Белая Армия

Вести о перемене боевого счастья стали доходить до нас разными путями, много раньше гибели германского фронта. Украинское (полунемецкое) телеграфное агентство УТА, или, как мы его называли, «утка», начало сбавлять тон. Случайно, имея когда-то хорошие автомобильные карты, проехав в 1913 году, не торопясь, из Парижа в Реймс, Аррас, Альбер, Амьен, Валенсьен, Лилль, Остендэ, я имел представление об этих местностях, но германские сообщения не говорили об эвакуациях крупных городов, а только деревень, но все же можно было догадаться, что дело у них обстоит плохо.

Сначала немцы очень заволновались и, подозревая ген. Богаевского, председателя совета управляющих Всевеликого Войска Донского, в «изменах», симпатиях к союзникам, доказывали ему всю тщетность надежды на их победу и неминуемую победу Германии. В подтверждение своих слов они подарили ему громадную превосходную карту фронта, занимавшую целую стену кабинета генерала. Вот по этой то карте и стали нам очевидны «стратегические» отступления на «заранее подготовленные» позиции немцев.

Один из моих ближайших сотрудников полковник Патронов, доблестный офицер Генерального Штаба, тяжело раненый в глаз во время нашего похода, вел в «Вечернем Времени» военный отдел и почти с математической точностью рассчитал, где может остановиться германское «стратегическое» отступление. Рассчитать, не имея сведений, предугадать быстроту Германской революции, крушения Балканского фронта, бегство Вильгельма и Кронпринца, было конечно трудно, но мы уже видели, что дело плохо, а при этом немцы перестали вмешиваться .

Заметно это стало и на нашем дипломатическом фронте, т. к. мы имели и такой. Отношение к нашей армии значительно улучшилось. Кажется в Потсдаме состоялось свидание Гетмана Скоропадского, фотографии которого мы только что видели в великолепном журнале «Око», издававшемся немцами на русском и украинском языках. Везде почтенный гетман был снят с Вильгельмом и всей своей фигурой и выправкой этот политический игрок старался показать фотографу и «Господину Войны» свое глубокое почтение. Тут же, рядом с ним, болтались его министры, почетные караулы, все то, чем отблагодарил Скоропадского за его службу Вильгельм, от чего отказались наши вожди и на что не пошел прекрасный дипломат атаман Краснов.

Во время речи Атамана Краснова, он, как это любят казаки, говорил весьма красноречиво и сравнил Украину с древним княжеством Киевским, откуда пошли богатыри, воспел казачество и сравнил Добровольческую Армию с древним богатырем Ильей Муромцем, крепко держащим русские заставы на юге России. Эта аналогия меня привела в восторг и я перепечатал эту речь из харьковской цензурованной газеты проф. Погодина.

Донская военная цензура генерала Денисова всполошилась и велела печатать речь так, как ей нравилось, без лестных слов о Добровольческой Армии, но было уже поздно. Я предложил арестовать номер и объяснить Атаману, что это сделано за его речь.

Наконец, мы узнали о перемирии и о том, что в Германии революция и что немцы спешно очищают Юг России.

До этого мне было осторожно указано, чтобы я не засиживался в Ростове, да и я сам, приезжая туда, по делам, с трудом выносил немецкое торжество. Еще противнее были жалкие австрийцы, дрянненькие и не воинственные, которые все-таки являлись господами, пока наша бездомная Армия искала себе уголок под солнцем на Кубани.

Теперь я свободно приехал в Ростов. Сразу было заметно падение дисциплины. Немецкие солдаты почти открыто торговали казенным имуществом. Отдание чести стало редким явлением и пропала выправка. Я переехал в лучший Ростовский Палас-Отель, который был отведен германскому штабу и сразу занял комнату, где жили немецкие офицеры, утром выехавшие оттуда.

Я все таки знаю немцев, путешествовал по Германии, и был потрясен грязью и разорением комнаты. Обои в многих местах были сорваны, на полу, в каких то отвратительных пятнах, стояли грязные лужи. Мебель была исковеркана так, что хозяин просил меня переночевать в кабинете ресторана, пока он приведет в порядок комнату, которую занимали культурные немецкие офицеры.

