Белая Армия

За весь свой многострадальный поход ни разу маленькая армия добровольцев не была в таком критическом положении, как 2-го апреля 1918 года во время остановки своей в колонии Гнаденау. К чисто внешним, зависевшим от врага, обстоятельствам присоединились и такие, которые могли повести к внутреннему разложению и к подрыву единственной действительной силы армии — ее нравственной стойкости.

Хотя добровольцы привыкли к казалось бы безнадежным для них обстоятельствам, не раз выходя из них победоносно, не только к изумлению большевиков, но и к собственному не малому удивлению, но все же такой подавляющей и грозной обстановки не бывало за весь поход.

В четырех дневном бою под Екатеринодаром армия первый раз не достигла цели боя. Нельзя назвать это поражением. Части не были расстроены и не перемешались; последний крупный эпизод боя, — вполне удачная, хотя и очень дорого стоившая ей, атака конницы на обходящие массы большевиков — прикрыла отход пехоты. Но от последней оставалась едва одна треть ее состава. На всю армию оставалось около 50 артиллерийских и немного ружейных патронов в подсумках. Армейский артиллерийский парк был совершенно пуст.

И превыше всего, давя на душу каждого бойца, стояли ужас и горе потери любимого вождя. Смерть Корнилова как бы погасила путеводную звезду армии.

Неудача штурма не подорвала доверия к себе добровольцев и не повысила их мнения о боевых достоинствах врага, самый факт многодневного боя в упор с врагом буквально в десять раз сильнейшим говорил не в пользу последнего. Но в Ггаденау армия попала в тесный треугольник железных дорог с многочисленными броневыми поездами и эшелонами большевистских войск. Как пробиться из этой ловушки без снарядов, таща за собой обоз, около 1.000 повозок, по большей части наполненными ранеными друзьями и соратниками? Куда бы добровольцы ни направились, поезда всегда успеют предупредить их на жел. дороге.

После 50-ти верстного перехода и короткого, но злого боя у станицы Андреевской, усталые, голодные части армии подходили к переправе через болотистую и по всему течению запруженную степную речку Паныри. По южному берегу ее тянулись богатые хутора с садами, на северном берегу, верстах в 5 в стороне от переправы, виднелась немецкая колония Гнаденау. Туда приказано было идти на ночлег пехоте с ее артиллерией и всем обозам; конница осталась большей частью на левом берегу, составив арьергард армии и выслав разъезды по разным направлениям. На южном же берегу на хуторе у самой переправы остался ночевать Верховный Главнокомандующий генерал Алексеев и по его примеру остались Кубанский Атаман ген. Филимонов и генерал Покровский со своими конвоями. Хутора были совершенно пусты. Жители, поголовно из иногородних, были на стороне большевиков и теперь бежали с семействами, напуганные рассказами агитаторов о мнимых зверствах кадет, как они называли добровольцев. Оставшиеся куры, гуси и утки конечно действительно пали жертвой этих зверств. Хутора эти отстоят от Екатеринодара немногим более 50 верст; готовясь к недалекой уже пасхе, жители наполнили свой амбары и кладовые всякими припасами, надеясь сбыть их к празднику на городских базарах. Для голодных добровольцев это был очень приятный подарок. Хотя в то время в армии строго следили за тем, чтобы у жителей даром ничего не брали, но здесь платить было некому и добыча казалась вполне законной. Фуражировка пошла весьма деятельно, поедалось все съедобное тут же.

Как теперь вижу группу спешенных всадников. У каждого по краюхе хлеба в левой и ложка в правой руке, а среди них громадная, фунтов в 20, банка вишневого варения. Ложки деятельно работали, варение вымазало носы, усы, одежду и оружие. Мы достали бочонок творогу и горшок меду и так наелись, что, когда пришли сказать что куриный борщ готов, уже почти не хотелось есть. Скоро все кроме часовых заснуло и мертвая тишина водворилась над хуторами. Весенняя холодная ночь была пасмурна; в темноте не виднелось ни одного огонька, все молчало, не было слышно даже столь привычных выстрелов на передовых постах. После грохота и грома предшествовавших дней и ночей эта тишина как бы давила; казалось наша эпопея закончилась, предстоит ее эпилог. Каков он будет? невольно закрадывался в душу вопрос. Спокойное, логическое обсуждение обстановки давало лишь один ответ: смерть.

