Белая Армия

Генерал Каледин был прирожденный военный и настоящий вождь. Коренной казак, скромный офицер, но бывший в гвардии, он одно время занимал довольно незаметное место начальника Донского юнкерского училища. На войне оно заставил говорить о себе, как о начальнике 12 Кавалерийской дивизии, едва ли не лучшей в русской армии, которая всегда справедливо гордилась своей блестящей кавалерией. В нее входили полки: Ахтырский гусарский, Стародубовский драгунский и Белгородский уланский. Как это полагалось, каждой дивизии был придан один казачий полк — Оренбургский. Одно название этих полков для каждого военного русского человека покажет, чего мог достигнуть талантливый начальник с такой частью.

Дивизию эту вскоре уже перестали называть двенадцатой, а называли просто Калединской. Знаменитое Галицийское (так называемое Брусиловское) наступление застает его уже командующим 8-ей армией. Он берет Луцк и ему обязаны мы первыми успехами этого блестящего наступления. Во время революции он был, после ранения, на Дону и громадным большинством избран в Атаманы войсковым кругом.

Когда заколебался весь наш фронт и вся армия подверглась разврату Керенской и большевистской демагогии, начало которой положило неудачное слабое министерство Гучкова, казачество все еще крепко держалось старых заветов и традиций.

Этот народ-воин, живший по-своему особенному укладу, по своим вольным законам, которые близорукое русское правительство любило ограничивать, не мог поддаться так легко большевистской и большевизирующей демагогии. У казаков была своя психология—казачья. Казак был всегда казаком, а не солдатом. Не редко было услышать от казака об офицере регулярной армии, как о «солдатском офицере». Кроме того, казаки были богаче других земледельцев России. Связь их дворянства с простым казачеством была гораздо сильнее, чем в остальной России. Несмотря на то, что военные обязанности лежали тяжелым гнетом на казачестве, казак должен был являться одетым и с конем; целый ряд привилегий охранял его права.

Революция закрепила эти права и сократила обязанности и казачеству ничего привлекательного не могла обещать голодная демагогия большевизма. Во главе этого народа и стоял генерал Каледин.

Я помню его на июльском собрании в Москве. собранном Керенским для «объединения» в Большом театре. Он категорически поддержал требование сохранения старой дисциплины, т. е. того, на чем горячо настаивали Алексеев и Корнилов.

Сам по себе это был человек не словоохотливый и довольно сумрачный. Про него говорили, что редко кто видел его улыбающимся, а не только смеющимся. Почему-то этот казак был женат на француженке, но и жена его не могла заставить нарушить его замкнутый образ жизни.

Пока цело было казачество, оно всецело ему доверяло. Посланец Керенского—Скобелев, богатый социалист из купцов, торговавших с Персией, которым молва приписывала спекуляцию на персидские туманы, попробовал подорвать доверие к Каледину среди членов демократического Донского круга, но плачевно провалился, и тот же Керенский, который продавал казачество, искал защиты у донских казаков ген. Краснова, когда рухнул карточный домик нашей «великой» революции.

С успехами большевизма положение Атамана стало особенно тяжелым. Разврат коснулся и казачества. Инстинктивно боясь его, большевики не смели сразу объявить ему войну, но искали всяких поводов, чтобы проникнуть на Дон, пользуясь сравнительно бесправным положением неказачьего земледельческого населения, так называемых «иногородних». С ноября они уже повели довольно интенсивную борьбу.

Молодые казаки, пробывшие уже три года на войне, были рады отдохнуть и приняли революцию, как освобождение от некоторых своих обязанностей. С другой стороны казачество, всегда гордое и самостоятельное, не мирилось с мыслью, что они должны защищать Россию, когда русские солдаты бегут с фронта. Эта молодежь сыграла тяжелую роль в истории казачества. Старое, не военнопризванное, поколение, так называемые старики ), не могли примириться с этой исихологией и началась трагедия казачества. Вооруженное здоровое казачество не хотело воевать с большевизмом, устав от борьбы. Старики же стояли на стороне порядка и борьбы с большевизмом. Между тем между Атаманом и казачеством стоял Донской войсковой круг.

Этот парламент, зараженный демагогией, стал искать какого-то сближения с большевизмом, если не в России, то на Дону.

Каледину стоило громадных усилий сохранить организацию ген. Алексеева. которую готовы были предать левые элементы круга и даже приезд ген. Корнилова держался одно время в строгом секрете.

