Белая Армия

Возвращение на Дон нашей маленькой усталой армии совпало с тремя очень важными событиями. Самым значительным для нас было появление немцев на Дону, совпавшим с успехами донского восставшего казачества, и, еще большая неожиданность, приход частей полковника Дроздовского, совершивших необычайно трудный поход из Румынии через весь юг России на соединение с нашей армией.

Мало кто в Европе знает об этом подвиге, исполнение которого было еще труднее, так как ни наша армия, ни полк. Дроздовский в точности ничего не знали друг о друге. Отряд Дроздовского совершил необычайное дело и ему пришлось нанести le coup de grace большевизму на Дону.

Пришли они за несколько дней до немцев и выгнали большевиков из Ростова на второй или третий день Пасхи. Однако удержаться в громадном городе с полумиллионным населением Дроздовцы, как сразу стали их называть, не смогли и двинулись к Новочеркасску, уже занятому казаками полк. Денисова, Полякова и Семилетова. Доблестные Дроздовцы (или Дрозды, как их ласково звали) явились в тот самый момент, когда большевики с необычайной энергией пробовали вырвать вновь город из рук казаков. Победа уже склоняла свое изменчивое лицо к красным, когда несколько броневиков и подоспевшая кавалерия Дроздовского опрокинула все их планы.

Дроздовский в этом бою сыграл ту же роль, как корпус Блюхера под Ватерлоо и дивизия Дэзэ под Маренго. Как Дэзэ, он мог сказать: «сражение проиграно, но у меня есть время выиграть новое.» Новочеркасск был освобожден, большевики окончательно разбиты и выброшены из столицы Дона, которая увидела вновь большевиков только в конце декабря 1919 года.

Мои друзья, пережившие первую большевицкую оккупацию Новочеркасска, рассказывали мне, что в этот день в городе царила полная паника. Они уже оставили свою маленькую дочь у родственников и собирались уходить, куда глаза глядят, когда

пришла радостная весть о приходе Дроздовцев. 

* * *

Позвольте мне отвлечься на мгновение и рассказать удивительный случай, происшедший с ныне покойным моим другом военным врачом.*)

Как-то перед крушением большевизма, когда обыски, расстрелы и аресты стали особенно многочисленны, как всегда это бывает с красными, видящими быстрое свержение своей власти и мстящими беззащитному населению, к ним позвонили. Д-р, живший со своей женой и маленькой дочкой на квартире своего зятя во втором этаже, нашел открыть дверь.

*) Фамилию его не называю, не зная судьбы его семьи.

Внизу его ждали три вооруженных красноармейца и сразу спросили, здесь ли живет Ахитов. Фамилия была совершенно неизвестна, но красные следователи настаивали на правильности этого имени, причем, как доказательство, предъявили письмо    самого Х.; но подпись его (его имя начиналось на А.) была так неразборчива, или, вернее, так случайно похожа на «Ахитова», что этим полуграмотным людям и в голову не пришло это совпадение.

А письмо для большевиков было очень важное. В нем мой друг указывал одному офицеру, арестованному большевиками, как нужно обращаться с теми ядами, которые он ему послал в тюрьму, чтобы разделаться со стражей. Почему-то он указал и свой адрес. Офицеру удалось бежать, но впопыхах он забыл это письмо у себя на столе.

X. не растерялся, уверил, что никакой Ахитов здесь не живет, хотя предложил им для выигрыша времени справиться у соседей. В это время он успел подняться к себе и в двух словах рассказать испуганным женщинам о недоразумении.

Когда представители красной юстиции явились к ним на квартиру, тщетно разыскивая таинственного Ахитова, бывшего в их руках, комедия уже была готова к постановке и блестяще разыграна. Для большей убедительности одна из дам рассказала, что действительно недавно кто-то с похожей фамилией звонил им по телефону и собирался снять у них комнату, но что из этого ничего не вышло, так как он, дескать, обещался зайти и внести задаток и не сделал этого.

Большевики ушли, выпив вина и заявив, что они немедленно поставят к стенке этого неуловимого Ахитова, как только его поймают.

