службу охранение и разведки; отдых в Верхнеудинском районе получался очень куцый, а о регулярных занятиях нечего было и думать.

В самом городе охрана неслась японскими солдатами исправно и неутомимо. Ходили патрули этих маленьких людей, так непривычных к морозам, завернутых в торчащий пушистый меховой воротник, в теплых шапках, в валеных сапогах. Трудно было объясняться им со случайными прохожими по ночам на улице, с нашими патрулями, вестовыми и с лицами командного состава. Пробовали установить общий пароль, пропуск и отзыв, — ничего не вышло: слишком различен и труден для каждой стороны язык другой. Выйти из затруднений помогли чувства взаимной приязни. Наши скоро подметили, что японцы с особой симпатией относятся к нашей армии, к каппелевцам. Именем погибшего героя установился сам собою и пароль.

— «Капель-капель?» спрашивал ночной японский патруль встречных офицеров и солдат.

— «Каппелевцы!» раздавалось в ответ.

Приятной улыбкой скалились зубы маленького желтого солдата и вместе с морозным паром вылетала какая-то фраза, сопровождавшаяся похлопываньем по рукаву или ласковым смехом.

И расходились...

Было устроено несколько официальных обедов. Японцы дали первый в нашу честь, приветствовали, — как переводчик с чисто-восточной пышностью перевел речь генерала Огата, — героев, сделавших небывалый в мире поход через ледяное море Сибири. Затем мы ответили японцам. Неприятно было только слышать, что в речах японских представителей звучала здесь какая-то неверная, смущавшая нас нотка о нейтралитете союзников, об их общих обязанностях перед чехословаками. Эти нотки начали проходить через все их заверения о дружбе к национальной России, о необходимости борьбы с большевиками, до полной победы над ними. Японцы, как люди очень компанейские, охотно пьют и любят выпить. К концу обеда обычно чувства шире, речи смелей; особенно у молодых офицеров. Эти определенно заявляли о своей готовности драться с нами вместе, плечо к плечу. Только бригадир Огата, даже и под парами, не забывал своего основного мотива, а несколько раз так договорился даже до пространного и несвязного лепета о «демократии и демократичности».

Все это было несомненно наносное, под влиянием союзного совдепа; отразилась также несколько и та двойственная игра, которую генерал Войцеховский вел с местными верхнеудинскими эс-эрами, этими темными дельцами местных кооперативов и земств. Характерно, что и внешность всех этих милостивых государей была какая-то темная, серая, полупочтенная: угловатые движения, длинные космы, косые воровские взгляды, речь или с еврейским, или польским акцентом. С их помощью вскоре выполз на свет и печальный герой Красноярского предательства — генерал Пепеляев, революционный командарм 1-й Сибирской армии.

Сперва было доложено, как слух, что он скрывается в городе в штатском платье, прячась по квартирам верхнеудинских «общественных» деятелей. После проверки этого слуха, я приказал доложить это генералу Войцеховскому, который здесь был старшим начальником, и от которая потому зависел арест. Ответ от Войцеховского был получен, что он знает о пребывании Пепеляева в Верхнеудинске и будет сегодня же иметь с ним разговор. До этого он просил никаких мер не предпринимать.

Пепеляев появился в штабе командующего армией, держа себя неуверенно и даже робко, проговорили они около двух часов, после чего революционный герой вышел с бодрым и даже веселым видом; через день он появился снова, уже в форме русского генерала.

Считая совершенно вредным такое попустительство офицеру, виновному в государственном преступлены, в предательстве армии под Красноярском, многие офицеры частей, проведшие в рядах армии на фронте все эти пять лет, начали волноваться, ко мне поступали рапорты с выражением недовольства тем, что преступник остается на свободе.

Обо всем этом было снова доложено генералу Войцеховскому; тот, видимо, только для успокоения офицеров заявил, что весь этот вопрос откладывает до решения главнокомандующего атамана Семенова, до Читы.

— «Если Пепеляев не выедет к назначенному сроку в Читу, то приказываю его арестовать и отправить под конвоем», получена была через два дня шифрованная телеграмма из Читы, куда переехал со штабом Войцеховский.

В назначенный день Пепеляев пробрался тайком в теплушку, полную его сторонниками и отправился по вызову.

На этом сравнительно мелком эпизоде приходится так задержаться, чтобы яснее обрисовались многие стороны тогдашних настроений.

Части 3-й армии, сведенные к этому времени, по моему представлению, — в отдельный корпус, были в очень тяжелом положении; более половины личного состава болело тифом, причем многие перенесли обе формы: сыпной и возвратный. Все были измучены и страшно устали от последних месяцев зимней кампании, от многих тысяч верст похода; и физические силы и, еще более, состояние духа требовали предоставления частям продолжительного отдыха; нужно было время; чтобы переформировать части, дивизии свести в полки, уничтожить излишние штабы и учреждения, влить пополнения, вести регулярный занятия. Тогда через месяц-полтора можно было снова начать наступление на запад.

Главнокомандующий генерал-лейтенант атаман Семенов вполне оценивал эту необходимость. Через неделю им была прислана в Верхнеудинск монголо-бурятская дивизия на смену 3-го корпуса, которому было приказано двигаться походным порядком на Читу.

