Белая Армия

В этот год Пасха была поздняя, 21-то апреля по ст. стилю. Где встретим мы ее, мы не знали, но на что-то надеялись к этой Пасхе.

Этот весенний русский праздник всегда дышит надеждой и тянет к новым мечтам.

Мы продвигались к Дону.

Запомнился мне особенно хорошо один переход за это время.

Как-то раз, поздно ночью, мы вышли к последней железной дороге на Кубанской территории. За ней мы уже приближались, через незначительный кусочек Ставропольской губернии, к границе Дона, где нас ждало восставшее казачество.

Луна уже заходила и мы были перед рассветом. Густой, утренний туман окружал нас так, что ничего не было видно кругом. Я ехал в рядах конвоя ген. Алексеева. В тумане громыхал наш обоз. Впереди был ген. Деникин со своим штабом, ген. Алексеев был тут же. Приказано было стать, не курить, громко не говорить. Обоз затих и только пели свои исступленные песни лягушки.

По нашей команде пробежала шепотом весть: сейчас будем переходить железную дорогу. В двух или трех стах шагах от нас стоит красный бронепоезд. Так доносили из тумана разведчики.

Действительно, вскоре мы услышали тяжелые вздохи паровоза. Они приходили к нам из этого молочного облака, окутавшего нас в утреннем молчании. Паровоз стоял на месте. Я не помню, сколько времени продолжалось это томительное ожидание. Что-то было неладное с паровозом. У него вероятно буксовали колеса, так как слышно было, что он собирается двигаться. Наш обострившийся слух, казалось, слышал шум колес, не могущих сдвинуть поезд. Где-то кричали петухи и туман мог разойтись. Нервы были натянуты.

Наконец, он собрался с силами и двинулся. Слышно хорошо было его движение, сначала медленное, слышно было громыхание цепей и буферов и он пошел. Мы не двигались. Он удалялся от нас направо.

Туман расходился. Мы начинали разбирать окрестности, скучные, предрассветные. Появился из облака наш обоз и в это время раздался взрыв, потом другой.

Я не помню, было ли задачей взорвать поезд, но во всяком случае мост, разделявший нас от него, был взорван и немедленно двинулись мы вперед, продрогшие в тумане.

Железная дорога проходила мимо нас в полуверсте. Хорошим ходом мы проскочили через нее со всем обозом. 

Бог хранил нас. Вдалеке слышна была перестрелка. Наши передовые части отгоняли поезд, который, поняв свою ошибку, вновь старался приблизиться и открыл по нас стрельбу. Но она уже была почти не опасна и сбитые с толку красные артиллеристы палили зря по повозкам. Рассказывали, что будто убили кубанского министра, потом говорили, что не министра, члена Рады, потом, что не убили, а ранили, но, сколько помнится, никто из этих доблестных мужей не пострадал.

После этого памятного перехода мы добрались до станицы Плоской или Новокорсунской, где мы завершили восьмерку нашего незабываемого перехода*).

*) 23 февраля Плоская, Незамаевская, Старо-Леушковская, Ирклиевская, Березанская; 2 марта Журавская, Кореневская, Некрасовская, Филипповское, Рязанская, Поажукай, Шенджий, Калушская, Георгие-Афипская, Панахес, Елисаветинская (Екатеринодар), „колонка" Гначбау, Дядьковская; 6 апреля Журавская, Хоперская, Ильинская, Успенская; 18 апреля Плоская.

Вскоре мы добрались до Лежанки, где впервые встретили сопротивление большевиков в начале похода, сопротивление столь дорого стоившее им.

Мы остановились у священника. Была страстная неделя. Матушка пекла куличи. Красили яйца и мы рассчитывали хорошо встретить Пасху в гостеприимном доме. Большевики казались нерешительными и как будто отказывались от преследования.

Мы жили спокойно. Ходили с милыми сестрами Энгельгардт в церковь. Искали водку и скучали по новому идеалу — Новочеркасску, который казался нам таким же прекрасным, как исчезнувший из наших мечтаний Екатеринодар.

От первой донской станицы, Егорлыцкой, восставшей одной из первых, мы были в 25-ти верстах и не понимали, почему мы не идем туда, где казался отдых обеспеченным. А как мы мечтали об отдыхе.

Так, в ничего неделании, дожили мы до страстной субботы и вполне были уверены, что встретим Пасху здесь. Но вот с утра, приблизившиеся большевики, открыли стрельбу по Лежанке.

Снаряды ложились довольно аккуратно по селу, имея мишенью колокольню церкви, вокруг которой размещались штаб, ген. Деникин, ген. Алексеев и остальное начальство.

Были раненые. На площади лежала убитая лошадь. Я сходил к полк. Реснянскому, приехавшему из дальней командировки. Его впечатления о России были самые мрачные. Россия безвозвратно погибала. Я грустно возвращался домой. В десятке сажень неожиданно ударил снаряд и улица опустела.