Около 2-х часов ночи генерал Алексеев, получив донесение, что вся пехота и обозы собрались в колонии, выехал туда же. К утру за ним потянулись и другие генералы. Конница осталась на левом, южном берегу Панырей.

В некоторых повествованиях об отходе армии от Екатеринодара, этот переход изображается, как какое то хаотическое стремление армии и обозов, причем войска будто даже не знали кто ими командует вместо убитого генерала Корнилова. Эта картина совершенно не соответствует действительности. Все части и обоз шли в безупречном порядке как всегда; если бы этот огромный обоз не ходил всегда в полном порядке, он конечно никуда не дошел бы. О назначении ген. Деникина вместо ген. Корнилова войска узнали из приказа, отданного генералом Алексеевым тотчас после смерти Корнилова и дошедшего до войск еще к вечеру 31 марта.

Уже генералом Деникиным был отдан приказ, согласно которому армия двинулась на север из под Екатеринодара и из станицы Елизаветинской. Целью движения была окончательно указана станица Старо-Величковская, лежащая на жел. дороге из Тимашевской в Крымскую. Это направление приближало армию к обширным Приазовским плавням, в камышовых дебрях которых она якобы могла найти убежище. Едва ли такой безумный и гибельный план приходил кому либо в голову, но в некоторых не военных кругах в обозе он нашел доверчивых слушателей, а через них мог дойти до жителей; если к этому прибавить, что на большом привале 1-го апреля в станице Воронцовской были «забыты» экземпляры этого приказа, то становится понятным почему в ночь НА 3-е апр. большевики ждали добровольцев именно в Старо-Величковской, а на остальных станциях просто спали.

Колония Гнаденау имеет всего одну улицу, шириной в 50-60 шагов и длиной около 250 сажен. Южный конец ее упирается в запруду реки Паныри, а от северного расходятся дороги в разные стороны, между прочими на восток идет дорога в станицу Ново-Величковскую, сады которой отстоят от колонии приблизительно версты на три. Улица колонии окаймлена каменными одноэтажными домами с такими же заборами, между которыми имеется несколько выездов в поле. Колония богатая, есть пивоваренный завод. Колонисты, как и окрестные хуторяне, готовились к предстоящей пасхе и в их домах было заготовлено много копченой свинины всякого рода, а на заводе был большой запас пива. Но в отличие от хуторян немцы никуда не убегали и здесь фуражировки не было, а все покупалось за наличные деньги. Уже осенью 1918-го года мне пришлось встречать Гнаденауских колонистов и все они с похвалой говорили о поведении добровольцев и их вежливости.

Утро 2-го апреля в колонии прошло спокойно. Улица была тесно во много рядов заставлена возами выпряженного обоза. Все трубы колоний дымились, а по садикам и на задворках горели костры, — то отдохнувшие люди готовили пищу. Около раненых по возам суетились сестры милосердия и врачи. Погода разъяснилась и солнце светило утешительно и подбадривающе. К дому в центре колоний, где стоял штаб армии, подъезжали и отъезжали всадники с донесениями и приказаниями. В разных местах кружки добровольцев сидели около раннего обеда и возле многих кучек стояли бочонки с пивом, купленным на заводе; черпали напиток самой разнообразной посудой прямо из бочонков. Всему этому содействовало то, что рано утром всем было выдано жалование. Но несмотря на это и на обилие в колонии пива и даже водки, совсем не было видно выпивших людей. Дисциплина в армии была не показная и все сознавали всю серьезность минуты. Но в общем картина была вполне мирная; сходились люди разных частей, делились впечатлениями недавнего штурма, пересчитывали кто из знакомых остался жив. О будущем мало кто загадывал, особенно в строевых частях, по привычке предоставляя эту заботу старшим начальникам; но в обозе с его разнообразным личным составом являлись и доморощенные стратеги и слухов и проектов было много; местами там заметны были и неизбежные спутники праздной болтовни: — уныние и безнадежность. — Между прочим, повсюду передавали друг другу, что Корниловский полк по прибытии в колонию тайно похоронил в поле тело генерала Корнилова и могилу заровняли, обозначив ее место на снятом для этого плане. Никто точно не знал обстоятельств этого дела, но видимо оно не было сделано достаточно осторожно, т. к. потом большевики нашли тело генерала, отвезли его в Екатеринодар и после невероятных издевательств над ним сожгли его.

