| О Белых армиях » Мемуары и статьи » Бор. Суворин. ЗА РОДИНОЙ. » IX. СМЕРТЬ КОРНИЛОВА. 13-го апреля 1918 г о д а. |
13-то апреля 1918 года. Это был страшный день. Утром меня вызвал маленький морячек Поздеев, бывший в штабе ген. Корнилова. Он был всем несимпатичен и его появление у нас (причем он вызвал только меня) нас удивило. Со страхом и испуганными глазами он сообщил мне шепотом, что Корнилов убит, что пока нельзя никому об этом говорить. Этот человек и в этот ужасный день не мог изменить себе и по-своему счастлив был первым рассказать трагическую новость. Штурм был отложен и ген. Алексеев назначил главнокомандующим армией генерала Деникина. Первое время старались скрыть от армии роковое известие. Говорили, что он тяжело ранен, но к вечеру все знали, что Корнилова больше нет. Как я уже говорил, ген. Корнилов занимал маленький домик фермы, находившейся на высоком берегу Кубани. Отсюда шел спуск к городу и домик стоял окнами в сторону Екатеринодара, т. е. врага. Корнилову указывали на опасность, грозящую ему. Белый домик, совершенно открытый в этот период года, не мог не привлекать внимания красных артиллеристов. До сих пор судьба была милостива и плохая стрельба большевиков не давала результатов. Поэтому-то и удивительна эта страшная случайность. В ночь с 30-то на 31-е марта (12 на 13-е апреля нового стиля) ген. Корнилов не спал. Он, как говорят, очень волновался за судьбу назначенного к утру штурма Екатеринодара. Большевицкая артиллерия и ночью не прекращала огня, изредка, и больше наугад, посылая снаряды в нашу сторону. Ночью Корнилов занимался в своем домике. Состоял он из двух маленьких комнат. Комната, где стояла койка Корнилова, была очень маленькая, насколько помнится мне, не более 12 кв. аршин. В ней, кроме койки, был стол и один стул. Ген. Корнилов был не один, с ним были его два адъютанта — поручик Долинский и красивый текинец, корнет Резак-хан, щеголявший на походе, с чисто восточной ухваткой, своими черкесками и башлыками. Генерал, поговорив с ними, сел на кровать и собрался поспать немного. Как только он лег лицом к стенке, шальная граната ударила в низ стенки, пробила ее и разорвалась под самой кроватью. Как это не странно, оба офицера, бывшие тут же, даже не были ранены, если не считать мелких царапин от обсыпавшейся штукатурки. Когда, через мгновение, они пришли в себя, они увидели в пыли и дыму лежавшего замертво ген. Корнилова. Они быстро подняли его и с помощью текинцев, личной охраны ген. Корнилова, вынесли его из дома. Из боязни, что обстрел будет продолжаться, они отнесли его немного правее к берегу Кубани и здесь положили на землю и стали искать рану. Корнилов тихо вздохнул и умер. На нем не было никакой серьезной раны. Как выяснилось позднее, взрывом его бросило о стенку комнаты и он убит был от контузии, а не от осколка снаряда. Так погиб на своем посту великий русский патриот, человек, всю жизнь свою посвятивший своей Родине, убитый шальным снарядом, направленным рукой русского. Человек, который сотни раз бесстрашно рисковал своей жизнью, погиб от случайного снаряда. Такова бывает странная человеческая судьба. Вся жизнь Корнилова была служением и подвигом. Забайкальский казак, сын простого казака, он окончил корпус в Сибири и пехотное юнкерское училище. У него не было никакой «протекции» и никаких средств, кроме мизерного офицерского жалования. Уже в Академии Генерального Штаба, он обратил на себя внимание блестящими способностями. Кончив ее, он не пошел по той дорожке, которая, к сожалению, вырыла такую бездну между рядовым офицерством и так называемыми «генштабами». По своей натуре, бурной и ищущей кипучей деятельности, он переводится в Среднюю Азию и там, зная прекрасно местные языки (он знал 9 языков), он, переодетым, совершает глубокую разведку в китайском Памире с двумя верными текинцами. Его внешность, его монгольские маленькие глаза, плоский нос, прекрасное знание языка и обычаев помогают ему исполнить задачу, выдуманную им самим и он возвращается с необычайно ценным материалом, не оставив следа подозрений ни среди Китайцев, ни Афганцев, ни