Белая Армия

Генерал Корнилов, соединившись с войсками ген. Покровского, значительно увеличил свои силы и в частности свою кавалерию. Армию Покровского почти исключительно составляли кубанские казаки. Сам он не был казаком, на войне был летчиком и на Кубань приехал капитаном. Человек он был очень энергичный и быстро взял себе в руки всю военную организацию антибольшевицкой Кубани. Атаман полковник Филимонов охотно воспользовался его услугами и полковник, а вскоре и ген. Покровский, надел черкеску, которую он не снимал до конца своей карьеры.

Сколько всего стало бойцов, сказать я затрудняюсь. Не думаю, чтобы их было более 3.500 человек, может быть четырех тысяч. Обоз, с другой стороны, увеличился и хотя увеличилось и количество орудий, однако за отсутствием снарядов артиллерийская помощь была не столь значительна.

Обращала на себя внимание Рада, ехавшая на прекрасных лошадях, все члены которой были прекрасно вооружены, по не принимали участия в боях, несмотря на то, что добрая половина их были военные.

Соединение армий состоялось в станице Ново-Дмитровской. Покровский признал власть ген. Корнилова и после некоторого колебания решено было идти на Екатеринодар.

План ген. Корнилова заключался в том, чтобы пересечь железную дорогу между Энемом и Афипской и малопроходимыми местами, где мы не могли бы встретить серьезного сопротивления, выйти на запад от Екатеринодара, переправясь через Кубань в неожиданном для большевиков месте.

Приготовления к этому походу и очистка дороги от большевиков, засевших в станицах и вдоль железной дороги, заняли некоторое время и только 25 марта мы вышли к Георгие-Афипской станице, которую мы миновали под сильным обстрелом бронепоездов большевиков, которых не удалось привести к молчанию, а пришлось только отогнать.

Здесь, в станице, я видел маленькую героиню. Это была хорошенькая казачка лет 18-ти. Она вышла замуж за молодого казака, который перешел к большевикам и занялся грабежом. Она бросила его и вернулась к своим родителям. Станица Георгиевская была занята большевиками и торжествующий муж пришел предъявить свои права. Она наотрез отказалась пустить его к себе. Он стал угрожать расправой, но она забаррикадировалась в своей комнате и предупредила его, что живой не дастся ему. Казак-большевик взломал дверь, но тут же был убит из винтовки своей женой.

Это была очень скромная маленькая женщина. Она с удовольствием принесла некоторым из наших спутников белья, в котором мы так нуждались и ни за что не согласилась принять какие-нибудь деньги.

Какова могла быть ее судьба?

Из Афипской мы пошли почти без всяких дорог, то и дело пересекая вброд разлившиеся ручьи. Для лошадей этот переход был убийственным. Раненые и больные безумно страдали; двигались мы медленно, но зато вне досягаемости большевиков.

Под утро мне пришлось управлять брошенной повозкой. Кто-то приказал мне или вывести ее, или бросить в полу-болоте от разлива рек и оставить на произвол судьбы. Я вывез эту повозку.

Впереди меня, на низкой телеге, везли раненого армянина-офицера. Он все время стонал от боли в ноге и боялся, чтобы я его не задел.

Его черные, как чернослив, глаза были вовсе не так страшны, как его угрозы.

— «Я тебэ морду разобью, если тронэшь, жалобным слабым голосом пугал он меня.

В ту войну, во время одного из неудавшихся наступлений на Рижском фронте в самом конце 1916 года, мы отходили густым лесом. Я шел сзади нашего начальника бригады. На тропинке мы обогнали носилки с раненым. Увидев генерала, офицер-армянин, раненый в живот, остановил носилки и на вопрос генерала Л. куда он ранен, он стал, жалким почти плачущим голосом, объяснять генералу, что он ранен в живот и что только благодаря геройству горниста и еще одного солдата, которого он не знает, он был вынесен из под проволочных заграждений.

Его единственной заботой было, чтобы генерал разыскал того солдата и представил обоих к георгиевскому кресту... Его благородная заботливость так мало соответствовала его жалобному голосу и немного смешному восточному акценту. Этот человек не думал о позе.

Рано утром мы переправились через широкий рукав разлившейся Кубани и вышли к аулу Панахес.

* * *

Теперь я уже пишу, имея перед собой записную книжку, купленную в станице Елисаветинской. В кратчайшей конспективной форме я набрасывал мелочи и события нашей жизни и мои впечатления. Из нее я вижу и помню, какое удовольствие это мне доставило, что я купил себя новую папаху, которую благополучно довез до Новочеркасска и там подарил ее моему другу А. Ф. Аладьину.