 У нас было подавленное впечатление неизвестности. 'Мы пообедали и многие расположились поспать. Нас было человек десять в комнате. Артиллерия большевиков действовала вяло. В это время нам приказано было быть готовыми через час, так как мы уходили из Лежанки.

Посыпались догадки, предположения. Итак, мы не увидим Пасхи!

Я пошел к своей лошади, чтобы приготовиться к отъезду. Когда я проходил через двор, низко надо мной пролетел снаряд и ударил где-то за нами невдалеке.

«Перелет», подумал я, потом «недолет», а «потом ...»

Я не успел дойти до конюшни, как страшный треск раздался сзади меня и как будто в самом доме, где мы жили, Я бросился в него.

В одно мгновение мне показалось, что снаряд упал в наш дом, где спало человек десять, и я представлял себе уже кучу изуродованных тел.

В узком коридоре я встретил перепуганную матушку, ее дочку, скользившую как-то вдоль стены и жену офицера, жившую у них, всю в крови. Все это кричало и охало. Я бросился в нашу комнату. Все были на ногах и никто не ранен.

Оказалось, что снаряд попал у самого окна нашей хозяйки, выбил раму и к счастью никого не тронул. Только осколки стекла порезали гостью матушки.

После всего этого всем было не до сна и нам приказано было торопиться. Мы уходили на Дон, в Егорлицкую.

Прощай куличи, пасхи и красные яйца!

* * *

Мы вышли вечером кружной дорогой вдоль какой-то речки.

Сейчас передо мной карты и с помощью записной книжки я силюсь припомнить этот переход. Ведь это было три года тому назад. Три года испытаний, и сколько пережил я за это время.

Я не нашел подробной карты — десятиверстки, которая бы мне указала наш путь; но, развертывая их непослушные свитки, я вспоминаю другие места, другие надежды. Все это куски России, великой, единой, которые ушли от нас и в этом беглом взгляде на холодную карту, испещренную именами, то дорогими, то связанными с тяжелыми воспоминаниями, тоска захватывает сердце. Мы же были там. Там на русской земле искали мы счастье и свое и своей Родины. Эти краски географической карты залиты русской кровью, и про этих людей, безумно любящих и любивших свою Родину, болтают озлобленные эмигранты, ничего не делавшие для ее спасения, кроме надменного самолюбования и оценивания ошибок тех, кто работал, кто умирал на этих забытых полях, — чьих могил мы никогда не найдем.

Неужто это все было напрасно, а нужны самодовольные рассуждения и пошлость человечества, чувствующего себя в безопасности?

* * *

Этот переход был очень легкий. Во первых мы шли на Дон, а во-вторых мы торопились к заутрени.

Наступала темнота, появилась ущербленная луна в облаках. Спичек не было и мы курили по очереди, так чтобы можно было зажигать папиросу от последнего. Как берегли мы этот священный огонь.

И вот в темноте к нам вышли мельницы, предвестие жилья. Все заторопились, лошади прибавили хода. Замелькали хаты.

Лихорадочно мы стали разыскивать квартирьеров, и всех потянуло к церкви.

Она уже была ярко освещена.

Светлая заутреня уже шла.

Кое-как привязав к плетню указанного дома лошадь, распустив ей подпругу, я побежал в церковь.

Она была полна народу. В ней было жарко от людей и свечей. Пот лил градом. Но какое наслаждение было услышать наше великое:

«Христос Воскресе.»

Я смотрел на серьезные, точно испуганные, лица казаков, на своих друзей и слезы радости, слезы воскресения так и бежали из глаз.

«Христос Воскресе», говорит батюшка.

«Воистину Воскресе», гулом идет к нему ответ, и слышу я его сейчас и вижу эти одухотворенные простые лица, освещенные свечами и чувствую ту радость, удивительную, великую, которая, как ураганом, увлекла меня к счастью.

Да, воскрес Христос и мы воскреснем, воскресли уже, и пение великой песни, как будто заунывное и вместе с тем волшебное по своей силе, надежде и ясности спасения, сжимает так радостно сердце, что свечка дрожит в руке и слезы в глазах отражают бесчисленные огни свечей и страшная лихорадочная радость горит в сердце, в голове.

Ген. Алексеев христосуется со священником, за ним Деникин. Нет сил терпеть. Хочется плакать, не зная отчего, и я выхожу, мимо тех же бородатых, с исступленно-вдохновенным лицом казаков, из церкви.

Моя малярия оставила странный след. Я очень стал плохо видеть в темноте. Я не могу найти дороги и жалобно взываю к сестре Вере Энгельгардт.

«Вера Вадимовна! Вера Вадимовна!»

Она находит меня и ведет. Я, как слепой, иду за ней.

Мы возвращаемся. Сварливая, «интеллигентная» хозяйка раздражена нашим приездом и даже не хочет нас угостить. Наш квартирьер Неволин — донец и болеет за все казачество. Он груб и решителен и мы кое-как разгавливаемся.

Наши милые барышни устроены, а мы, усталые и счастливые, валимся спать на холодном балконе.

«Христос Воскресе.»