Белая Армия

Героический период нашей борьбы с большевизмом дал много героев и многие, многие из них остались безвестными. 

Человеческая память ненадежна. Блеснет подвиг, загорится слава, но, подстерегающий ее закат, окутает ее облаками и забывают люди и блеск подвига и яркое служение долгу.

В жизни журналиста всегда мелькает множество известных имен, мы не можем не отметить их в своих писаниях. Но их слава бежит впереди нашего торопливого пера, мы чаще всего догоняем ее победоносную колесницу.

Зато, в наших руках остается возможность отметить тех, кто может не попасть в книгу, в историю, в труд. Это те, часто героические, стрелочники, мимо которых с грохотом несется на всех порах поезд, уносящий историю и ее творцов, которые не заметны историкам, а нам, журналистам, таким же эфемеридам, как и они, которых сегодня знают, а завтра забывают, они ближе, мы скорее заметим их и больше чувствуем их. Мы не литераторы, мы не сделаем из них героя или героиню романа, мы хотим описать, может быть сфотографировать, их подвиг, такой удивительный для тех, кто встречался с этой прекрасной, скромной породой людей.

В этом очерке я беру двух лиц, совершенно разных характеров, разного склада. Я с восторгом вспоминаю их дружбу ко мне, я горжусь ей, и в полной их противуположности я вижу что-то их объединяющее. Их подвиг.

Через подвиг они шли к одному идеалу, так или иначе посвятив ему свою молодую жизнь, и обоих их объединила смерть — великая уравнительница.

Я хочу остановиться на «барышнях» Энгельгардт, как мы их звали, и особенно на Вере Энгельгардт и на милом Бобе Ерофееве.

Мой читатель не раз уже видел имя этих сестер среди моих впечатлений. Я хочу немного дольше поговорить о них.

Обе сестры кончили институт, если не ошибаюсь, Смольный. С начала войны они поступили в Кауфмановскую общину. Оба их брата в строю. Один в кирасирском полку, другой в Семеновском. Они из тех Смоленских Энгельгардтов, которые гордятся своим предком, расстрелянным Наполеоном в Смоленске. Вся эта молодежь одним порывом полетела на фронт. Татьяна Э. попала в Сербию и перенесла трагедию сербской армии, оставлявшей свою Родину по непроходимым Албанским тропинкам. Вернувшись в Россию, она вновь немедленно явилась на фронт.

Революция, с ее бессмысленным преследованием Армии и офицерства, с ее «завоеваниями», покрывшими позором славное звание русского солдата и кровью и незаслуженными оскорблениями русского офицера, увлекла их на путь нового

Служения армии. они с головой окунулись в Добровольческую Армию.

Один из братьев их с особой миссией был послан ген.' Алексеевым к большевикам и одно время даже состоял при Тухачевском, тоже Смолянине, офицере того же Семеновского полка. Этот Тухачевский — один из большевицких Наполеонов — во что бы то ни стало гремел в Совдепии и его войска много позднее разбились об искусство ген. Вейгана, плоды победы которого не постеснялся приписать себе маршал с фонарного переулка Пилсудский.

За все время похода нельзя было не удивляться энергии, бодрости и силе духа этих барышень, с такой легкостью переносивших тяжести похода.

В нашей среде они были тем облагораживающим элементом, который не давал нам, в нашей ужасной жизни, забыться в ее повседневной дребедени и мерзости. С нами были «барышни» и один вид их, спокойных, выдержанных, никогда ни на что не жаловавшихся, успокаивал нас и не давал нам распускаться. Что сделали они для меня во время моей болезни, я уже писал. При всей их скромности в них было столько девичьего, русского, гордого достоинства, что они облагораживали все, к чему не прикасались.

Вера Энгельгард была моложе. Это была довольно крупная, сильная девушка, с чисто русским лицом, с прекрасными большими глазами, немного крупными чертами лица и удивительной не частой, освещавшей все лице ее, улыбкой. . Когда мы вернулись с похода, сестры недолго остались в бездействии и предложили свои услуги для трудного и опасного поручения в Совдепию, которое они прекрасно выполнили.

Никогда не забуду, как вскоре после похода я приехал в Ростов; ко мне перед отъездом зашла Вера Энгельгардт.

Ей нужно было со мной посоветоваться. Она немного нервничала и много курила. Наконец, она прямо задала мне вопрос о том, что я думаю о терроризме против большевицких главарей. Я высказал ей свое мнение, которое до сих пор не изменилось. Она внимательнее посмотрела на меня и спросила: «а если я это сделаю»?