подозрительных Англичан. Это и выдвинуло молодого офицера. Позвольте мне уступить место его более опытному биографу. — В 1895 году Лавр Георгиевич Корнилов поступает в Академию Генерального Штаба и оканчивает оную в 1899 году. По окончании академии возвращается в Туркестан. Причислен к Генер. Штабу. В Туркестане попадает в распоряжение известного исследователя Азии генерала Ионова. От последнего узнает о существовании неисследованной афганской крепости Дейдады, сильно охраняемой афганцами от европейцев. Пользуясь хорошим знанием афганского языка, Л. Г. берет трехдневный отпуск и, переодетый афганцем, проникает, с риском для жизни, в укрепленный лагерь, снимает кроки и представляет их ген. Ионову. В 1899 году Л. Г. посылается в Кашгарию (за Тянь-Шань). По возвращении оттуда, им издается книга «Кашгария или Восточный Туркестан». В 1901 году Л. Г. К. командирован в мало исследованную восточную Персию. В 1903 году Л. Г. К. командируется сначала в Индию и оттуда в Австрию. Вспыхивает Японская война, куда он идет добровольно, против желания начальства, в качестве начальника штаба 1-й стрелковой бригады. 25-то февраля 1905 году у д. Вазые он выводит при крайне тяжелых условиях из японского окружения, вследствие потери командного состава, — один из полков своей бригады, приняв над ним начальство, спасая тем полк и знамя, за что и награжден знакомь ордена св. Георгия 4-й степени. В 1907 году Л. Г. К-ов получает назначение военным агентом в Китай, где блёстяще выполняет возложенные на него обязанности, оставаясь на должности до 1911 года. В 1911 году Корнилов, сдав должность, совершает в 6-ти месячный срок переход верхом из Пекина до Ташкента. Великая война застает его генералом, командующим 48-й дивизией. В 1915 году Л. Г. К-ов прикрывает арьергардом отступление 24-то корпуса, где и ранен 28-то апреля в руку с раздроблением кости, оставаясь в строю. 29-то апреля, выведя свою дивизию из крайне тяжелого положения, оставаясь с Рымницким полком для прикрытия движения остальных частей дивизии. Л.Г. К-в, тяжело раненый в ногу, в бессознательном состоянии, вместе с 5-ю солдатами попадает в австрийский плен. По взятии в плен, Л. Г. К-ов был отправлен в концентрационный лагерь в Neulenbach, где пробыл около полугода. Пользуясь разрешением приобретения книг, Л. Г. стал усиленно заниматься изучением языков французского и особенно немецкого, читая на этих языках главным образом военную литературу. Крайняя замкнутость жизни Л. Г. К-ва и его работа по изучению немецкого языка вселила в австрийцах подозрение к нему. Его чаще стало посещать лагерное начальство. Особенно раздражал своим появлением Л. Г. К-ва комендант, человек грубый, резкий, появлявшийся без предупреждения в помещение Л. Г. К-ва. Одно из подобных посещений вызвало инцидент между Л. Г. К-вым и выше названным комендантом, вследствии которого Л. Г. К-ов был переведен в другой лагерь военно-пленных, расположенный в Lena-Ungarn, лагерь, где пленные содержались более строго и где наблюдение было усиленное. В этом новом лагере особенно живо почувствовалась Л. Г. К-вым необходимость скорейшего проведения в жизнь, давно задуманного решения — побега. Первый план побега, при помощи аэроплана, с знаменитым русским летчиком Васильевым, был раскрыт австрийцами, вследствие болтливости некоторых русских офицеров этого лагеря. Следствием этой неудачи, надзор за Л. Г. К-вым значительно усилился, принимая подчас форму издевательства. Учитывая невозможность бегства из данного лагеря, Л. Г. К-ов принялся изнурять и истощать свой организм голодовкой и одновременно усиленно стал жаловаться на болезненное состояние ран. Тогда, крайне недоверчиво относящиеся к Л. Г. К-ву, австрийцы приставили к генералу подкупленного ими русского солдата из военно-пленных, в качестве шпиона, ввиде денщика. Поняв цели австрийцев и убедившись в справедливости своего предположения, Л. Г. обратился к своему денщику со словами: «я хочу бежать и ты, как русский солдат, должен мне помочь». Неожиданность, прямота и доверие русского генерала подкупили русского солдата и после