Белая Армия

Когда ген. Алексеев предпринял задачу основания Армии, он сказал своим близким: это мое последнее дело на земле.

Не отличаясь никогда крепким здоровьем, страдая болезнью почек, он не вынес тяжести Кубанского похода и неустанные труды ускорили его кончину, 8-то октября (25 сент. по нашему стилю) 1919 г. его не стало.

Имя ген. Алексеева хорошо было известно заграницей и среди союзников и наших врагов; с самого начала войны, призванный немедленно начальником штаба юго-западного фронта, ген. Алексеев подготовляет блестящее начало наших галицийских операций, когда наши войска докатились до Карпат, взяли Перемышль и угрожали Кракову. Когда на северном фронте стало плохо, ему поручено было спасти армию и ему удалось ее вывести до Двины, где он остановил окончательно наступление противника.

Когда Государь решил принять на себя верховное командование, Алексеев был назначен начальником его штаба и ему пришлось фактически нести все командование на себе.

Во время революции он назначается на короткое время верховным главнокомандующим, но развал, советы и комитеты солдатские ему противны, и он уходит, вернувшись на самое короткое время, чтобы спасти жизнь Корнилову и другим русским генералам, которым предатель Керенский готовил подлую расправу.

* * *

Жизнь ген. Алексеева была полна труда.

Он родился в 1857 году в Вязьме в бедной офицерской семье. Как это полагается, в России, где от офицеров так много требовали, им ничего не давали, кроме грошового жалованья, такой же пенсии и права учить своих детей в военных корпусах.

И М. В. Алексеев стал военным. В 1877 году он выходит прапорщиком в Казанский полк, с которым проводит русско-турецкую войну.

Его прекрасные способности могли дать ему возможность вскоре после войны идти в Академию Генерального Штаба, но он хочет лучше изучить военное дело на практике и только через десять лет, откомандовав ротой, изучив русского солдата, его нужды, и его дух, он попадает в Академию и прекрасно оканчивает ее.

Сын скромных родителей, сам крайне скромный, он не мог стать тем типичным делателем карьеры, которых так много, к сожалению, выпускает высшая военная школа.

До Японской войны ген. Алексеев проходит все необходимые стадии, читает лекции в Академии и особенно посвящает себя изучению Суворова.

В Японскую войну он был генерал-квартирмейстером одной из армий, вернулся в генеральный штаб, был начальником штаба Киевского военного округа и командиром корпуса, с которым ушел на великую войну.

* * *

Первая моя встреча с ним была в Седлеце в 1915 году, где стоял штаб главнокомандующего северо-западным фронтом.

Знакомый офицер генерального штаба ввел меня в небольшую комнату, увешанную картами, где работал ген. М. В. Алексеев.

Он сразу стал говорить мне о роли печати и общественной помощи во время войны: надо понять, сказал он, что у нас совершенно не понимают, что понято Германией и Францией, что начинает понимать Англия, что эту войну ведут не армии, а народы». Война доказала полную неподготовленность к такой борьбе и общество должно положить все силы, чтобы прийти на помощь армии.

Он говорил очень горячо, набрасывая план военно-промышленных комитетов, и требовал, чтобы печать вся прониклась важностью минуты. Он предвидел крупные неудачи. Без снарядов, без действительной мобилизации промышленности, мы были бессильны - надо будет спасать армию и перед важностью этой задачи должны быть забыты географические названия. Он очевидно предсказывал падение Варшавы и всей западной укрепленной нашей линии. О боях на заграничных фронтах он утверждал, что раз противники перешли к окопной войне, трудно и тем и другим привести свои усилия к победе. По его мнению Дарданельская операция была ошибкой и что лучше всего было бы поддержать Сербскую армию, так как на востоке он только и видел серьезный удар.

От значительного нажима можно заставить рухнуть австрийское лоскутное государство и заставить немцев заботиться о своем тыле; т. е. отказаться от агрессивной тактики. Одно это уже половина успеха, говорил он.

Мне говорили много позднее, что маршал, а тогда генерал, Фош был того же мнения.