Весь состав отряда понимал, что этот отдых и тишина не могут быть продолжительны хотя бы потому, что недалеко была станция жел. дороги и станица Ново-Величковская (на ж. д. из 'Гимошевской в Екатеринодар) и там уже были большевики.

Действительно около 10 ч. утра наши разъезды были вытеснены из Н. Величковских садов, а в начале 12-го часа из тех же садов два орудия начали бить по колонии попеременно гранатами и шрапнелью. Снаряды ложились беспорядочно и потерь не наносили. Небольшие части пехоты выступили чтобы подкрепить заставы, стоявшие всего в версте от колонии. Отвечать на орудийный огонь было нечем.

К двум часам дня у большевиков появилось еще два орудия и их огонь, на который раньше почти не обращали внимания, усилился и стал более метким. Две-три гранаты упали во дворах и на улице среди обоза. Положение раненых стало очень тяжелым; лежать беспомощно под расстрелом, ожидать ежеминутно поломки повозки или гибели лошадей, этих единственных средств еще возможного спасения, все это могло потрясти самые сильные нервы. Но строевые части не унывали; одни стали уже совершенно равнодушны к мысли о смерти, освоившись с убеждением в ее неизбежности; другие, особенно молодежь, беззаботно доверяли начальникам и были твердо убеждены, что, раз дело дойдет до ближнего боя, мы большевиков всегда побьем. Наконец многих подбадривало сознание, что маленькая колония Гнаденау в эту минуту есть единственное на всем земном шаре место, где еще развевается Русский флаг *) и мы составляли караул при этом флаге; сдать такой караул нельзя, а умереть на нем не жаль.

*) О сформировании и походе отряда полковника Дроздовского Добровольческая армия ничего не знала.

В обозе настроение было пестрое как и его личный состав. Как выше сказано, положение раненых было действительно очень тяжело, они беспомощно лежали в повозках, открытые все усиливавшемуся шрапнельному огню. Было 2-3 убитых и несколько вторично раненых. Под конец дня между ранеными были случаи самоубийства, сколько их было, не могу сказать, но во всяком случае их было не много и никаких взаимных убийств, как это говорится в некоторых описаниях, не было; и повода к ним не было т. к. никто из раненых в Гнаденау оставлен не был.

Среди гражданских лиц, спасавшихся в армейском обозе от жестокости большевиков, царило почти поголовное уныние и безнадежность. В некоторых местах видны были группы старых офицеров разных чинов, следовавших при обозе как охрана некоторых его частей и по старости или за ранами не имевших сил служить в пехоте. Эти люди угрюмо сжимали винтовки и видно было, что они даром в руки врагу не дадутся.

Около трех часов пополудни приступили к уничтожению лишних повозок и к приведению в негодность артиллерии кроме четырех орудий. Лошади пошли на усиление запряжек. В то же время вышел приказ обозу изготовиться к походу и к 6 ч. вечера вытянуться у северного выхода из колонии. Двинуться он должен был вслед за авангардом генерала Маркова. Цель движения в приказе не была означена и впоследствии была сообщена войскам только по выходе из колоний т. к. предварительное ее объявление неминуемо через жителей дошло бы до большевиков. Целью движения в действительности была станица Медведовская, где предстояло прорваться через жел. дорогу из Екатеринодара в Тимошевку. В то же время конница должна была двинуться двумя колоннами вправо и влево от пехоты и, взорвав полотно жел. дороги, преградить поездам доступ к Медведовской.