короткого разговора последний сделался окончательно преданным Л. Г. К-ву и много способствовал его бегству. Вызванный врач, по просьбе Л. Г. К-ва, заявил о необходимости помещения Л. Г. К-ва в лазарет. В лазарете Л. Г. К-в стал усиленно питаться и много заниматься гимнастикой для подготовки организма для трудного пути предполагаемого побега. Пользуясь услугами австрийского чеха Франца Мрняка*), удалось достать одежду австрийского солдата и нужные документы. В выбранный день побега, в 12 ч. дня, когда наблюдавший надзиратель вышел за обедом, Л. Г. К-ов, сбросив с себя офицерскую накидку и фуражку, покрыв голову солдатской старой папахой, остался в форме русского солдата и так вышел во двор лазарета. Здесь, смешавшись в толпе русских солдат-денщиков, приносивших в это время обед своим офицерам, находящимся в лазарете, Корнилов, с помощью Франца Мрняка, прошел во флигель фельдшеров, где был загримирован согласно заготовленному отпускному билету на имя австрийского солдата. В таком виде, при наличии соответствующих документов, в сопровождении Франца Мрняка, Корнилов свободно прошел пост лазаретной охраны. Перебравшись через забор, в указанном месте, Л. Г. К-ов со своим спутником дошли до вокзала и, сев в поезд, добрались до конечной станции в направлении Румынии и далее двигались пешком, одетые бродягами. Питаясь ягодами и кореньями, передвигаясь по горам, скрываясь в перелесках, перенося испытания, которых к сожалению не мог перенести переутомившийся Франц Мрняк**), расставшийся с Корниловым, Корнилов достиг пределов своего желания на 22-й день скитаний, перейдя румынскую границу. Переход самой границы совершился следующим образом: достигнув к вечеру одну из высот, примыкавших к Румынской границе, Л. Г. К-ов, в полном изнеможении, упал на землю и решил отдохнуть, не имея сил дальше двигаться. В это время он был окружен собаками, поднявшими лай. Не имея сил бежать и учитывая всю опасность поднятого собаками шума, Л. Г. К-ву пришлось пережить еще более тяжелые минуты, увидя приближающегося к нему человека. Казалось, все кончено. Подошедший человек оказался местным пастухом, который, войдя в положение К-ва, провел его в свою хижину, напоил молоком и накормил, чем мог. Корнилов, видя искренное расположение к себе пастуха, открыл ему свое желание проникнуть в Румынию. Пастух рассказал Корнилову обычаи и предел охраны, указав ему на место, дойдя до которого, часовые поворачивались друг к другу спиной и расходились обратно, а также и путь по которому можно пройти незаметно к этому месту. Проверив все эти указания в действительности, Л. Г. К-ов использовал указанный путь и приблизился к намеченному месту перехода границы и, дождавшись момента, собрав свои последние силы, бросился бежать. Бежал до тех пор, пока не упал, потеряв сознание. Придя в себя, он увидел, что окружен румынскими солдатами. Но и тут, Л. Г. К-ву нужно было быть крайне осторожным ввиду взаимоотношений России с Румынией. Л. Г. Корнилов был направлен в соседнюю деревню и присоединен к другим русским солдатам-перебежчикам, после чего Л. Г. К-ов вместе с другими перебежчиками был отправлен в Турн-Северин к морскому русскому агенту. В Румынию Л. Г. К-в прибыл на следующий день после объявления последней войны Австрии. По дороге в Турн-Северин Корнилов почувствовал себя хуже и, боясь приближения смерти, открыл свое инкогнито солдату 48-й дивизии, под честным словом невыдачи секрета, пока того не потребует обстановка. По прибытии в Турн-Северин, перебежчики были приняты русским морским агентом и отпущены. Л. Г. К-ов испросив частной аудиенции агента, в которой объявил, кто он. Тогда Л. Г. К-ву были предоставлены возможные удобства в смысле помещения и содержания. Пролежав больным в Турн-Северине несколько дней, Л. Г. К-в при первой возможности по состоянию здоровья направился в Киев. В Киеве Корнилов был принят Государыней Императрицей Марией Федоровной, изложив всю картину своего бегства. Из Киева Л. Г. К-в проехал в Могилев, где представлялся Государю Императору, был приглашен к высочайшему столу и обласкан Царем. На вопрос