На мгновение я представил себе и подвиг и страшную расплату, эту девушку, хотящую принесть себя в жертву, и все мое человеческое достоинство возмутилось во мне, и я стал горячо, может быть непоследовательно, сдавая свои же позиции, доказывать ей, что она не должна этого делать. И говорил я горячо, потому что знал ее, потому что видел в глазах ее этот фаталистический огонь, решившегося человека. Я ли отговорил ее или обстоятельства не дали ей исполнить свой план, я не знаю. Мы больше никогда об этом не говорили. Но я знаю, что эту душу, ищущую подвига, нужно было только подтолкнуть, и я счастлив, что не сделал этого.

Господа революционеры, руками женщин готовившие себе пьедесталы и торжество революции, делали по другому. Возьмите Савинковские интересные книги, где восхваляется тип романов Пшебышевского, управляющего чужой жизнью, направляющего удар женской рукой, гордящегося чужой жертвой. 

Шарлотта Кордэ останется героиней, но никогда антрепренеры этих Кордэ, а этих девушек было не мало, не покроют их славой свою самодовольную расчетливость.

* * *

На долгое время я потерял из виду сестер Энгельгардт. Старшая сестра вышла замуж за участника похода. Вера же была со своим отрядом при гвардии.

После падения Одессы, когда наша Армия была разрезана, отряд ген. Бредова, в который входила гвардия, ушел к Польше.

Может быть, когда-нибудь расскажут нам, как поляки приняли этот осколок русской армии, какие унижения ему пришлось испытать, как мещане во дворянстве радовались унижению всего русского. Вера Энгельгардт вынесла весь этот плен, много способствовала облегчению участи пленников Польши и, наконец, вернулась вместе с гвардией в Крым через Румынию.

В это время ген. Врангель подготовлял десантную экспедицию на Кубань и Вера Энгельгардт со своим братом Юрием едет на Кубань. Экспедиция, как известно, не принесла ожидаемых плодов: кубанское казачество не восстало, как это предполагалось, и экспедиционный корпус принужден был вернуться после прекрасно проведенной эвакуации на крымскую территорию.

И вот, просматривая газеты, я неожиданно прочел объявление о панихиде по Вере Энгельгардт. Вот, что написал я тогда*) под тяжким впечатлением трагической гибели героической девушки: «Эта удивительная русская девушка, по-своему характеру достойная лучших изобразителей русской женской души, была не так давно изрублена красноармейцами на Кубани.

Ее преступление заключалось в том, что она не бросила своего брата — раненого офицера и стала защищать его от озверевшей нечисти.

Бывают люди, которые проходят по жизненному пути и как бы незаметным казалось вам их прикосновение к вашей жизни, они оставляют неизгладимый светлый след.

Такова была Вера Энгельгардт.

Биография ее коротенькая, как вся история попытки воссоздания России, и подвиг ее горячий, кипучий быстр, как прекрасный, пересекающий небосвод, метеор.

Эта девушка была сильная, умная, тип Толстого и Тургенева, без болезненности Достоевских героинь и без милого ничтожества героинь Чехова.

Это была настоящая русская девушка, и, простите меня, господа демократы, чудесная русская барышня.

И вот этой очаровательной русской барышни, этой милой твердой сестрицы, не стало… Под знаком красного креста она умерла, не как безответственная жертва, а как героиня.

В Вере Энгельгардт было столько порыва, столько самоотречения, что она неминуемо должна была искать удивительного, мучительного подвига.

Она нашла его в своей геройской кончине.

Если когда-нибудь ей поставят памятник, его следовало бы украсить с одной стороны знаком первого похода «в воздаяние воинской доблести и отменного мужества в боях и беспримерных трудов и лишений», который она с справедливой гордостью носила, И с другой стороны крестом храбрых — Георгиевским крестом.

Терновый венец и Георгиевский крест это то, что заслужила эта сильная прекрасная русская девушка, вся горевшая пламенной любовью к своей Родине.

* * *

Совсем из другой породы людей был наш общий друг Ерофеев, которого все мы звали Бобочкой. Я не знаю человека, который, встретив его, не уносил бы самого милого впечатления от этого молодого человека. Насколько Вера Энгельгардт была выдержана и замкнута, настолько был беспечно весел и очаровательно беспутен наш Бобочка.

Он вышел в офицеры в начале войны. Как донской казак, он был некоторое время в одном из казачьих полков, потом вскоре перевелся в славный полк ген. Дениса Давыдова, в Ахтырский, в строю и во главе которого он нашел свою геройскую кончину.