Несмотря на самое благожелательное отношение японского командование и их полное желание нам помочь, не могли предоставить для корпуса достаточного количества поездов. Из Верхнеудинска повезли только больных, раненых и Уфимскую дивизию, сведенную из бывшая Уфимского корпуса. Для остальных частей поезда были обещаны от Петровского Завода.

Петровский Заводь отстоит от Верхнеудинска верст на 140—150, на четыре перехода. Дорога предстояла крайне трудная, так как весь наш обоз, да и большинство пехоты двигались на санях. А этот район, к востоку от Верхнеудинска, отличался еще большим бесснежием; на десятки верст земля была совершенно обнажена или прикрыта слоем снега толщиною не более вершка.

Войска корпуса были распределены на три эшелона, одна группа двигалась за другой, чтобы таким путем всех обеспечить ночлегом. Местность здесь сильно пересеченная оврагами и холмами, покрыта на три четверти густым девственным лесом; селения до крайности редки, расположены на 30—40 верст одно от другого, дорог очень мало.

Впереди шли Ижевцы и егеря, за ними Уральская дивизия, драгуны и Волжане, в третьей группе казаки, Оренбургские и Енисейцы. Последние везли с собою своего маститого, смелого атамана генерала Феофилова, который не избег общей участи и свалился в сыпном тифу.

Тяжелая дорога. Лошади, хоть и отдохнули в Верхнеудинске, с большим трудом тащат сани, скрипят, точно пробкой по стеклу, полозья, задевая землю, проходя по песку, цепляясь за камни. На подъемах из оврагов вечные заторы, — приходится сани выносить на руках.

Ночлеги в Забайкальских деревнях с старосельческим населением, из тех же «семейных». Так прозвались издавна эти, одни из первых поселенцев угрюмого Забайкалья, староверы Петровской эпохи, которых выселяли сюда с их семьями. Истовые русские крестьяне, чуждые и враждебные, не только непонятной им революции, но и всему, что пошло за ней. Повсюду чувствовалось здесь, а иногда открыто высказывалось одна общая основная мысль, причина этой враждебности:

— «Зачем отняли и погубили нашего Царя? Зачем разрушили нашу жизнь? Что вам еще надо?»

На этой почве разрасталось повстанческое движение, именно на почве крайней контрреволюционности крестьянства. Большевики только использовали их, усилив свою агитацию и направив из Иркутска транспорты с оружием и патронами. Банды повстанцев группировались на юго-запад от Петровского Завода. Первой колонне было приказано атаковать их и уничтожить. Егеря и Ижевцы повели бой, сильным натиском опрокинули красных и погнали их в горы. Но в этом бою был ранен в обе руки начальник первой колонны генерал-майор Молчанов. Поэтому дело не удалось закончить, — красных потрепали, отогнали, но не уничтожили.

Я со своим штабом шел с Волжанами, в полупереходе сзади двигалась Уральская дивизия, на сутки позже шли казаки. Последний ночлег перед Петровским Заводом мы имели в большом бурятском ауле Коссотах.

Среди пустынной всхолмленной местности, слегка запорошенной снегом, разбросано несколько сотен мазанок и кибиток. Посредине высится капище-храм буддистов-бурят. Эти инородцы в массе своей настроены непримиримо к советской власти, к большевикам и всей социалистической братии; как и все инородцы в России, на всем ее необъятном просторе, все инородцы, — кроме избранного инородческого племени, обрезанных иудеев. Слуги их, этих держателей мирового золота, объясняют прикосновенность инородцев к контрреволюции и приверженность старому режиму тем, что они все слишком-де мало культурны, неразвиты, темны и не понимают сами своей пользы. Так говорили и до сих пор готовы утверждать почти все, принадлежащие к лагерю «демократов» и даже профессора их лагеря, типа Милюкова; вероятно, в глубине своей души эти господа сознают, что эти их утверждения ложь от начала до конца, но тактика и партийная дисциплина, двигатели современной совести, мало считаются с правдой.

Сохранение инородцами России бережного, святого почитания Царского Имени, их затаенные мечты о возвращении Царской Власти основываются главным образом на том, что только эта власть была абсолютно справедлива ко всем без различия национальности и вероисповедания; кроме евреев, по весьма понятной причине, справедливость которой они так наглядно доказали на деле за период 1917—1920 годов; нельзя ставить врагов государства в положение равноправное с остальными верными подданными его. Жизнь каждой национальности развивалась спокойно и естественно, в условиях жизненно прирожденных ей. Редкие отклонения, эксцессы случались, без сомнения. Но ведь где их нет? Только маньяки теоретической политики или заведомые шулера могут утверждать обратное.

А вот когда грянула революция, бунтом обманутого народа были растоптаны Царская Власть и весь государственный аппарат ее, тут сразу картина переменилась: инородцы стали подвергаться всяческим стеснениям, нарушались их вековые права, попирались обычаи, своеобразные устои жизни; когда же это было на руку новой власти, социалистической, и соседнему населению, русскому, то целые племена инородцев подвергались систематическому угнетению, близкому к уничтожению. Так было с Астраханскими и Донскими калмыками, Уфимскими татарами и башкирами, Забайкальскими бурятами.

Не мудрено, что здесь среди зимовников бурят-буддистов приходилось встречать повышенное и резко определенное контрреволюционное настроение.