Государя, сколько времени потребуется генералу для отдыха, Корнилов попросил только разрешения повидаться с семьей в Петрограде, после чего ему был предоставлен трех месячный отпуск, им далеко до конца не использованный. * * * Я хорошо помню, какой восторг вызвало его возвращение в Россию и в армию, но по каким-то обстоятельствам ему не дали особого хода. Потом говорили, что его всегда подозревали в некоторой «революционности» и боялись его популярности. Кроме того, он, будучи блестящим офицером Генерального Штаба, не был из касты «Генштаба», этого полумасонского ордена. С начала революции Гучков, первый военный министр Временного революционного правительства, назначает его главнокомандующим Петроградским военным округом. Но распущенная солдатня не его стихия, он просится на фронт. Все общественное мнение только и говорит о ген. Корнилове. В нем видят спасителя армии от разложения. Его назначают командующим армией и верховным главнокомандующим после Брусилова. В это время Керенский уже царь и бог и военный министр. Жалкий человечишка уже видит в нем врага. Случайный, трусливый, подлый властитель встречает на своей дороге честного, чересчур прямого, настоящего вождя — Корнилова. Его трусливому мозгу ничего не представляется, кроме провокации; с помощью В. И. Львова, министра вероисповеданий, б. члена Думы и человека, не отличающегося никакими способностями, с необычайной наивностью доверившегося ему, провокация удается и, когда Корнилов, действительно несколько необдуманно, но доверяя все еще Керенскому, выступает против Петрограда и Советов, погубивших Россию, он объявлен изменником и бунтовщиком. Неважный адвокат и жалкий трус победил героя. В моей характеристике г. Львова нет ничего лишнего. Сам он, читая свою лекцию о Корнилове и Керенском в Париже, заявил, что после его, Львова, подвига, ему осталось только объявить себя психически больным. Взрыв хохота удовлетворил самодовольного лектора. Корнилова заточают в Быхов около Могилева. Керенский становится верховным главнокомандующим русской армии. Этот глупый и вообще необразованный человек, нравившийся толпе своей истерикой, начинает думать, что если отец Наполеона был адвокат, почему бы адвокату не быть Наполеоном. Дальнейшее известно. Корнилов вновь бежит из плена, на этот раз русского, со своими текинцами, молившимися на него и пробирается в армию, организуемую ген. Алексеевым на Дону. Видя, что ему не пробиться силой, не желая вести на гибель своих текинцев, он распускает их и, переодевшись крестьянином, смешавшись с солдатней, идущей покорять Дон, он, 6-то декабря 1917 года, приезжает в Новочеркасск и вскоре становится во главе Добровольческой Армии. Из этой краткой биографии вы видите, что это был за человек. Сын народа, он отдал душу свою за спасение этого народа, убитый невидимым русским человеком. Но эта преступная рука была кем-то направлена и нет сомнения, что первым, кто занялся приготовлением его гибели, был Керенский. * * * С ген. Корниловым я встречался несколько раз до похода и на походе. Впервые я увидел его на знаменитом Московском Совещании в Большом Театре. Тогда государственно-мыслящая Россия дала свой последний бой разрушителям. Победа безусловно была на стороне первой, а Керенский, видя что власть ускользает из его слабых и нечистых рук, прибегнул к провокации. Я сидел за кулисами в день приезда ген. Корнилова в Москву и мне было видно то помещение, в котором, за закрытыми дверьми, заседали министры и ген. Корнилов. Громадная зала прекрасного театра была переполнена и нетерпеливо шумела в ожидании появления Корнилова и Керенского. В партере сидели все политические деятели всяких оттенков, от октябристов и националистов, до полускрытых большевиков. В ложах сидели генералы Алексеев, Каледин, представители казачества и рядом с ними члены солдатских комитетов, в громадном своем количестве недисциплинированная, наглая, озлобленная чернь, среди которых выделялись особым шиком и элегантностью вольноопределяющиеся из евреев. Тут же сидели и все корифеи революции: Чайковский, «бабушка» революции