Всем, знакомым с русской армией, покажется странным сочетание настоящего казака и настоящего гусара. А Ерофеев достиг этого. Ахтырский полк, в котором живы были гусарские традиции сильнее, чем в любом гусарском полку, полк, славившийся удивительным Денисом Давыдовым, гулякой, гусаром, партизаном, поэтом, которого Толстой вывел в «Войне и Мире» в лице Васьки Денисова, полк, давший трех братьев Панаевых, красу и гордость русской конницы, как это, не оспаривая этого звания, признавала вся русская кавалерия, этих трех удивительных рыцарей, влюбленных религиозной, мистической любовью в свое ратное дело и в свой полк, считал в своих последних рядах и Ерофеева.

. Он был среднего роста, с круглым, совсем юношеским лицом, хотя иногда и истрепанным. Он не был красив, но был очень привлекателен. И что не часто в казачестве, он был прекрасно воспитан и обладал тем внутренним тактом, который давал ему возможность быть любимым всеми до простого казака или гусара.

Беспутности он был необычайной. Никто больше его не любил выпить и закусить, но всегда он был мил, остроумен и блестяще весел. Талантов, и самых серьезных, у этого молодого человека лет 25-26, было множество. Он прекрасно писал стихи, сам перекладывал их на музыку, играл на гитаре, балалайке, гармонике, мило пел, был прекрасным рассказчиком, безусловным, умелым, вдумчивым писателем и удивительным карикатуристом.

По своей разнообразности таланта, по своей беспутности, он во многом напоминал мне тонкого, блестящего, слишком скоро забытого, Юрия Беляева.

Беляев был крупнее Ерофеева; его удивительный талант был больше, может быть на много, но он ведь умер в 40 лет, над ним и его полушутливой работой склонялся мой отец А. С. Суворин. которому обязан своим расцветом, как Чехов, так и Беляев.

Кто же мог вести к славе этого маленького офицера, да еще во время германской и гражданской войн, кроме его поразительной чуткости и молодого таланта?

Бобочка был прекрасно молод. Его молодость сквозила во всем, как и у Беляева.

Возьмете ли вы карикатуры Беляева, его «Барышень Шнейдер», статью по обожаемому им театру, его пьесы — все в Беляеве дышет той бодрой сверкающей молодостью, перед которой был бессилен критический старый разум моего отца, в 70 лет увлеченный этим прекрасным образцом художественной богемы и прощавший Беляеву всю его дорогую всем его сверстникам и друзьям беспутность.

Таков же был и Ерофеев.

Трудно писать об этом потерянном друге, не имея и не надеясь получить когда-нибудь того, что он творил так весело и беспечно. Все погибло в страшные годы большевизма. Все, что я могу воздать его памяти, это обрывки воспоминаний о нем.

Если французы могут похвастаться своей guerre en dentelles», мы можем похвастаться веселой войной Бобочки Ерофеева. Будучи прекрасным офицером и несколько раз раненым, он, благодаря своему мягкому юмору, все лишения и ужасы войны скрадывал в беспечной молодой доблести. Он и воевал по-своему, как воевал Денис Давыдов и недаром мы все, как и его товарищи по полку, считали его воплощением и гордостью славного традиционного полка.

* * *

Я жил в Ростове у моего приятеля армянина. Я не смею назвать фамилии милого, гостеприимного Авета.

Как-то раз весной, рано, рано утром я был разбужен громким стуком в ставни и почти в то же время в дверь квартиры.

Время было военное и всякие неприятности возможны. Я без большого удовольствия пошел открывать дверь. На площадке стоял Бобочка, приложив руку к козырьку фуражки, и докладывал:

«Господа офицеры Ахтырского, Белгородского и Стародубовского полков (12-ая дивизия ген. Каледина) просят вас подойти к окну.»

Он повернулся, щелкнул шпорами и исчез.

Я пошел к окну и открыл его. Немедленно в меня полетели несколько мокрых от росы ветвей цветущей акации.

Господа офицеры, уходя на фронт, прощались со своими друзьями, тут же порубив шашками пряные душистые цветы.

«Разве можно рубить деревья и цветы», возмутится обыватель, а у меня тогда и мысли об этом не было, и я с радостью пожимал руки этих малознакомых людей и желал им счастья.

Мог ли журналист, в наше тяжкое кровавое время получить лучший знак внимания, чем эти милые, мокрые, душистые цветы?...

Бобочка любил неожиданности.

В другой раз, это было в Крыму — в Феодосии (много позднее), я крепко спал. 

Проснулся я от звуков гитары. Напротив меня сидел Ерофеев и один из офицеров его полка. Ему не спалось в скучной стоянке, и он пришел к нам, зная как любили и ценили мы его беспутную прелестную веселость.

Каким-то образом появился бочонок вина, зашипела на бензинке яичница, потом из моря вставало солнце и с песнями провожали мы гусаров.