Когда я открыл газету в том же Новочеркасске, я предложил X. выбрать имя Ахитова, как псевдоним, что он и сделал. К сожалению д-р X. был недолговечен. В 1919 году, страдая от тяжелой контузии, полученной им в великую войну, он отравился средствами от головной боли, мучившей его, и скончался за две недели до моего другого друга И. И. Щтиглица, погибшего от испанки в том же злополучном Ростове.

* * *

Итак, получилась такая странная картина. На Дон, где безраздельно царствовали большевики, явились сразу в Новочеркасск восставшее казачество и Дроздовцы, в Ростов вошли немцы, а на южной границе Дона расположилась Добровольческая Армия.

Я тогда находился еще при штабе ген. Алексеева в станице Егорлыцкой. Точно ничего не было известно ни о немцах, ни о Дроздовцах. С одной стороны говорили о громадной их численности, с другой о том, что они пришли с немцами. Ни то, ни другое оказалось не верным и полк. Дроздовский немедленно подчеркнул свое желание подчиниться ген. Алексееву и Деникину.

С пустыми руками приходить на Дон ген. Деникин не хотел и, дав короткий отдых своим войскам, он, неожиданно для большевиков, вновь коротким ударом вернулся на Кубань и тремя колоннами ген. Богаевского, Маркова и Покровского разгромил большевиков у станций Леушковской, Сосыки и Крыловской. В наши руки попали и орудия и снаряды, пулеметы, патроны и целиком несколько поездов со всяким добром, которое красные спешили увозить из Ростова на Кубань.

Экспедиция эта, в которой я имел честь принимать участие, продолжалась несколько дней и мы вернулись в станицу Мечетинскую, где уже подробнее узнали о событиях в Ростове и в Новочеркасске. Ген. Богаевский уехал в Новочеркасск, где уже был избран Атаманом ген. Краснов, который предложил ему место председателя совета министров и портфель иностранных дел. Краснов признал немцев «дорогими гостями» и повел определенно германофильскую политику, не порывая, однако, с нашей Армией, что видно из переписки ген. Алексеева с Милюковым (май, июнь «Новое Время» в Белграде за 1921 год). Краснов был вообще очень способным дипломатом и некоторое время сумел лавировать среди всяких подводных камней, угрожавших ему и казачеству.

Не надо забывать, что это происходило в мае 1918 года, когда немцы были победоносны, что мы были отрезаны совершенно от общения с союзниками и следовательно все новости к нам приходили исключительно из немецких источников и нужно было много твердости, чтобы удержаться на союзнической ориентации. Украина была в руках немцев и там фиктивно правил гетман Скоропадский, ездивший на поклон к Вильгельму II; на Дону ген. Краснов, его ближайший помощник командующий донской Армией ген. Денисов и его начальник штаба ген. Поляков не скрывали своих немецких симпатий. Ген. Краснов был осторожен, но его помощники, кроме ген. Богаевского, оставшегося верным Добровольческой Армии и ее принципам, подчеркивали свою ненависть к нашей Армии и ее вождям и свою верность немцам. Они то и заставили, впоследствии, совершенно сойти со сцены талантливого организатора ген. Краснова.

Казакомания ген. Денисова и Полякова доводила их до совершенно ненужных скандалов. Так, например, зато, что я всегда подчеркивал заслугу Добровольческой Армии и ее Вождей, эти два генерала собрались меня выслать и закрыть мою газету «Вечернее Время».

Это им не удалось.

В другой раз у меня произошел следующий довольно забавный инцидент с министром внутренних дел правительства Всевеликого Войска Донского, как назвал новое государство ген. Краснов, увлеченный историей своего войска. Я не называю сейчас имени этой эфемериды, да он ничем особенно не отличался, кроме того, что недурно играл на гитаре.

Министр вызвал меня, чтобы ознакомить с выговором, с которым обратилось через его голову ко мне германское правительство.

Дело в том, что в Ростов тогда прибыл из Варшавы бывший офицер германского штаба — поляк по национальности. Он был по ранениям отпущен со службы. Ему пришлось быть свидетелем начала наступления ген. Фоша и он в разговоре с друзьями передал о впечатлении «начала конца» германской победы. Это дошло до меня, и я, насколько мне позволяла цензура, напечатал это неожиданное известие и могу похвастаться, что был первым на юге России журналистом, сообщившим эту весть.