Брешко-Брешковская, «дедушка» Кропоткин, Засулич и др. В большой царской ложе сидели представители союзных миссий, с любопытством рассматривая эту необычайную толпу. Из моего уголка, между двумя занавесями, где обыкновенно сидит помощник режиссера, я хорошо видел, как открылась дверь и сцену пересек ген. Корнилов. Раздались бешенные аплодисменты. Корнилов быстро поднялся и вошел в литерную ложу, напротив той, где сидели корифеи к реликвии революции. Почти весь партер встал и приветствовал Главнокомандующего — надежду России. В ложах стояли генералы и офицеры и гнусна была картина развалившихся солдат, членов комитетов, на бархате лож и представителей рабочих советов, чаще всего ничего общего с рабочими не имевшими. Долго не прекращались аплодисменты, а в это время я видел, как Керенский не решался выйти, ожидая когда окончатся манифестации в честь Корнилова. После солдата, уверенного в себе, совещание должно увидеть даже не актера, а фигляра. Он стоял в готовой наполеоновской позе, запустив правую руку за обшлаг своего френча (он же был военным министром) и отбросив левую назад. Наконец стихли рукоплескания и, наклонив голову, он быстро, как в холодную воду, бросился на эстраду и остановился у кресла, возглавлявшего стол министров около трибуны. Комитетчики, советчики и часть партера и публики на хорах и, чаще всего кудрявая, часть прессы, зааплодировала. Керенский поклонился и сделал знак рукой. — «Объявляю заседание открытым», сказал он и сел в кресло и тот-час же два молодых офицера, один моряк весь в белом, другой прапорщик в защитном цвете, замерли с боков его кресла. — «Это не адъютанты, а шафера какие-то», заметил кто-то. Я, к сожалению, не знаю, кто были эти два лакействующих «офицера», но, впоследствии, им указали, что это не совместимо со званием офицера и они уже не были (и зачем это нужно было) какими-то идиотскими парными часовыми, а просто остались у Керенского на побегушках. Господин военный министр любил почет, но по своей бестактности parvenu, и по-своему невежеству, даже в мелочах военного дела, он свою страсть проявлял крайне глупо. На этом совещании и Корнилов, и Алексеев, и Каледин настаивали на введении строгой дисциплины, смертной казни за дезертирство и попытки братания. Среди социалистических министров обращал на себя внимание наглый циммервальдиец и пораженец Чернов, миллионер Терещенко, поцеловавший туфлю нового папы, бледный, сосредоточенный Церетелли с горящими глазами, который тогда делил Россию, а ныне проспал Грузию. Тут же были Кокошкин и Шингарев, которых через пол года зарезали те же самые советы, против которых не смел выступить, так благополучно существующий, Керенский. Совещание кончилось через два дня истерической речью Керенского — этого паяца, который грозил, что он «вырвет какие-то цветы из своего сердца и растопчет их». С какой-то дамой сделалось дурно из страха за Керенского. Это и был последний публичный триумф его. Его увели верные «шафера» совершенно разбитым. Через несколько дней немцы взяли Ригу, а потом разыгралась «небывалая провокация», приведшая Корнилова в тюрьму, Керенского к посту Главнокомандующего и Россию к большевизму. Я видел несколько раз Корнилова в Новочеркасске. В своем пиджачке он совсем имел незначительный вид и в нем трудно было узнать главнокомандующего. В первый раз, в полутемном номере гостиницы, я его принял за какого-то просителя. Он был из тех типичных военных, которые никак не могут привыкнуть носить штатское платье. Алексеев в штатском походил на купца-гостинодворца, Деникин на прасола, а Корнилов имел вид человека, одевшего платье с чужого плеча. Я видел как-то раз его перед свиданием его и ген. Алексеева с Савинковым. Говорили, что генерал на отрез отказался видеть его, но это оказалось не так. Он говорил без всякой злобы о Савинкове, но с оттенком некоторого, если не презрения, то высокомерия. Он считал, что раз Савинков и Филоненко, тогда неразрывные друзья, не могли не изменить ему, трудно было им теперь поверить. Тогда-то, один из этой пары сказал: «Корнилов должен быть казнен, но когда это случится, придя