Верная крепкая душа этого казака-рыцаря долго боролась с этим положением. С одной стороны демагогия и ненавистническое отношение к нашей армии, с другой его долг и вера в святость целей генералов Алексеева и Корнилова. Каледин, делая все, что от него зависело, чтобы поддержать нашу армию, не мог не делать уступок так называемой демократии, делавшей все, чтобы уничтожить плоды его трудов.

До самой своей смерти он хотел верить в свое родное казачество и в его силу, но разочарование было так сильно, что он не выдержал борьбы с ним.

В декабре 1917 г. казачий большевизм уже разросся и одним из лидеров его явился никому неизвестный казак Подтелков.

Он был фейерверкером гвардейской казачьей батареи, стоявшей в Павловске под Петроградом. В чем заключался секрет его обаяния, осталось неизвестным. Он не был оратором, в его внешности не было ничего привлекательного. Это был тяжелый, наглый, не умный казак, которого каким-то образом вынесла волна революции.

В казачестве такие фигуры были не редки. Таким был его прообраз Пугачев, один из первых большевиков в России. Я Подтелкова никогда не видел, но люди, видевшие его, находили у него сходство с Пугачевым.

Казачество было всегда свободолюбиво, но старшее поколение оставалось в тоже время консервативным, младшее же было пассивным или в разбойничьей психологии большевизма искало чего-то, какой-то новой свободы, грабежа и насилия.

И вот с этим-то грубейшим хамом радикальные донцы заставили свое правительство войти в переговоры. Подтелков приехал в Новочеркасск и чуть ли не кричал на Донское перепуганное правительство. Столковаться с ним ни о чем нельзя было и это путешествие было излишним путешествием в Каноссу Донского правительства.

Подтелков вернулся на свой большевистский фронт с ореолом. Казачеству и нашей армии был нанесен тяжкий удар.

Мне трудно объяснить ту психологию, которая царила тогда на Дону. Как можно было воевать с большевиками, организовать борьбу с ними и в то же время мирно разговаривать с их представителями?

Только историк, который будет иметь пред собой перспективу многих событий, поймет этот феномен. Мое дело только указать на то, что «видели мои глаза».

Но в тоже время среди казачества, верного старым традициям вольного Дона, явился и другой человек — полная противоположность Подтелкову.

Это был молодей офицер, тогда еще подъесаул или есаул, Чернецов.

Если я могу сравнить невежественного и полуграмотного Подтелкова с Пугачевым, то, оставаясь в сфере исторических сравнений, мне хочется Чернецова назвать казачьим Баярдом-рыцарем без страха и упрека.

Он был сухощав, небольшого роста. Мне его раз показали в Донском собрании. Он сидел на подоконнике и говорил с кучкой офицеров. В нем не было и намека на позу, но мы знали, что за этим человеком люди идут на подвиг и на смерть, как на праздник. Он стоял во главе отдельного партизанского отряда и подвиги его становились легендами. Как летучий голландец, он появлялся перед осмелевшими большевиками и, защищая столицу Дона — Новочеркасск, наносил им страшные удары. Ему, как герою древности, безразлично было, сколько было врагов, он спрашивал только, где они?

Когда-нибудь казачий летописец напишет монографию этого героя из героев казачества и России, когда-нибудь мы увидим ему памятник и поклонимся ему. К сожалению, демагогия и соглашательство на почве отдельных интересов казачества не могли не коснуться казачьего офицерства, и оно очень неохотно шло на борьбу. В то время, когда Чернецов и некоторые другие начальники партизанских отрядов (среди которых нельзя забыть Краснянского, убитого во время первого похода) пополняли свои, все время убывающие, ряды мальчиками, молодыми офицерами, юнкерами, кадетами, гимназистами, студентами, офицерство, в большинстве собравшееся в Новочеркасске — в Черкасске (как его называют казаки), — не двигалось с места.

Как-то раз в Донском собрании, незадолго до своей смерти, Чернецов сказал собравшимся вокруг него офицерам:

«Если меня убьют большевики, я пойму, за что они меня убивают, но вы-то, вы, когда вас поведут на смерть, поймете ли вы, за что вы погибаете?''

Но то, что называют французы l’abbatement, было слишком сильно. Революция, сорвавшая с офицеров погоны, заплевавшая лучших офицеров, поставившая во главе армий жалкого паяца Керенского, убила дух многих и многих.

