Белая Армия

История Добровольческой Армии тесно связана с казачеством.

Алексеев и Корнилов сразу доверили свою судьбу Каледину, лучшему казаку. Разуверившись в своих же казаках, не желая быть причиной гибели армии и свидетелем измены казачества, Каледин покончил с собой.

Армия ушла из одной казачьей области Донской, в другую — в Кубанскую. Мы только и имели дело с казаками.

Меня впервые жизнь сталкивала с казачеством. Оно поразило меня своей особой простотой, начиная от генерала до простого казака, за которой скрывается какая-то вековая хитрость и недоверие к не казаку. 

Как только разразилась наша революция, как только ее ужасное разложение коснулось армии, все стали надеяться на казаков. И старая монархия рассчитывала на них как на реакционную силу, и новая слабая демократия, бессильная перед бушующим морем социализма, поднятым троглодитом и введенным им в жизнь, бросилась к военной буржуазии казачества. Так же пошли к нему и наши вожди, верившие в свободолюбие казачества и в то же время в его особую буржуазность, смешанную долголетней службой с военным ремеслом.

Надо сказать, что все ошиблись.

Старая, пошатнувшаяся, монархия не могла встретить настоящей поддержки в среде казачества, т. к. несколько презирая остальное русское воинство, которое было солдатами, а не казаками, не сочувствуя революции, оно не хотело, или вернее и il n'a pas daigne защищать монархию против революции. Они — казаки — не хотели исполнять роль полиции.

Правительству Керенского удалось с помощью казаков подавить первое большевицкое восстание в начале июля 1917 года. Но, как только они увидели, что они «средство» власти, что их вновь держат на положении полиции, они покинули этого фигляра и вторая попытка Керенского обратиться к казакам окончилась в октябре провалом.

Наши вожди подошли к казачеству со всевозможной осторожностью и не их вина была, если казачество их не поняло.

Ген. Алексеев, как я писал, говорил о нервности, о «мозолях» казачества. Это чисто восточное свое свойство казачество не могло забыть. Цари еще могли ими править и то Стенька Разин был казак, Булавин-казак, Пугачев-казак: но другим русским они неохотно отдавали власть над собой.

С одной стороны это были люди, проникнутые дисциплиной, с другой стороны малопонятное представление не о свободе, а о «вольнице» казачьей, т. е. свободе исключительно казачьей и больше ничьей. Им нужно было, этим очень здоровым физически, и крепким в своих устоях (весьма консервативных), иметь «своего» человека, нужно было — казака.

Чернецов, Краснянский все это поняли, но не простые казаки пошли за ними. Погиб Чернецов, Погиб Краснянский. За Корниловым — казаком, казаки было пошли.

Он как будто отвечал всем требованиям. Сам казак, человек из народа, демократ в хорошем смысле этого слова и вождь всюду действующий примером. Но вместе с тем, при громадном обаянии его имени, и он не имел успеха при мобилизациях. Этому народу нужно было что-то свое, или действительно большие вольности, за которыми стоит такая сила, как русская. Будь эта сила в руках Алексеева и Корнилова, казачество пошло бы за ними. Ее не было и казачество, в силу своей традиционной недоверчивости к другим русским «из России», уже не могло им довериться.

Я помню один митинг или сход в одной из станиц. Говорили ген. Алексеев и кубанский атаман Филимонов. Филимонов говорил, что он «повелевает» призвать казаков к оружию и говорил он высокопарно. Все это совпадает с необходимостью.

Казачий диапазон совсем другой. Ему необходима и экспансивность и аффектация, как бы нам она не казалась лишней. Мы все удивлялись речам ген. Краснова о «тихом Доне», кубанских ораторов о «мутной Кубани», но это нужно было, или нужна была исключительная непобедимая сила.

На том же митинге, где «повелевал» Филимонов, какой-то казачек серьезно и сочувственно доказывал, что лучше идти за генералом Алексеевым, чем за каким-нибудь «голоштанником».

Казалось бы, что такие антитезы вовсе и не нужны, но они то и нравились толпе, как отчасти и нравились повелительные призывы атамана и не нравилась простая рассудительная речь ген. Алексеева. Известная аффектация в казачьих речах необходима и прекрасный казак-оратор ген. Краснов умело использовал свой талант.

В его речах были и легенды, и сказки, подвиги и песни, на что особенно падко было казачество. Эта аффектация необходима. Казачьи законодательные собрания не раз заканчивались пением, и хороший оратор на Кубани, Тереке и на Дону хорошо сделает, если сумеет пройтись «лезгинкой» или «казачком». Это, может быть, и заключается в демократизме настоящего казака, в его связи от генерала до рядового, в их своей простоте и в особом аристократизме для прочих «из России». Иногородний, это «мужик», «солдат» — это далеко не казак.

У казаков, в силу традиции, воинственности не может не существовать, но она уже доходит до ремесла, и не всегда безвыгодного.

Помню я, как в одной из самых симпатичных станиц (Незамаевской) старик, у которого мы остановились, хвалился «своей» войной 1877 года против турок.

— «Мы Карс брали, правда пришлось и верблюжины поесть, а домой пришли не с голыми руками, а наши молодые пришли с ничем, да и винтовки даже порастеряли и коней.» 

Поэтому и главари движения в казачестве особые, начиная от их членов законодательных учреждений — Рады на Кубани и Тереке и круга на Дону. Я видел казачьих министров; они были всегда, за очень редкими исключениями, ненужно гордыми и иногда с «не казаками» заносчивыми. Это и была их смесь демократизма и аристократизма. Бюрократами они не научились быть, так как для этого класса людей нужен опыт и знание.