на могилу, принесу ему цветы.» В разговоре, как-то, я упомянул об этой фразе. Корнилов устало отмахнулся от этого воспоминания и перевел разговор на ту, как он сказал, благородную роль, которую сыграла честная русская пресса и в частности наши газеты «Новое Время» и «Вечернее Время». Керенский, из любви к свободе слова, даже закрыл «Новое Время», которое было снова открыто по настоянию ген. Алексеева. — «Скажите, неожиданно спросил он, откуда создалась легенда о моей революционности.» Мы стали говорить об этом. Корнилов, конечно, не был правым в том смысле, каким было большинство дореволюционных генералов. Он был за народоправство, но делать из него какого-то социалиста и революционера нельзя было. Особенно же разочаровался он в них после своего выступления и тюрьмы. Вот его краткая программы, как она была изложена мне лицом, абсолютно верным:
Он не был монархистом во что бы то ни стало, ни таким же республиканцем. Это был солдат и патриот. К сожалению, люди, стоящие близко к нему, любили говорить за него и создавали эти «легенды». Одним из них был так называемый «матрос Федор Баткин», который никогда не был ни матросом, ни Федором, так как евреев не принимали во флот, щеголявший голой грудью и ораторскими способностями. Надо сказать, что «антураж» ген. Корнилова не прибавлял ничего к его заслуженной популярности. Вспомним Завойку, Добрынского, Баткина и даже начальника его штаба ген. Романовского, которого очень не любили в армии. В его внешности меня поражали его руки, с большими пальцами, отогнутыми назад. Он был небольшого роста, но очень хорошо держался, лицо у него было простое и некрасивое, но маленькие глаза его были очень задумчивые и внимательные и как-то грустные. Редкая улыбка была очень добрая. Из личных кратких встреч с ним на походе я запомнил мое последнее свидание на одном из переходов за неделю до его смерти, когда он любовался на Екатеринодар с горы, окруженный своей свитой. Журналистов на походе, кроме меня и моего брата А. А. Суворина, не было, если не считать неожиданное появление голландца Грондиса, корреспондента «Illustration». Этот необычайно энергичный человек был одно время пулеметчиком в отряде Чернецова и появился неожиданно в одной из станиц, чтобы так же неожиданно исчезнуть. Грондис интервьюировал ген. Корнилова на походе для своего журнала и вынес впечатление, впрочем как и все, кто встречал Корнилова, что это прирожденный вождь и водитель. Оратор он был неважный и в этом он много уступал, как Алексееву, так особенно блестящему дарованию своего заместителя ген. Деникина. Заканчивая эту главу, я привожу прекрасную речь, сказанную ген. Деникиным в первую годовщину смерти ген. Корнилова: — «Год назад русская граната, направленная рукой русского человека, сразила великого русского патриота. Труп его сожгли и прах рассеяли по ветру. За что? За то ли, что в дни великих потрясений, когда недавние рабы склонились перед новыми владыками, он сказал им гордо и смело: уйдите, вы губите русскую землю! За то ли, что, не щадя жизни, с горстью войск, ему преданных, он начал борьбу против стихийного безумия, охватившего страну, и пал поверженный, но не изменивший долгу перед Родиной. За то ли, что крепко и мучительно любил он народ, его предавший, его распявший. Пройдут года и к высокому берегу Кубани потекут тысячи людей поклониться праху мученика и творца идеи возрождения России. Придут и его палачи. И палачам он простит. Но одним он никогда не простит. Когда верховный Главнокомандующий томился в Быховской тюрьме в ожидании Шемякина Суда Временного правительства, один из разрушителей русской храмины сказал: «Корнилов должен быть казнен, но когда это случится, придя на могилу, принесу цветы и преклоню колена перед русским патриотом.» Проклятие им, — прелюбодеям слова и мысли. Прочь их цветы. Они оскверняют святую могилу. Я обращаюсь к тем, кто и при жизни Корнилова и после смерти его отдавал ему цветы своей души, сердца; кто некогда доверил ему свою судьбу и жизнь. Средь страшных бурь и боев кровавых останемся верными его заветам. Ему же вечная память». |