Белая Армия

В тот день, когда нам приказано было выступить из станицы Калужской в Ново-Дмитровскую, заиграло солнце и весна, обманчивая на этом юге, заиграла светом и теплом.

Сидение на одном месте, грустные воспоминания, связанные с станицей Калужской, яркое солнце, все это радостно заставляло идти вперед подальше. Куда? Да не все ли равно было нам! Нас вели куда-то, где мы видели спасение Родины, где окончатся наши мучения, где мы победим. И мы шли.

На этом участке пути, который не грозил нам неминуемой опасностью, казалось все было так просто — пройти около 15-16 верст.

Вышли мы бодрые и довольные. В походе как то легче живется. На стоянках усталые люди начинают ссориться, обижаться и нет той дружбы. Кроме того, в Калужской началось наше «мучение вшами», которые долго не покидали нас. Итак, мы уходили с легким сердцем.

Долго не могли мы выбраться из станицы. Весеннее солнце испортило окончательно еще недавняя зимние дороги. Вдоль заборов и плетней ШЛИ мы, останавливаясь И пропуская друг-друга. Я обогнал молодую хорошенькую девушку в солдатской шинели и папахе, лихо надвинутой на правый висок с веселым кустом черных кудрей с левой стороны. Я не помню ее имени, но знаю, что эта женщина-солдат погибла на походе, как и многие другие, увлеченные им.

На околице станицы стоял пустой недостроенный дом, занятый цыганами. Бесконечное количество полуголых ребят бегало кругом, а на пороге сидела старая цыганка, похожая на ведьму, и курила длинную трубку.

Я вспомнил весь свой незначительный цыганский репертуар и стал говорить с ней. ее удивлению не было копна, а когда я ей сказал, что был на ее родине (что такое родина у таких номадов) в Карасубазаре в Крыму, она уже смотрела на меня восторженными глазами и своим гортанным языком объясняла другим цыганам, попыхивая трубкой и жестикулируя ею, какой я удивительный человек, что я даже говорю по-цыгански и был в Карасубазаре.

Весеннее солнце, да предыдущая метель наделали много хлопот. Нам пришлось идти лесистой низиной и вновь обоз стал. Где-нибудь да падала лошадь или останавливалась повозка и весь обоз стоял. Кругом нас весело бежали ручьи и после того, как я перескочил через один из них, я имел удовольствие бежать за своей папахой, соскочившей с головы и шаловливо поплывшей по вешним водам.

Я себе создал нечто вроде спорта в помощи лошадям. Я очень умело захватывал спицы колес и в то время, когда, со страшными проклятиями и озверелыми лицами, возницы галдели на лещадей, мне часто удавалось сдвинуть с мертвой точки повозку и помочь моему бедному другу-лошади.

Сколько радостей давали мне лошади; с какой гордостью я смотрел на весь мир, когда моя лошадь выигрывала на бегах, и как я чувствовал себя недосягаемо-великим, когда я впервые прошел на бегах первым выигрышный столб.

Это была маленькая благодарность моим бывшим милым подневольным друзьям.

Итак, гуляя по воде среди них, я отстал от своих, а солнце быстро шло к западу. Я оторвался от первой части обоза, обогнала меня артиллерия и я поспешил вперед.

Я знал, что наш чешский саперный отряд провел даже какие то дороги и поставил указатели. Я нашел такой указатель, который был поставлен без расчета на весну и на разлив ручьев. Я чуть не провалился в воду и стал пробираться один, так как никто, очевидно, не верил указателям к дороге. Я выбрался к ней, когда было совсем темно. Меня бодро объехала артиллерия и скрылась в темноте. Я шел совсем один.

Было на душе тоскливо. «Долго ли, думалось мне, придется месить эту грязь, двигаться без известной цели, идти куда-то и зачем-то».

Вспоминалась прежняя жизнь и весь вихрь перекувыркнувший наше существование.

Дорога шла довольно круто вниз и я остановился перед большим прудом. Колеи от артиллерийских колес указывали, что она прошла бродом, думать НЕ оставалось времени. Обоз тарахтел очень далеко сзади.

Я загнул полы своего макинтоша, повыше подтянул винтовку и вошел в воду.

Странное это чувство идти по воде. Пока вода доходить до колен, оно не так сильно, но когда вы чувствуете, что дно уходит дальше и что нет как будто бы конца этому спуску, становится жутко. Но я шел.

Кругом меня, по поверхности пруда, играли звезды и прыгали они, оставляя длинный след от тех кругов, которые образовывали мои неуклюжие шаги. Пруд казался в темноте громадным. Я вдруг подумал о своем одиночестве. Я, где-то на Кубани, один посередине пруда по пояс в воде, темной ночью иду куда-то между этими пляшущими звездами. Что это, не сон ли это?

Но дно стало подыматься и, скользя по подъему, боясь упасть, я выбрался на другой берег.