Чернецов пал жертвой «соглашательства», которое проповедывали Донские демагоги во главе с Агеевым, против которых недостаточно сильны были Каледин и Митрофан Богаевский.

Во время одного из своих рейдов, он встретился с донской большевистской частью. Кем-то когда-то было решено, что донцы не должны были убивать донцов. Положение маленького окруженного отряда Чернецова было тяжелое. Отряду грозила гибель, Во главе большевиков был Подтелков.

Баярд встретился с Пугачевым.

Чернецов не хотел проливать кровь своих и он повел переговоры. Ему была гарантирована полная неприкосновенность И он смело приехал в стан врагов.

Подтелков принял его по-своему любезно и обещал, что партизаны не пострадают и предложил ему проехать в соседнюю станицу.

По дороге Подтелков и Чернецов ехали верхом рядом. Неожиданно для Чернецова, Подтелков выхватил шашку и нанес со страшной силой удар по голове Донскому горою.

Жизнь его, этого чистого рыцаря России и казачества, кончилась. Его правдивость, его честность, его доблесть НЕ допускали измены.

Чернецова не только зарубили, но как говорили, ему отрубили голову казаки. Этот ужас, этот позор навсегда останется на казачестве, не остановившемся перед изменническим убийством своего удивительного героя.

Через несколько месяцев, когда Дон вновь сбросил иго большевизма, в Новочеркасске торжественно хоронили Чернецова. Приблизительно около того же времени Подтелков ), взятый в плен, был повешен в своей же станице.

Где теперь их могилы?

Могила героя, вероятно, в лучшем случае, забыта, могила предателя возвеличена.

Такова судьба героев гражданской войны в России.

* * * 

Вот в    такой атмосфере измены, нежелания борьбы, ненависти к «чуждой» армии приходилось жить Каледину.

За очень короткое время до своей смерти он обратился к казачьему офицерству с таким призывом, от которого веяло смертью. Он, Атаман, глава всего вооруженного казачества, в «п о с л е д н и й р а з» просил офицерство взяться за оружие.

Корнилов, командующий Добровольческой Армией, требовал мобилизации и энергичных мерь для проведения ее, а социалисты соглашатели настаивали на изгнании добровольческой армии. Казачьи части рассыпались. Смерть Чернецова, жертвы этого соглашательства, только усилила разлад среди казачества. Одни говорили: «вот до чего довела нас политика Каледина и Чернецова», другие «только казачество, предоставленное самому себе, сумеет отстоять свои права.»

«Свои права?» Только бы не говорить о России!

Каледин все это чувствовал и переживал. 30 января со свойственной ему импульсивностью, Корнилов из Ростова заявил Каледину, что он больше без поддержки казачества держать громадный Ростовский фронт не может и начнет грузить войска на юг — на Кубань. В тот же день во время заседания правительства, кто-то, до сих пор оставшийся неизвестным*), передал Атаману, что последние казачьи части, защищающие Новочеркасск с востока, ушли с фронта и что через

*) Я жил в Новочеркасске до похода (12 февраля 1917 г.) и после, т. е. с мая по декабрь 1918 г» и так, и не мог выяснить, кто был этот негодяй.

часа два или три войдут большевики. В самом Новочеркасске не было организованных сил.

Каледин, под угрозой ухода Корниловской армии, которой он не мог помочь, и перед ужасом бесславной гибели принял решение.

Он заявил своим министрам, что он отказывается от Атаманства и предлагает им передать полномочия общественным организациям, чтобы спасти население столицы Дона от большевистской расправы.

Он был очень спокоен и решителен. Никто не смел спорить с ним. Его отставка была принята с ужасом, но без возражений.

Он прошел к своей жене, которую он так любил, этой милой, тихой женщине. которая никогда не интересовалась политикой, не понимавшей ее, думавшей только о муже и вечно молившейся о том, чтобы он не погиб.

Каледин подошел к ней, ни слова не говоря поцеловал ее и прошел в свой кабинет. Здесь он снял китель, лег на диван и выстрелом в сердце покончил с собой.

Когда его жена вбежала к нему, его гордая душа уже отлетела.

В этот день я был в Ростове. Вечером ко мне позвонил журналист Кельнич и подтвердил мне известие о смерти Каледина. Впечатление было такое, будто земля под ногами проваливается.