В это время он резко оборвал разговор и, обращаясь к полковнику, находившемуся тут же, спросил его, каково положение наших первых раненых, отравленных газом. Первая газовая атака принесла нам страшные потери.

Этот доложил и Алексеев вдруг преобразился. Он вскочил, стал стучать кулаком по столу и кричать, что это позор и подлость. Это тем более было неожиданно, потому что он только что говорил, что мы не дооценили немецкую армию и особенно ее офицерский корпус.

«Им мало убить нашего солдата, им нужно унизить его, мучить его, видеть его, как червя, извивающегося, бессильного, у их ног».

Его маленькие глаза из под очков и нависших бровей метали искры, он не мог сдерживаться. Глубокая любовь к солдату не могла простить даже врагу невиданный, гнусный способ борьбы. Мы тоже стояли и ждали момента, чтобы уйти; он был слишком взволнован, чтобы продолжать беседу.

Он резко пригласил меня обедать и протянул холодную от пота руку. 

Через час я шел с ним по улицам Седлеца. Генерал здоровался с каждым солдатом, называя его часть: «3драствуй, стрелок», «здорово, драгун», «здравствуй, братец или голубчик», когда он не разбирал формы застывшего «во фронт» солдата.

Бесконечное количество нищих вылезало на улицу, по которой шел генерал; он отставал от нашей группы и совал им в руку мелочь, И так каждому.

* * *

Много тяжелых дней прошло с тех пор, когда я его вновь увидел в Новочеркасске.

Ген. Алексеев знал, что тяжелая болезнь не оставит его и торопился делать «свое последнее дело на земле — Добровольческую Армию».

Он был занят с утра до поздней ночи. Вся подготовка, финансовая сторона, гражданская, все переговоры с нашими бездарными политиками, с новыми казачьими властями, все было в его руках.

С Корниловым он не особенно ладил.

Властный характер Корнилова не допускал разделения власти. Алексеев во всем уступал ему, зная, что Корнилов нужен армии. Все симпатии его были на стороне Деникина — «этого лучшего русского человека и генерала», как он писал мне в своем историческом письме, в котором он требовал, чтобы русская печать сделала все от себя зависящее, чтобы вырвать из рук негодяя Иорданского, заточенного в Бердичеве, ген. Деникина.

На походе он был окружен известным почетом, но начальник штаба ген. Романовский старательно следил за тем, чтобы он не мог вмешиваться в распоряжения его и ген. Корнилова.

Был ли так виновен, как это указывала молва, ген. Романовский, трудно нам судить, но он умер, убитый русским офицером, унеся с собой кличку «злого гения Добровольческой Армии».

Страдания ген. Алексеева на походе были особенно тяжелы. Напрасно его врач, д-р «Кельин и И. П. Щетинина, уговаривали его взять коляску, ехать с кое-какими удобствами, он отказывался от всего этого и ехал на простой линейке, которая трясла безжалостно его старое больное тело.

Дух его всегда был здоров. Его спокойный взгляд на будущее, вера в святость своего последнего дела, сознание, что он долго не проживет на этом свете, его глубокая религиозность поддерживали его слабеющие силы. Но тяжелые испытания и страшный труд подтачивали организм.

В середине сентября в Екатеринодар приехал Гегечкори — министр грузинской республики. Его наглый тон вывел из себя ген. Алексеева.

По природе необычайно добрый человек, он иногда неудержимо вспыхивал гневом и всегда только тогда, когда дело касалось не его лично, а его службы, вернее его служения.

Он не выдержал, вскочил и покинул заседание. Легкая простуда оказалась роковой и 25 сентября (8 октября) 1919 г» как раз в то время, когда мы получили сведения о том, что Германия просит мира, признавая себя побежденной, он скончался.

Его сын, ротм. Алексеев ), рассказывал мне, что он читал ему последние телеграммы, но генерал уже был в забытье.

* * *

Я сидел у себя на чердаке в редакции в Новочеркасске, когда мне позвонили с военного телеграфа: «Вам пришла телеграмма из Екатеринодара, приказано ее немедленно передать по телефону: генерал Алексеев скончался сегодня ночью».