Неужели проигрыш войны, революция могли сразу сбить с них весь внешний лоск? Может быть это могла была месть «русской свинье», которая будет жить «после нас»? Я уезжал из Варшавы в 1915 году за один или два дня до ее взятия. Я точно знал, что немцы войдут и, уезжая из «Бристоля», мне в голову не пришло какой-нибудь мерзостью отметить свое пребывание.

Я и теперь не верю в большевизирование немцев. Этот упадок дисциплины и духа можно только объяснить, если принять во внимание, что немецкую армию воспитывали исключительно на понятии своей непобедимости... Были, говорят, и бунты и даже убийства офицеров. Это я, к стыду нашему, скорее припишу влиянию русской распущенной среды на солдат. Ведь те же немцы, когда большевики не послушались их приказа несколько месяцев перед этим, безжалостно расстреляли несколько тысяч обезоруженных красноармейцев, высаженных около Азова.

* * *

Мышление газетчика особенное, и я, назвав свою книгу «впечатлениями журналиста», может быть злоупотребляю этим стипльчезом событий, но я еще раз нарушу хронологию, чтобы передать один эпизод.

Как только можно было наладить связь с Парижем, бывший министр иностранных дел С. Д. Сазонов с Нератовым явились по его приглашению к ген. Деникину, бывшему на Кубани.

Оттуда они сделали дипломатический визит атаману Краснову.

Не помню почему, но чествование гг. Сазонова и Нератова было перенесено в Ростов из Новочеркасска и при этом в отсутствии Атамана. Наши дипломаты, являвшиеся от ген. Деникина, которого, как мы всегда были уверены, должны были признать наши союзники, оказавшиеся столь близорукими, должны были обедать в собрании офицеров Лейб-Казачьего полка.

Должен сказать, что в Донских войсках было всего два гвардейских полка — лейб-казачий, имевший шефом Государя, и Атаманский, шефом которого был наследник, являвшийся по традиции Атаманом всех казачьих войск. Оба полка настроены были определенно монархически, и дисциплина и выправка в них была всегда, и много позднее, и в удачные и неудачные поры, удивительные. Откровенно говоря, не думаю, чтобы какая-нибудь кавалерийская часть могла с ними сравниться.

Неожиданно для себя я был единственным штатским, приглашенным на этот обед. Председательствовал командир полка, прекрасный офицер, тогда еще полковник В. А. Дьяков.

Кроме Сазонова и Нератова были приглашены военные власти Ростова. Обед был торжественный с хором музыки. Рядом со мной сидел знаменитый ростовский градоначальник К. М. Греков, славившийся необычайной редакцией своих приказов, всегда иронических и иногда очень рискованных по форме. 

После первого тоста за Атамана хор сыграл чудный донской гимн «Всколыхнулся, взволновался, православный Тихий Дон». На тосты в честь ген. Деникина и гостей хор ответил «Преображенским» маршем — официальным в Добровольческой Армии. Но тут В. А. Дьяков не упустил случая сказать и по моему адресу несколько горячих и дорогих мне слов, как «о певце доблести Добровольческой Армии». Я ответил здравицей за командира полка и за славный полк, которому желал скорого возвращения на старые квартиры в «державный» Петербург. Тут произошло что-то неожиданное. Хор сразу грянул «Боже Царя храни», офицеры подхватили «ура» и под его звуки Сазонов и Нератов, эти великие нейтралитетчики во внутренней политике, должны были чокаться со мной.

Это было мне особенно приятно, тем более, что г. Сазонов никогда не отличался ни ко мне лично, ни к нашим газетам, которые не щадили его политических ошибок, особыми симпатиями.

Через очень короткое время я встретился с нынешним депутатом, тогда скромным лейтенантом, Жаном Эрлиш, бывшим гостем вместе с безличным полк. Фукэ ген. Деникина.

Мои французские читатели лучше меня знают горячность и талант оратора депутата Парижа, но он официально играл только второстепенную роль. Первую роль играл Фукэ и он делал все, чтобы затмит себя ролью англичан, приславших

ген. Пуля, бывшего на Архангельском фронте, фигуру значительно более крупную, чем французский представитель, при этом старательно остававшуюся в тени.

В это время безраздельно правил Францией Клемансо, по тем или иным обстоятельствам ненавидевший одно время, а потом цинически терпевший, Россию, уступая ей право проливать кровь, но не дальше.