Чернецов, Каледин, уход Армии! Куда мы идем?

Сколько раз впоследствии задавал я себе этот вопрос? Сколько горьких разочарований пережили мы с тех пор? 

Но Армия не ушла. Каледина торжественно похоронили в Новочеркасском соборе. Собрался круг для выбора нового Атамана.

Я вновь переехал в Новочеркасск.

В этой главе я хочу отойти от хронологии и рассказать вам, как стремительно разыгрывалась трагедия Дона.

Через несколько дней после смерти Каледина я шел с моим другом доктором Э. по направлению к Платовской улице. Перед нами проходила какая-то блестящая конная военная часть.

Стройными рядами ехали казаки на хороших лошадях. Впереди сотен ехали офицеры. Это не могли быть партизаны, их было слишком много. Но что меня поразило, так это то, что вместе с обозом ехала коляска, в которой сидел денщик с самоваром — старый денщик, в старой коляске командира полка!

Что это — привидение?

Нет, это было одно из чудес русской революции и казачьего духа. Шестой Донской полк в полном составе с оружием с Румынского фронта, высадившийся где-то за 200 верст от нас с поезда, в конном строю сквозь большевистский строй пришел в столицу Дона.

Вновь загорелись надежды, вновь таинственная судьба заиграла перед нами новыми огнями. В Новочеркасске была радость. На другой день был сделан парад доблестному полку. Новый Атаман ген. Назаров, походный Атаман ген. Попов, председатель круга бывший Атаман полк. Волошинов, все члены круга и весь Новочеркасск приветствовали этих героев. Им обещаны были награды и отдых!

Это-то ИИ погубило все. За отдыхом пошло разложение. Теплая хата, жена под боком, которую давно не видел, заполнили все миросозерцание усталых людей и в два дня полка не стало.

9 февраля Армия Корнилова ушла из Ростова. 12 февраля в Новочеркасск вошли большевики.

Войсковой Круг не расходился и, решившись не оказывать сопротивления большевикам, попробовал вновь пойти на соглашение. Заседание шло за заседанием, решения и необычайно демократические и патриотические сыпались как из рога изобилия.

Ухода Армии из Ростова никто не ожидал и я случайно остался в Новочеркасске.

12 февраля я заночевал у одного приятеля. Вечером уже не полагалось ходить по улицам. Утром при выходе из гостиницы я встретил нескольких офицеров.

«Вы знаете, Голубов уже в 10 верстах от Новочеркасска.»

Голубов был казачьим офицером, старым кадровым, который бросился в большевизм в поисках ..Наполеоновского» счастья. Он считал себя когда-то, кем-то обиженным и теперь ждал своего успеха.

Я поспешил к себе в гостиницу, где нашел представителя нашей Армии при войсковом Круге ген. Складовского, мирно пьющего кофе.

«Ваше Превосходительство, знаете ли вы, что большевики подходят к Новочеркасску? «

«Не может этого быть», ответил он, но все-таки сейчас же пошел в штаб узнавать.

В гостинице чувствовалась уже начало паники, хотя официально слух не подтвердился.

Я пошел на всякий случай укладываться. Все мои вещи остались в Ростове, куда я думал вернуться, так что укладка моя не заняла много времени. Во время этого часа мне позвонил встревоженный Аладьин (член первой Думы), уговаривая меня немедленно уезжать в станицу Константиновскую. На лестнице я встретил С С. Щетинина в высоких сапогах, кожаной куртке и с винтовкой за плечами. Он подтвердил мне известие о приближении большевиков и сообщил, что армия находится в станице Ольгинской, куда мне следует немедленно выехать.

Наконец пришел ген. Складовский, возмущенный тем, что Донской штаб уже бросил Новочеркасск. Мы стали искать извощика, чтобы добраться до Старо-Черкасской станицы — старой столицы Дона и оттуда пробираться к Ольгинской.

Второпях пришлось сходить проститься с друзьями. Было очень грустно и сердце сжималось от чувства неизвестности. Мы выехали с ген. Складовским только в 6 часов вечера. Было темно, откуда-то слышались крики, были и отдельные выстрелы.

Толпа грабила юнкерское училище. С Новочеркасской горы мы спускались по Почтовому спуску к железной дороге по прекрасному санному пути. В тоже самое время по Крещенскому спуску со старой аркой, поставленной когда-то в честь приезда Государя, поднимались большевики-казаки.