Немцы потребовали объяснения в довольно наглых тонах, опровергая все от начала до конца. Министр принял меня очень сухо, ознакомил меня с немецким документом и иронически спросил: «откуда вы это узнали. У вас есть прямой провод с французским штабом»?

Я ответил ему совершенно для него неожиданным образом. «Нет, сказал я, эти сведения я получил из германского штаба.»

Министр больше не настаивал.

* * *

Маленькая, но все увеличивавшаяся Добровольческая Армия, однако держалась самостоятельно, как некоторый оазис среди немцефильства и большевизма-порождения немецкой политики. За это короткое время я не могу не указать тех случаев, когда наши вожди Алексеев и Деникин доказали всю свою лояльность и верность данному союзникам слову.

Несмотря на уговоры Милюкова, на его уговоры о пользе восстановления монархии (ген. Алексеев всегда считал, что конституционная монархия единственный подходящий для русского парода режим) ген. Алексеев посылает в Москву своего любимого офицера полк. Шаперона дю Ларрэ к военному представителю республиканской Франции. В этом факте наши союзники могут ясно увидеть, как, несмотря на все соблазны, наш старый мудрый вождь относился к своему слову и, может быть, у многих из его французских соратников в великой войне сожмется сердце при той величайшей 

несправедливости, которая была оказана его детищу — Армии от имени союзной Франции.

Ген. Деникин также остался верным союзникам. Когда немцы потребовали выдачи в широковещательном и грозном приказе чехов, бывших у нас в Армии, как австрийских подданных, я, по их просьбе, побывал у ген. Деникина и выяснил ему их опасения.

Генерал улыбнулся и сказал, что «пусть идут под нашу высокую руку и их не тронут».

«А если немцы потребуют выдачи,» спросил я. «А если потребуют, я им дам бой.» — И это было сказано так решительно, что не оставалось никакого сомнения в том, что действительно так и было бы.

Кстати, немцы и не настаивали.

Когда наши войска уже перешли в наступление во второй Кубанский поход, немцы под видом «помощи» армии пошли следом за ней. Ген. Деникин приказал полк. Кутепову вернуться к донской границе и взорвать большой Кущевский мост, что тот сделал так откровенно, что куски камней попали в станицу, где стоял немецкий штаб.

Намек был понят и немцы дальше не пошли.

* * *

Я хочу несколько остановиться на своих переживаниях, раньше чем перейти к последним главам моей книги, к описанию второго Кубанского похода, закончившегося нашей победой и смертью нашего вождя ген. Алексеева.

Итак, в бездействии я жил вместе с Шапероном в Мечетинской. Генерал Алексеев имел какие-то ВИДЫ на меня и не отпускал. Временно он поручил мне издание «Полевого Листка Добровольческой Армии», который выходил в формате листка блокнота и то изредка.

Наконец я получил разрешение и немного денег, та как был совершенно нищ, а ген. Алексеев был очень экономен, и поехал в Новочеркасск.

Поздно вечером выехали мы на лошадях в станицу Манычскую, но во время грозы запутались в степи и вернулись. Все-таки, на другой день мы выехали и, протрясясь в тачанке верст 50, добрались до Манычской, лежащей при впадении реки Маныча в Дон.

Дон и Маныч разлились и все окрестности были под водой. Отсюда мы должны были ехать на пароходе, но пароход ушел, не дождавшись нас, и мы воспользовались случайным моторным катером, возвращавшимся в Ростов.

Тут произошел невероятно глупый инцидент. Кто-то на катере заявил, что по Дону плавают мины. Как это ни странно, ехавший с нами артиллерийский офицер поверил этому и одно мгновение нам грозила опасность остаться на берегу. Напрасно утверждал я и мой спутник, известный славянский журналист Геровский, только что приехавший в Армию, что это вздор, напрасны были наши утверждения, что мины вверх по течению не плавают, что им неоткуда взяться. Наконец мы уговорили команду и пассажиров и особенно владельца, указав ему на то, что два пассажира уже слезли и что он всех потеряет, если не отчалит немедленно.

Он так и сделал.

Дон удивителен во время разлива. Везде, как оазисы, виднеются церкви станиц и на высокой горе за 25 верст блестит своим куполом великолепный Новочеркасский собор.