Какое удовольствие теперь доставляют мне мои старые записные книжки; как много говорят они мне, эти короткие, сжатые, часто сокращенные слова, записанные иногда чуть ли не на ходу моим верным пером. Это перо служило мне верой и правдой и почему-то погибло в 1919 году в Черном море.

Во время веселого перехода в Константинополь мы разгулялись на корме нашего скучного cargo. Нас было семеро: английский летчик, еще один милый англичанин, два летчика-американца и нас трое русских. Мы устроили в этот день веселый capitain’s dinner; кривой итальянец-stewart пел неаполитанские песни, закатывая единственный глаз. Ночь была лунная и дивная. На корму парохода мы принесли бочонок вина и среди пляски диких и какой-то борьбы мой Waterman выскользнул из кармана и прыгнул в глубь Черного моря.

Sit tibi aqua lervis!

Какой хороший сюжет для артистической рекламы.

Но вот, что значит старая записная книжка с ее воспоминаниями. Вместо фактов, с страниц ее слетают такие неожиданные мелочи, как папаха и перо.

Здесь, через разлившуюся Кубань, с помощью одного парома ген. Корнилов сумел переправить всю армию и весь обоз. Это был необычайно дерзкий опыт, который удался, но забота о раненых не дала использовать этой неожиданности.

Как я писал, мы вышли на запад от Екатеринодара в то время, как нас ждали с юга или с востока. Удар всеми силами без сомнения покончил бы с большевицким гнездом, но ген. Корнилов не мог не опасаться удара сзади по обозу с ранеными и оставил Марковскую бригаду почти целиком на левом берегу Кубани для его прикрытия. 

Бригада Богаевского, части Покровского и конница, бывшая под командованием Эрдели, Глазенапа, Улагая обрушилась на большевиков и в первый же день, без отдыха, прогнала большевиков в самый Екатеринодар. Если бы с нами была блестящая бригада Маркова (1-й офицерский, потом ген. Маркова, полк и 1-й кубанский, потом ген. Алексеева, полк), нет сомнения в том, что сопротивление было бы сломлено и мы вошли бы в долгожданный Екатеринодар.

Но ген. Корнилов имел все основания думать. что нападение на наш тыл вполне возможно и предоставить самим себе раненых и больных он не мог. В этом-то и заключалась вся трудность маневрирования. Если бы наши вожди имели дело с другим врагом, то несомненно можно было бы рискнуть, но оставлять их на жесточайшую расправу и избиение было невозможно. Впрочем скоро опыт, к сожалению, показал нам справедливость этой меры.

Паром, переправлявший нас, подымал человек 40, тянули его, конечно, руками и, несмотря на это, переправа прошла блестяще. В Елисаветинской, богатой станице, мы застали бодрое и веселое настроение. Забыты были все тягости похода. Было совсем жарко и даже вши были не до такой степени отвратительны.

Здесь была объявлена кубанским атаманом и ген. Корниловым мобилизация, на которую очень бодро отозвалось население, к сожалению не оказавшееся устойчивым.

Настроение было таково, что в своей записной книжке от 28 марта я уже вижу слова: «Взятие Екат. благ. молебен. Последний день 47 дней».

Действительно, раненые, которых привезли из самого Екатеринодара, сообщили, что он уже взят. Священник отслужил благодарственный молебен, мы выпили местного пива в погребке у казака Кубанца и вечером я уже мечтал о последнем дне, о сорок седьмом дне испытаний. Но перед нами стояли новые разочарования и еще было 24 дня, которые вновь привели нас на Дон. 

На другой день стрельба с утра доказала нам что надежды наши были напрасны. Бой продолжался. Я утром пошел в штаб, находившийся в 11 верстах у фермы сельскохозяйственного общества в пяти верстах от Екатеринодара. Дорога, сначала уходившая от реки, в конце привела меня к роще на самом берегу Кубани, на ее высоком берегу. Здесь же, в только что начинавшейся зелени, находился маленький домик фермы, где находился Корнилов и где он был позже убит.

Отсюда открывался прекрасный вид. Весь Екатеринодар был виден; направо, внизу, бежала извилистая, мутная, как сами казаки ее называют, Кубань.

В роще еще лежали неприбранные трупы убитых большевиков. Одного из них я хорошо помню. Это был здоровый черноусый парень с прострелянной головой; на нем была матросская фуфайка под курткой (голландка) и на руке был выжжен порохом якорь. Почему этот матрос должен был погибнуть в этой прозрачной весенней роще? Какая ненависть увлекла его в эту борьбу? На дороге я видел еще два трупа. Один был «наш». Молодой солдат, которому чья-то заботливая рука прикрыла глаза.. Он лежал у обочины дороги, руки ему скрестили и лицо его было загадочное и торжественное. Недалеко от дороги была убита в тот же день сестра милосердия. Я, помню, издали заметил ее белую повязку и мне только позднее рассказали о ее случайной гибели от шального снаряда.