Возьмем например ген. Шкуро. Он совсем молод, ему и теперь нет 35 лет, он настоящий казак, очень храбрый, решительный, доступный для всех, любит воевать и любит выпить, любит сказать звонкую речь и попеть прекрасные кубанские песни и нередко и попляшет, даже под стрельбу, обычай, перенятый у Терцев, соседей кавказских горцев. За ним шли и за ним пойдут. Он хороший кавалерийский генерал и у него мало этой казачьей «мозоли». Но главная притягательная его сила для казачества, это то, что он настоящий казак.

Казаками были и Каледин и Корнилов, но возраст, известная серьезность не давала им той особой популярности и, конечно, эти два казака были популярнее среди регулярных частей, чем среди казачьих.

К нам казаки относились довольно хорошо в среднем, но мы все время оставались чужими.

* * *

И вот, неожиданно, мы узнали, что Донское казачество свалило во многих округах большевицкую власть и ждет нашу армию, как избавительницу.

Тот же лихой полковник Б» который первый добился связи с кубанской армией ген. Покровского, вызвался проехать на Дон, чтобы выяснить обстановку.

С несколькими казаками он, пробираясь ночью, перебрался через границу Кубани и Ставропольской губ. и явился в станицу Егорлыцкую. Его приезд был встречен восторженно.

Он сам мне рассказывал свое удивительное путешествие с Кубани на Дон и обратно.

Какими-то путями Донцы узнали о его ожидаемом приезде и у первой станицы в конном строю его встретила полусотня, выстроенная в полном порядке. Все казаки были в погонах; по постановлению станичных сходов дисциплина была введена строжайшая. Офицеров не только пригласили занять должности, но, фактически, приказали им занять их.

В двух или трех боях Донцы разбили посланных против них красных и отняли от них пушки и пулеметы. Во главе станицы Егорлыцкой стоял простой казак вахмистр Никифоров. Немедленно он созвал из округа представителей восставших казаков и они передали Б. их просьбу к Добровольческой Армии о помощи.

Наступала весна и казачество просыпалось. Те части, которые ушли за атаманом Поповым, части южного отряда полк. Денисова, после целого ряда успешных боев подходили уже к Новочеркасску — столице Дона.

Б. должен был как можно скорее обрадовать этими новостями ген. Деникина и он с несколькими охотниками из казаков донцов и кубанцев двинулся обратно через большевицкий строй. 

Все шло благополучно, пока ему не пришлось днем в открытой степи пересекать железную дорогу, охраняемую большевиками.

Увидя большевицкую заставу и подходивший контролирующий бронепоезд, Б. приказал своим людям спешиться и смешаться с гуртом лошадей и скота, который случайно проходил по той же дороге. Погонщикам скота было приказано, довольно энергично, молчать и идти прямо степью к полотну железной дороги и казаки и Б» ведя среди гурта в поводу своих лошадей в большой пыли, поднятой гуртом, достигли насыпи.

Здесь большевицкая застава, вдвое или втрое более сильная, чем конвой Б» заметила что-то неладное и несколько всадников отделилось от нее к гурту. Сопротивляться можно было, но важнее было предупредить ген. Деникина о восстании и Б. приказывает своему маленькому отряду немедленно садиться на коней и они, карьером, лавой скачут от изумленных красных. Лошади были утомлены большим переходом, но тот гандикап, который был в распоряжении Б» он сумел его использовать и, не потеряв ни одного человека, он достиг наших расположений и явился с докладом к ген. Деникину и Алексееву.

— «Это было совсем из Майн-Рида», рассказывал мне Б. про свою эскападу.

Наша армия обязана была ему связью и с Кубанской и с восставшей Донской армиями.

Я написал: «наступила весна и пробудилось казачество». Я вспоминаю слова удивительного казака, прекрасного генерала и спокойного, рассудительного политика ген. Богаевского — Атамана Войска Донского.

Он говорил мне, что весной всегда казачество готово к восстаниям и к деятельности. Им становится жалко своих плодоносных степей, своих богатств, скрытых в плодотворную землю и они полны энергии. Каждая осень и зима убивает их энергию. Им кажется что незачто бороться; холод и тяжелая служба угнетает их и падает их воля.

Ген. Богаевский очень интересный человек и тонкий и умный дипломат, в хорошем смысле этого слова. Он настоящий казак и настоящий русский человек и генерал. Он чужд сепаратизма. Он всегда был сторонником союзников и нашей армии, в которой он пользовался всеобщей любовью. Он гвардейский офицер и не чужд был связей со двором, и, в то же время, ни один демократ не мог упрекнуть его в чем-нибудь обидном для него. Его тихая медлительная манера говорить, без аффектации, его упрямая казачья уверенность в своей правоте, позволяли ему быть,. даже когда немцы были на Дону, министром иностранных дел и первым другом Добровольческой Армии, из коей он ушел только по настоянию ген. Алексеева, который видел в нем искреннего и верного друга.

Сами немцы, не любя его, относились к нему с нескрываемым уважением. Они видели в этом тихом, уравновешенном человеке, друге атамана Краснова, тоже талантливого дипломата, но сторонника сближения с немцами, крепкую силу.

Понимал это и Краснов и, к чести его будь сказано, как не менялись события на Дону, он всегда охранял, как и мы, знавшие Богаевского, свое глубокое уважение к этому прекрасному генералу и умному честному человеку.