Было холодно, и противно было мокрое платье и так называемое белье, но сильнее всего было чувство одиночества. Так хотелось поделиться с кем-нибудь своей тоской.

Колеи расходились в разные стороны, я не знал куда идти и только по далекому шуму угадывал путь артиллерии. На встречу мне, из темноты, появились два всадника. Это были мужчина и женщина. Я окликнул их и спросил, сколько верст осталось до Ново-Дмитровской. Они, смеясь, сказали мне совершенно невозможное количество верст (оставалось верст 7-8), и быстро скрылись рысью в темноте. Кто были эти странные люди, катающиеся верхом ночью в разгар гражданской войны? 

Но было холодно, одиночество угнетало, и я торопился домом. Домой? Куда? В какой дом? Как все это было тоскливо и дико!

Вдруг, вправо от себя я увидел белое пятно. Я стал вглядываться и увидел собаку. Я люблю этих зверей и свистнул так, как привык свистеть своим верным псам. Пятно сорвалось с места и быстро бросилось ко мне.

Через мгновение я уже был не один.

Вокруг меня, в неописуемом восторге, прыгал прекрасный, белый с желтым, овчар, скакал мне на грудь и лизал мне лицо от какого-то счастья.

Я не знаю причин радости этого таинственного пса. Откуда взялся он из этой темной ночи? Почему ждал он меня в минуту тоски, близкой к отчаянию?

Я заговорил с ним то по-русски, то по-английски (я люблю с собаками говорить на этом чуждом языке, они как-то более прислушиваются к его звукам). Мой зверь как буто меня понимал и мне было во сто раз легче идти дальше. Он носился по степи за чем-то невидимым и вновь, по первому свисту, по первому окрику «comme here», он возвращался, прыгал вокруг меня, или шел послушно у моих ног.

Как было не радоваться этой встрече? Как мил был мне этот неожиданный и очаровательный друг, как хорошо блестели его горящие, коричневые, круглые собачьи глаза, полные какой-то почти улыбки.

Я вскоре догнал артиллерию. Из темноты ко мне подъехал офицер и спросил меня, кто я. Оказывается, что мы были знакомы с его отцом по

Петрограду, но фамилии его я не расслышал. Много позднее я встретил его и он мне напомнил нашу встречу и моего милого пса.

До станицы было уже не далеко. Оттуда доносился собачий лай, — предвестник дома. Я уже не чувствовал усталости, — мой ночной друг придал мне столько бодрости, что разлетелись тоскливые мысли об одиночестве и не так мерзли холодные ноги.

Так, разговаривая с ним, лаская его, я дошел до станицы. Телеграфные столбы шли куда-то дальше, а дорога сворачивала налево в «улицу».

Я решил взять своего таинственного друга и позвал его. Он отбежал в сторону, сел, поднял уши, махал хвостом, но не шел ко мне. Я сделал несколько шагов к нему, он, как показалось мне, улыбнулся и вновь отбежал и сел. Напрасно уговаривал я его и по-русски и по-английски, он не двигался.

Тогда я простился с ним и пошел в станицу, а он пропал в ночи, откуда он мне явился.

Что это было? Откуда взялся этот милый пес, которого я никогда не забуду, почему на моем странном пути должен был он оказаться таким веселым и радостным? Разве это не был друг бескорыстный и ласковый, таинственный и милый, посланный провидением?

* * *

Я шел по пустой улице, думая о нем, пока не встретил знакомого офицера, указавшего мне дом ген. Алексеева.

Здесь меня напоили такой роскошью, как кофеем и указали, где стоит наш политический отдел.

Было не легко его найти. Я около часа блуждал по грязи, стучался в занятые другими частями хаты, пока не нашел свой дом.

А вдоль улицы раздавались плачевные голоса казаков, разыскивающих свои части: «Баакла-новцы!»

А с другой стороны, какой-то отчаянный тенор точно отвечал; — «Че-ерновцы — па-артизане!»

Ну вот, я и дома: обо мне уже беспокоятся, мне дают чаю. Тускло горит маленькая лампа, около которой чужой офицер еще кого-то хочет втиснуть к нам.

Я снимаю краги, сапоги, носки, — приятно ходить босиком по глиняному полу, — кладу свой мокрые доспехи ближе к печке, ставлю в угол винтовку, подкладываю под голову свой чемоданчик, который уже пришел с обозом (сколько времени я шел эти 15 верст?), и покрываюсь своим старым, но теплым burberry.

Чужой офицер не сразу уходит, кто-то гремит посудой, кто-то уже храпит. Думал ли я, час или два тому назад, о таком счастии — о теплом угле, о босых ногах и о благодетельном сне.

Приятно потянуться на глиняном полу, удобнее поместить голову на чемодан, поправить плечом пальто и дремать.

Мелькает в закрытых глазах белое пятно, оно делается все ближе; это мой ночной таинственный друг, его морда совсем рядом, я вижу его глаза и он улыбается мне и лает, но где-то далеко, далеко...