В нашем походе, так непоходившем на все, что было раньше, были женщины и в строю и многие из них погибли. Эти героические девушки не мирились с работой в тылу и рвались в бой. Кажется, это была мысль Керенского, этого изнеженного и истерического человека, принимать в военные училища женщин и производить их в офицеры. Кроме того был целый женский батальон. Летом 1917 года, к большой потехе зевак, они обучались строю перед Инженерным замком и в ночь большевицкого выступления они вместе с юнкерами героически защищали Зимний Дворец, где засел сам Керенский и его министры, среди которых все еще есть люди, стремящиеся играть главную роль, пока в эмиграции.

Но тот же верховный главнокомандующий, военный министр, глава правительства, подло их предал и удрал из Зимнего Дворца, а несчастные девушки были отданы и разведены по казармам торжествующей солдатчине, вволю насмеявшейся над ними и надругавшейся.

Среди этих женщин воительниц на походе отличалась прапорщик баронесса Бодэ. Смелости ее не было границ. Это была маленькая хорошенькая барышня, институтка, удравшая на фронт, потом поступившая в Московской юнкерское училище и блестяще кончившая его временные курсы. Кроме смелости, она отличалась и жестокой решимостью, свойственной женщинам. Как дико было слушать в рассказах этой молоденькой девушки (ей было лет 20) слово «убить». Она и не только говорила.

Она погибла под Екатеринодаром, во время лихой, но все же не приведшей к желаемому результату, конной атаки, в так называемых «Садах Екатеринодара».

Под ней была убита лошадь, но она пешком бросилась за своими и была тяжело ранена или убита. Через пол года ее тело было найдено и с почестями похоронено в Екатеринодаре, уже во время второго победного Кубанского похода.

Женщина-воительница не редкость в русской военной истории. Не даром прославилась в Наполеоновские годы знаменитая «кавалерист-девица», интересная писательница Дурова, до конца старых дней своих, с особого разрешения, сохранившая мужской костюм. Из ее потомков, вернее внучатых племянников, так как «кавалерист-девица», проведшая чуть ли не десять лет под видом мужчины, осталась девицей, прославился, как это не странно, величайший русский клоун — Анатолий Дуров. Правда, это был безусловный талант, находчивость которого и злой язык не редко заставляли царские и даже немецкие «kaiserliche koniglich» власти высылать его. Его интереснейшие записки были напечатаны в «Историческом Вестнике» и свидетельствуют о блестящем даровании этого шута-джентльмэна. Я лично, встречался с ним, когда он уже был далеко не молод, но трудно было устоять перед его заразительным и почти всегда злым весельем.

Нет сомнения, что вопрос участия женщин в войне может быть решен только исключительно отрицательно, но есть удивительные исключения... И великая война на русском фронте, и гражданская не раз доказывали это, но нужен был женственный, в самом худшем смысле этого слова, нравственный и физический облик Керенского, похожего физически на старую слабую бабу, экспансивного, нерешительного, раздражающегося пугливого и трусливого, как истеричка, чтобы ввести подвиг отдельных исключительных женщин, как устои не то военной России, не то «великой» русской революции. Впрочем, 26-то октября он в них разочаровался и бросил их на поругание красным солдатам и бежал к казакам, которых за месяц перед этим тоже хотел предать.

Везде, где не тронешь, видна грязная рука этого слюнявого эпилептика.

Большевизм нам дал женщину-разбойника, удивительную, так называемую, Марусю Никифорову. Она была легендарна по своей жестокости и влиянию на свою шайку. Каким-то образом ей удалось собрать вокруг себя озверевших людей и с ними она выкидывала удивительные вещи. Я был в одной донской станице (в Кагальницкой) вскоре после ее разгрома Марусей. Она выжгла ее и сожгла обе церкви. Одну, деревянную, она сожгла до тла; другую, каменную, она не могла сжечь. Тогда она приказала набить церковь соломой, полила ее керосином и выжгла всю внутренность ее, так что купол обвалился и осталась изувеченная колокольня и обгоревшие стены. Я видел эту ужасную церковь. Во время пожара, как рассказывали мне старики, Маруся безумствовала. Все казаки перед наступлением большевиков покинули станицу (это было во время весеннего донского восстания 1918 года), остались лишь женщины, дети и старики. Священника одной церкви она расстреляла, а когда горела каменная церковь, эта фурия, некрасивая, толстая, ходила с папиросой в зубах и нагайкой разгоняла толпу женщин, сбежавшихся тушить пожар храма.