Эрлиш был в Москве, прекрасно говорил по-русски, посидел при большевиках, увидел всю прелесть большевизма и как француз, узнавший Россию, он был искренним другом России не столько по своей горячности и сантиментальности (вовсе не такое дурное чувство, как это думают господа политики), сколько на основании совершенно правильных практических выкладок.

Я довольно часто встречался с лейт. Эрлиш, и не сомневался в том, что если бы он был снабжен какими либо серьезными полномочиями, союзники, и главным образом Франция, не наделали бы столько непоправимых ошибок. Но он был то, что англичане называют «вольное копье» — a free lance. Правда, он со своей стороны сделал все, что мог, но все же он оставался, если мне позволят продолжать на английском языке, outsider’ом. Англичане, те хоть производили впечатление генеральскими погонами ген. Пуля и надменным характером полк. Киза. Против них, так как и тогда Антанта страдала своим и нынешним грехом, был безличный Фукэ и пламенный Эрлиш. 

Благодаря Эрлишу, как-то раз мы провели прекрасный вечер, где он своим талантом сумел объединить нас русских и поляков. Это были дни большой неиссякаемой веры в справедливость. Ведь это были дни торжества Вильсона, Ллойд-Джоржа, Клемансо, Тардье и Манделя, которого так хорошо называют «l’horrible Mandel». И почему то жемчужина Франции, округ Жиронды, мог послать от себя Манделя. Не потому ли только, что мы всегда в каждой «carte de vins» склонялись перед крепким и густым «Mouton-Rothschild»!

Впрочем, и эти первые союзники принесли нам не одни разочарования. Благодаря им, особенно ген. Пулю, был признан принцип единого командования. Но какой дорогой ценой. Ушел ген. Краснов. Он мог бы сговориться с ген. Деникиным, но его генералы Денисов и Поляков увлекли его в такое противоречие со всем, что ожидали от общего командования, что он не сумел выйти иначе, как уйдя в отставку, не покинув Денисова и Полякова, главных виновников распри между Добровольческой Армией и казачеством. Я не хочу быть адвокатом ген. Деникина. И он, и особенно его правительство не могли не делать много тяжелых ошибок, и первая из них, может быть, заключалась в том, что не дооценили атамана Краснова. Но в этой вине большая часть ее падает на Денисова и Полякова.

Фактическим результатом прихода союзников (варягов, как многие их называли) было объединение фронта. Этот результат был очень важным. Во главе Дона стал Атаман Богаевский — генерал Добровольческой Армии, а во главе Кубани — полковник, а вскоре и, по необычайной любви к производству, ген. лейт. Филимонов. Оба участники первого нашего похода.

Как в своей речи в Екатеринодаре, так и на историческом заседании в Кущевке, ген. Краснов признал главнокомандование ген. Деникина. Деникин подчеркивал с горячей искренностью, а в искренности этого солдата никто, даже злейшие его враги, никогда не сомневались, что он берет на себя всю тяготу власти, потому что она не может миновать его. Он принимал ее, жертвуя собой. Будь жив ген. Алексеев, все согласились бы на нем, как на главе; Деникин доказал это позднее, подчинившись адмиралу Колчаку, как раз в то время, как адмирал Колчак думал подчиниться Деникину — наследнику Алексеева и Корнилова.

Ген. Хорват, старый, испытанный жизнью человек, на Дальнем Востоке много лет олицетворявший русскую власть, подчинившийся своему подчиненному адм. Колчаку, узнав о передаче власти ген. Деникиным ген. Врангелю, сказал про Врангеля:

«Вот еще один несчастный человек».

* * *

Потом мы стали ждать помощи, и не буду скрывать, что ждали мы ее от Франции больше, чем от Англии. Мы начали войну с Францией и Сербией. Нашими далекими могилами ген. Жоффр украсил торжество Франции на Марне и наши галицийские успехи, так называемого Брусиловского наступления, облегчили судьбу героической защиты Вердена.

Англия с ее могущественным флотом была для нас дальше. Я сам пошел добровольцем в бригаду, которая должна была драться во Франции, но нас оставили в России на северном фронте. Тяга наша всегда была к Франции, а не к Англии.