Это было как удар молота по голове. Помню, что я закачался и едва успел сесть. Мы не верили в смертельную опасность его болезни. Мы все надеялись, что Бог спасет нашего великого старика.

Главнокомандующий издал по поводу кончины ген. Алексеева следующий приказ по Армии:

«Сегодня окончил свою полную подвига, самопожертвования и страдания жизнь генерал Михаил Васильевич Алексеев. Семейные радости, душевный покой, все стороны личной жизни принес он в жертву служения Отчизне.

Тяжелая лямка строевого офицера, тяжелый труд, боевая деятельность офицера Генерального Штаба, огромная по нравственной ответственности работа фактического руководителя всеми вооруженными силами Русского Государства в Отечественную войну — вот его крестный путь. Путь, озаренный кристаллической честностью и горячей любовью к Родине и великой и растоптанной; когда не стало армии и погибла Русь, он первый кликнул клич русскому офицерству и русским людям.

Он же отдал последние силы свои, созданной руками его, Добровольческой Армии. Перенося и травлю, и непонимание, и тяжелые невзгоды страшного похода, сломившего его физические силы, он с верой в сердце и с любовью к своему детищу шел с ним по тернистому пути к заветной цели спасения Родины.

Бог не судил ему увидеть рассвета.

Но он будет, и решимость Добровольческой Армии продолжать его жертвенный подвиг до конца пусть будет дорогим венком на свежую могилу Собирателя Земли Русской».

Нельзя лучше в коротких словах изложить характеристику нашего старого любимого вождя.

Похороны его в Екатеринодарском соборе привлекли громадное количество народа. В городе нельзя было найти пучка цветов, — все они были положены на его могилу.

В нижней церкви покоился его прах.

Могила его покрыта была крестообразной клумбой цветов цвета георгиевской ленты. Там, на далекой Кубани, как и Корнилов, сложил свои кости великий патриот и страстотерпец.

Смерть его в преддверии европейского мира лишила нас единственного защитника русских интересов. Если бы он был жив, с Россией не могли поступить так несправедливо, как поступила с нами знаменитая Версальская конференция.

Даже, если нашу дипломатию не пустили в залу зеркал Версальского дворца, где сорок лет тому назад Бисмарк диктовал свои условия побежденной Франции, даже, если услужливые люди в восторге победы могли забыть Россию и ее роль в великой войне, они никогда не могли бы игнорировать ген. Алексеева, так честно с 1914 года по самый последний день своей жизни державшего знамя Франко-Русского союза. Мы все, для которых память его священна, уверены в том, что, разделенные Германией во время войны, его соратники Жоффр, Фош, Петэн, Кастельно, По и др. не могли бы допустить мысли о том, что этот человек, который оказал такие услуги общему нашему делу, в минуту опасности никогда не колебавшийся в вопросе, как относиться к Франции, несмотря на все немецкие искушения и их русских друзей вроде Милюкова, мог быть изъят из этой конференции, так неудачно решившей в Версале слишком тяжелую задачу, в которой голос настоящих победителей не имел того голоса, который он имел бы право требовать.

Фош, Жоффр, Петэн, Хэк, Битти не играли той роли, которую играл в ней какой-нибудь Мандэль.

* * *

Когда наша армия покидала Новороссийск, нашлись люди и во главе их вдова покойного А. И. Алексеева и жена его сына Е. А. Алексеева, которые добились возможности вывезти останки ген. Алексеева в Сербию. Там в кафедральном соборе покоится его тело.

Тело ген. Корнилова бешенная толпа сожгла и уничтожила; ген. Алексеева приютила братская Сербия.

И в этом видим мы символ. В этом последнем изгнании ген. Алексеев еще раз, уже не по своей воле, связал свое имя с союзниками, которым он всегда оставался верным.

Мы ждем и надеемся, что это изгнание не вечно и будет день, когда мы поклонимся его памятнику, его святой могиле в нашей Москве.