— Что перепугались, девки, что ваш публичный дом горит», приговаривала она. Я не смею, конечно, повторять те выражения, которыми она пользовалась.

Кончилась ее карьера тем, что комиссары нашли, что она уже больше не нужна для «углубления» революции; она стала уже слишком самостоятельной и, разрушая христианские церкви, не прочь была пограбить и евреев. Ей пришлось бежать. Она мирно скрывалась в Севастополе со свом любовником, где ее открыли, судили и повесили уже в 1919 году.

* * *

В той же роще находился и ген. Алексеев со своим штабом. Ген. Корнилов, по природе своей человек железной воли и решимости, не мог терпеть и намека на двоевластие и ген. Алексееву на походе было отведено почетное место советника. В будущем ему предназначалась роль руководителя политического, так как Корнилов не считал себя в силах воевать и управлять. Между обоими штабами было известное недоброжелательство, так как Алексеев немедленно уступил власть Корнилову, видя его популярность вождя в войсках, а в штабе ген. Корнилова все как-то побаивались старика, как его называли, что слишком часто подчеркивал ген. Романовский, кстати, никогда не пользовавшийся симпатиями в армии.

Эта недоброжелательность иногда остро чувствовалась и производила тяжелое впечатление. Но штабы всегда останутся штабами.

Ген. Алексеев, не вмешиваясь в распоряжения Корнилова, не мог все-таки усидеть в Елисаветинской станице и ежедневно ездил в рощу при ферме, где я его застал.

Мы стояли на высоком берегу Кубани на опушке леса и следили за нашими частями, уже местами ведшими бой на самых окраинах города. Большевицкая растерянная артиллерия не жалела снарядов, но стрельба была отвратительная. Снаряды, или рвались высоко в воздухе, или били по воде, где испуганно шуршали, после каждой шрапнели, камыши.

30-то марта, у той же фермы, выяснилось, что победа, если и дастся нам, то со слишком большим трудом. Запасов снарядов у нас почти не оставалось и артиллерийский офицер с отчаянием показывал мне на неполный ящик, все достояние его батареи. Стреляла наша артиллерия великолепно, о чем свидетельствуют потери большевиков. Наша пехота, утомленная беспрерывными боями, делала чудеса, но не имела резервов, а к большевикам подходили все новые и новые части.

После неуспешного действия нашей конницы, большевицкому командиру Сорокину, фельдшеру с безусловно военными дарованиями, удалось подвести большие подкрепления. Кроме того, вновь набранные наши кубанские части были совершенно неустойчивые. Если судить по потерям, нельзя не увидеть, что наша армия дралась удивительно, особенно, принимая во внимание крайний недостаток в снарядах. Сами большевики признали, что во время осады Екатеринодара они потеряли до 14 000 человек. Наши атакующие части потеряли около 1200—1500 человек. Но упорство Сорокина спасло тогда красный Екатеринодар, да, может быть, и нашу армию. Ген. Деникин был против последних штурмов. Наша армия была слишком ослаблена потерями и могла, даже в случае победы, быть окруженной и уничтоженной в Екатеринодаре. Но об этом я судить не берусь.

К вечеру 30-то выяснилось, что победа отдаляется от нас, однако, к утру 31-то марта был решен последний штурм.

30-то марта, во главе Корниловского ударного ) полка был убит его командир доблестный полк. Нежинцев. Последний был первым и обожаемым командиром полка и смерть его произвела тяжелое впечатление. На его место Корнилов назначил полк. Кутепова, бывшего тогда помощником командира офицерского полка.

В тот же день ранен был кубанец полк. Улагай, очень популярный офицер среди казаков. О нем позвольте рассказать со слов Т. Энгельгардт.

Ее, как сестру милосердия, с доктором Кельиным (ныне скончавшимся), личным врачом ген. Алексеева, вызвали к тяжело раненому в живот, которого должны были привести. Они ждали повозки, но вместо этого к ним подъехал верхом офицер, сидевший по дамски, закинув налево правую ногу. Почти без помощи он слез с коня. Это и был Улагай. Он не хотел ехать в повозке, уступив ее другим раненым, и объяснил свою посадку тем, что так удобнее зажать рану. Во время извлечения пули и перевязки, без всяких хлороформов, он не испустил ни одного стона и только просил папиросы.

Когда я вернулся в Елисаветинскую поздно вечером, мечты о скорой победе поблекли, маленькая армия исходила кровью, разбиваясь о все прибывавшие резервы и будущее казалось опять необычайно тяжелым.

Страшный удар ждал нас на другой день 31-то марта, так памятный нам. В ночь на 31-е марта (с 12 на 13 Апреля) был убит ген. Корнилов.