Мы должны были вылезти на ст. Аксай и пересесть на жел. дорогу.

Здесь впервые увидел я немцев.

Они стояли на пристани в уродливых каскахь и фуражках. Как было ужасно видеть на своей земле этих гордых победителей, как тяжело было чувствовать их торжество и свою беспомощность. Последних немецких солдат я видел пленными в 1917 году.

Да но вед с тех пор была «великая победа революции»!

Я взобрался без спроса в воинский эшелон Дроздовцев. Как только узнали, что мы из Армии, к нам отнеслись с большим радушием и рады были уступить место в товарном вагоне.

Странно мне было видеть железную. дорогу, двигающиеся беспрепятственно поезда. Ведь мы только и делали, что взрывали полотно и бегали от железных дорог, а тут вдруг я сажусь в поезд, беру билет и никто меня не пытается взорвать.

Ехал я в лихорадочном ожидании Новочеркасска. После трех месяцев скитаний и лишений я возвращался к культуре. 12-то февраля я уехал из Новочеркасска и 12-то мая возвращался в него. День в день, час в час три месяца.

Около шести часов я на ходу соскочил с поезда и со своим маленьким чемоданчиком, в котором ничего не было, кроме Евангелия, записных книжек и моих заметок, я побежал искать извозчика и нашел единственного.

Мне показалось, что я попал в Петербург, Париж, Нью-Йорк. Были дома, извозчики, гостиницы, мостовые, гуляли прохожие.

Боже, какая радость! Я буду жить в гостинице и куплю себе белья. В Ростове у меня целый чемодан с платьем. Я оденусь, буду спать в кровати, есть по заказу, а не вечный ненавистный борщ. Буду пить вино, а не скверную водку и ту не всегда. Вообще, я через четверть часа буду европейцем.

Я влетел в свою старую гостиницу и удачно поймал прекрасный номер. Мальчишка Семка, как я его называл Симеон Гордый, был в восторге, как и хозяева. Я подбежал к телефону. Вы подумайте, настоящий телефон — нужно долго вертеть его ручку, сердиться на барышню, все что так скучно и что казалось таким новым и недоступным две недели тому назад.

Я застал только хозяйку: «никому не говорите и прямо приходите к ужину. Я всем устрою сюрприз».

Я пошел по улицам купить себе белья. Я был в ужасном виде. В рваных штанах, в рваном пиджаке без пуговиц, в толстой фуфайке на голое тело, в рваных сапогах, потрепанных крагах и в громадной папахе.

Увы, все магазины были закрыты. Я грустно вернулся к себе в гостиницу. Положение мое ухудшалось тем, что я вовсе не был уверен, что по мне не поползет какое-нибудь отвратительное животное.

Здесь я застал барышень Энгельгардт. Мы не видались всего две недели, но после похода, когда так свыкаешься, казалось, что мы долго, долго не видались.

Было уже поздно, когда я, волнуясь, позвонил к д-ру X. Навстречу мне выбежала его жена. Гости уже были за столом, когда она ввела меня, не бритого, грязного, рваного, к столу.

Какой контраст я представлял со всей этой обстановкой уютного комфорта, с этими людьми, хорошо одетыми. И как я горд был своим видом и своим походом, тем более, что за столом сидел блестящий офицер блестящего полка, одетый с иголочки, не пожелавший рискнуть пойти на наш поход.

Я переходил от одних объятий к другим. Не знали, как быть мне приятным. Стол, скатерть, серебро, тарелки, рюмки — все было внове до такой степени, что, забыв, что я не в хате с глиняным полом, выплеснул недопитую рюмку на паркет. Но и это показалось очаровательным.

Кончилась четверть водки, ходили к какому-то портному за вином, опять пили, опять ходили к портному.

Я пил, говорил и был несказанно счастлив, забывая и о своей фуфайке и о возможной интервенции вшей.

Кузьма Прутков, — наш иронический философ, изрекший больше истин, чем Толстой и все другие философы, сказал:

«Две вещи, однажды начав, трудно кончить: чесать, где чешется, и беседовать с вернувшимся с похода другом.»

Я и чесался по привычке и беседовал о походе, и, Боже мой, сколько мы выпили.