В боях он был тем же. Про него рассказывали, что он ходил в атаку с балалайкой и плясал с гармоникой на окопах перед удивленными немцами.

Это была особая военная богема, не знавшая хвастовства и честолюбия. Ему не нужны были благородные слова о чувстве долга. Он воевал, был храбр потому, что это нужно было, и чтобы это не было скучно и тяжело, он воевал весело.

Когда он приезжал ко мне в отпуск в Крым, он лентяйничал, ходил кое-как одетым, много и весело пел и завоевывал сердца всех.

Я не знаю, остались ли еще в живых его товарищи по полку (в 26 лет он был старшим ахтырцем), но если есть они, все они подтвердят, что ни его беспутство, ни его лень никогда не мешали ему быть прекрасным офицером и внимательным, умным командиром.

За месяц до его смерти, в сентябре 1920 года, я получил от него письмо с фронта. Он сообщал мне, что его раны и его ревматизм заставляют его уехать отдыхать при наступлении холодов, и что он приедет ко мне.

К великому моему огорчению он не отдохнул у меня. Я уехал в Париж, не предполагая катастрофы, постигшей Армию, а Ерофеев погиб на своем посту, командуя ахтырцами.

Несколько месяцев перед этим он хоронил в Феодосии старшего ахтырца — полковника Псела.

Пселы от дедов к внукам были ахтырцами. Последний Псел был лихой офицера и ахтырец. Шальной снаряд убил его, когда он в обществе нескольких офицеров после тяжелой боевой работы хотел осушить стакан другой вина.

Бобочка погиб после удачной конной атаки. Гусары, имея его во главе, возвращались на стоянку. Бой кончился. Но кто знает предел боевой удачи.

Вдруг Ерофеев склонился к седлу. К нему бросились, он был мертв. Какая-то шальная пуля, столько раз миловавшая его, убила его.

Я узнал обе этом уже в Париже.

Не стало милого Бобочки, не стало гусара, таланта, дорогого друга. Погас яркий факел его молодой жизни и погибнет его молодое, свежее, как те мокрые кисти акации, творчество. Он ничего не оставил после себя и только мы, его друзья, можем вспомнить и его талант, и его беспечное веселие, не оставлявшее его до самой смерти, его особую бесшабашную доблесть.

С ним закрылась загадочная для многих, непонятная страница истории русской казачьей и гусарской доблести. Погиб ахтырец и партизан-чернецовец. Как Денис Давыдов, он был партизаном. Сто лет разделяло их, а неведомые нити тянулись от славного гусарского вождя и партизана к этому молодому гусару, прирожденному вождю, которому жизнь улыбнулась, не выдержав взгляда его милых веселых глаз, которому она второпях принесла все свои лучшие дары — молодость, талант и безбрежное веселие. А за спиной его подкарауливала смерть и маленькая рана в затылке положила конец его скромному, но триумфальному шествию по жизненному пути.

Милый Бобочка, как далек ты от понятия смерти, я вижу тебя близко, близко; я не оскорблю твою память, если налью до краев стакан вина и, встав, в твою благоуханную молодую память я осушу его.

В сердце моем все еще звучит твой голос: «При славном Царе Алексии В степях, где дрались казаки На гранях великой России Рождалися наши полки»...

Так пел ты своему полку, и сейчас я с радостью чувствую твое присутствие и выпитый залпом стакан вина еще больше приближает меня к тебе — мой милый гусар, наш Бобочка милый!

* * *

Вера Энгельгардт. Бобочка Ерофеев.

Как далеки они и как близки. Могилы их неизвестны. Труд, доблесть, подвиг привел их к смерти от руки русских же людей.

Вера Энгельгардт служила долгу. В ней много было от Саванароллы и Франциска Ассизского, от Гермогена и Шарлотты Кордэ.

Бобочка был вне долга. Все в нем было от талантливой молодости, от прелести молодости, давшей ему меч в руки.

Но общее в них так сильно, так велик порыв этой девушки и этого юноши к жертвенному служению своей Родине, что я не разделяю их служение, хотя они друг друга и не знали.

Я вижу задумчивые прекрасные большие, по-русски вырезанные, глаза Веры Энгельгардт, я вижу веселый взгляд Бобочки Ерофеева.

Они были бы чуждыми друг другу.

Но страдания, испытания Родины связали их жизни, соединили их стремления и смерть на поле брани связала их воспоминания.

В тихую, звездную ночь, когда замирает шум великого города, я, их нежданный летописец, склоняю колени перед их памятью и тщетно в небе ищу я мягкие лучистые глаза святой девушки и веселый очаровательный взгляд беспутного гусара.