Но с первых дней, когда кончились обеды и речи, в нашем сознании людей и до сих пор, несмотря на все испытания, не изменивших идеи франко-русского союза, поднялись сомнения.

Союзники, особенно французы, ничего для нас не делали. Англичане, через пол года, наладили танки и авиацию, французы же только оскорбительно провалились в Одессе и Крыму.

Получилось впечатление bluff'а. Французы обещали и обманули. Сколько бы Господь Бог не оставил мне еще лет для жизни, как бы я не любил Францию и не верил в действенность франко-русского союза, до конца дней своих буду я утверждать, что французы тогда упустили из рук великое оружие франко-русской дружбы. Все это было следствием той ужасной политики, которая вырвала почву из под ног маршала Фоша, ген. Вейгана и Пуанкарэ, чтобы возвести на пьедестал Клемансо со своими его еврейскими аколитами. Естественным следствием была диктатура Ллойд-Джоржа и Вильсона. И был выдуман неестественный мир без России.

Клемансо метал свои резкие «boutades», Вильсон плавал в облаках Лиги Наций, а le troisiem larron делал свое дело.

Дело помощи русской антибольшевицкой армии было проиграно и к чести французских военных кругов должен сказать со всей убежденностью, не военными, а политиками. Вильсон увлекся конференцией на Принкипо, где должен был сидеть рядом Бронштейн с Деникиным; Клемансо выдумал самую бессмысленную вещь, которая могла прийти в его горячую голову, затуманенную Тардье и Манделем, проволочное заграждение — le fil barbele — так называл его «тигр». То, что это было уже заграждение беспроволочное, он не понимал, и колол Россию на кусочки к великой радости англичан.

На много лет Клемансо и его аколиты лишили Францию сильнейшего союзника и поставили его в зависимость исключительно от каприза (а не дружбы) Англии. С Англичанином можно быть дружным — с Англией никогда. Это не понял утомленный Клемансо и предпочел Румынию, Польшу, Эстонию, Латвию, Азербейджан — все эти «лимитрофы», о которых он едва ли помнит что-нибудь по учебнику географии своего далекого детства, — единой, сильной, могущественной России. Версальские мудрецы, так справедливо возмущенные разделом Польши, воздали ей должное, и, даже больше того, они признали раздел России.

Толстая книга Тардье, восхваляющая плоды его работы и легкомыслия Клемансо, ушедшего в бутады, недостойные его седин, не спасет ни Францию, ни Клемансо от тяжелого обвинения, которое и до сих пор ваши политики не понимают.

Для многих французов политика это Клемансо, Мильеран, Дешанель, Лейг, Бриан и chi lo sa. Целый народ, уступающий по численности только китайцам, которых вы тоже уступили американцам, англичанам, японцам и немцам, брошен вами и брошен был именно в конце 1918 и 1919 к» когда малейший жест связал бы надолго нас Русских с вами, Французами. Вы уступили пальму первенства англичанам, не потому что вы не могли ее удержать, но потому что вы не можете смотреть глубже в свою, а не в нашу, историю. Так оттолкнете вы несчастный народ и к немцам, как толкали нас от себя к англичанам, которые только и думали о гибели великой России.

Я бы, может быть, не говорил бы этих грустных слов, если бы я не знал, что заподозрить наши газеты, память моего отца и меня лично, в отсутствии симпатий к Франции нельзя. Мы доказали это.

Последнюю главу своей книги я посвящаю своим товарищам коллегам по ремеслу; фактически я кончаю книгу этой главой и вновь я возвращаюсь к тому, что говорил.

Вся наша борьба 1917 и 1918 годов была направлена не только против большевиков, но и против немцев. И Корнилов и Алексеев и Деникин это доказали, но разве их поняли? А если поняли, оценили ли?

Если бы жив был в дни победы союзников ген. Алексеев, он в мудрых словах нашел бы доступ к сердцу и разуму маршала Фоша, Петэна и Жоффра, Дугласа Хэка и Битти. Но этих людей уже не было у власти. «Мавры сделали свое дело и ушли», остались политики, и Сасун при Ллойд-Джорже и Мандель при Клемансо значили больше чем те, которые спасли своим гением и Францию и дело союзников.