Мы обогнали какую-то женщину, бежавшую по железной дороге. Увидев нас, она погрозила нам кулаком и прокричала:

«Догадались, проклятые!»

На путях толпа грабила вагоны с углем, наш извозчик провел нас под мостом и мы выехали в степь.

Было темно и туманно. Шел мокрый снег. Вдали раздавались выстрелы.

В беловатом тумане на ровной степи слева замаячили конные фигуры. Мы переглянулись с Складовским и удобнее переложили револьверы.

«Кто едет?» окрикнули нас.

«Свои» ответили нестройно мы.

Через мгновение из тумана неожиданно выскочило несколько конных и окружили нас.

«Кто такие?»

Скрываться было нельзя, разобраться в этих людях из тумана было трудно и мы назвали себя. Сердце было не на месте.

Мы сидели в санях, на коленях у нас лежал чемодан, защищаться не было возможности.

Но тут мы услышали торопливый вопрос.

«Ваше Превосходительство, не знаете ли где Атаман? Как приятно было услышать это «Ваше Превосходительство!»

Мы знали только, что Атаман должен был выехать.

Впоследствии оказалось, что Атаман Назаров решил остаться в Новочеркасске и разделить участь войскового Круга.

В 6 часов вечера во время заседания в Круг ворвались большевистские казаки во главе с изменником Голубовым. Он был в папахе и с ногайкой в руках.

«Это что за сволочь?» закричал он, ударив по пюпитру председателя. «Встать».

Все встали, кроме Атамана и Волошинова.

Со страшной руганью Голубов приказал вывести выборного Атамана. На другой день его убили. Ту же участь разделил председатель Круга полк. Волошинов. Его не сразу добили и бросили полуживого на окраине города. Придя в себя, истекая кровью, он нашел в себе силы доползти до первой хижины и умолял впустить к себе.

Хозяйка сбегала за большевиками, донесла и его добили.

Митрофан Петрович Богаевский не присутствовал на этом заседании, некоторое время скрывался; но был в конце-концов арестован, посажен в Ростовскую тюрьму и холодным весенним утром, несмотря на заверение Голубова, что его не тронут, был расстрелян в Нахичеванской роще.

Десятки, а может быть и сотни раненых офицеров, которых не успели вывезти, были безжалостно перебиты.

Сам Голубов не избег суда. Во время весеннего 1918 года восстания казачества он выступил на митинге в одной станице. Сзади него оказался молодой студент, брат расстрелянного Голубовым офицера. Он спокойно прицелился и в затылок убил его наповал.

* * *

Но тогда мы с ген. Складовским ничего не знали. Мы были в безопасности и я рассмеялся. Думали ли Вы Ваше Превосходительство, когда-нибудь кататься зимой в степи с редактором «Вечернего Времени»? спросил я его.

Мы ехали, обгоняя верные части Донцов, уходивших в Старо-Черкасскую станицу, где их собрал походный Атаман ген. Попов.

Поздно вечером мы сидели у гостеприимного казака в хорошей и богатой хате. Наш хозяин угостил нас и уложил спать. Почему-то на стенках висели две прекрасные раскрашенные французские гравюры времен царствования Александра II, с изображением русской церкви в Париже на rue Daru.

На другой день 13 февраля я, переправившись с большим трудом через Дон, лед на котором уже был слабым, приехал в станицу Ольгинскую.

Здесь начался для меня незабываемый первый Кубанский поход. 14 февраля мы ушли на Кубань. Через два дня мой спутник, ген. Складовский, избравший другой путь, думавший пробраться в Россию, был убит в станице Великокняжеской и труп его был найден в колодце вместе с другим обезображенным трупом.

Так как мы выехали вместе, мои друзья, оставшиеся на Дону, считали, что с ним убит и я. Через некоторое время в большевистской печати появилось сообщение о моей смерти.

* * *

Все это я узнал много позднее. Тогда я об этом не думал. Передо мной был какой-то таинственный поход в неизвестность, жуткую, но манящую. Никто из нас не представлял себе тогда в эти лихорадочные дни, что может предстоять нам. Вера в вождей не оставила места сомнениям. Мы знали, что они ведут нас за призраком Родины, мы верили в нее и в победу и с ними все жизненные вопросы упрощались до последней степени, и не слышно было ни одного пессимистического шепота, как будто победа и за ней Родина были нам обеспечены.