Между тем артиллерийский обстрел колонии все усиливался. К 4-м часам дня число большевистских орудий возросло до 10-ти и они, видя что ответного огня нет, выехали на открытую позицию на окраине садов. Вскоре на южном конце колонии по ее домам и крышам защелкали ружейные пули; это небольшая часть большевиков подошла по южному берегу Панырей и открыла огонь из хуторов; эта кучка была скоро замечена и уничтожена нашей конницей и ружейный огонь прекратился, но все указывало на скорое начало наступления неприятельской пехоты.

В виду все усиливающегося орудийного огня час выступления был изменен, приказано было выступить в 5 ч. пополудни. Огонь неприятеля был крайне беспорядочен, снаряды ложились по всей окрестности, но вследствие большого числа своего стали все чаще попадать и в здания колонии, и на ее загроможденную улицу. Небольшие конные части, бывшие в колонии, стали вытягиваться в лощину, тянувшуюся вдоль ее западной окраины. Снаряды и здесь часто падали, по шрапнели рвались высоко, а гранаты, зарываясь в грядки огородов, рвались безвредными букетами. Когда обоз потянулся из северного выхода, большевики заметили это движение и участили огонь. Вышедшие уже повозки рысью укрылись в лощину, а остальному обозу было приказано выходить на дорогу через западную окраину в проходы между домами. Строения колоний скрыли это движение от врага. Когда обоз по частям стал выходить из лощины на большую дорогу, некоторые ПОВОЗКИ числом 20 или 30 пошли не на север, а на юго-запад по знакомой им дороге к вчерашней переправе; в то же время на дальних буграх в этом же направлении показались части конницы, собиравшейся с южного берега Панырей. Так как в дальнейшем эта дорога идет на Старо Величковскую, это утвердило большевиков в убеждении о движении туда всей добровольческой армии. Солнце уже к этому времени зашло и в короткие весенние сумерки большевики не успели заметить свою ошибку. Заблудившиеся повозки были возвращены по лощине невидимо для неприятеля. Вся вражья артиллерия перенесла огонь на Старо-Величковскую дорогу и продолжали бить по пустому месту еще долго по наступлении темноты, когда наша армия со всем обозом далеко ушла по Медведовскому направлению.

Пока все это происходило, неприятельская пехота вышла из Ново-Величковских садов и двинулась на колонию. Вскоре ружейный огонь присоединился к артиллерийскому и пули стали посвистывать. Еще не весь обоз вытянулся из улицы, положение казалось очень опасным. Вдруг грянуло громкое ура, но слышно было, что кричат не много людей. И вслед за тем, ружейная стрельба замолкла. Произошло следующее: слабые части добровольческой пехоты, прикрывавшие колонию с востока, подпустили неприятеля совсем близко и затем, дав залп, бросились в штыки. Большевики бежали без остановки до садов и больше до темноты не показывались.

Гнаденауский эпизод закончился. Армия уходила темной звездной ночью в широкие Кубанские степи. Никто не знал, что ждет нас в Медведовской, несомненно было только, что станция и переезд около станицы не могут не быть заняты неприятелем. Колонна тянулась, длинной лентой теряясь во тьме, никто не курил, громко не говорили. Настроение было такое как бывает на охоте на крупного хищника: встреча неизбежна, но неведомо чья шкура будет трофеем.

Наконец около трех часов ночи вся колонна остановилась. По земле, усиливая темноту, тянулся предрассветный туман. Впереди слышался неясный гул, вслушиваясь можно было разобрать, что кричат бесчисленные петухи и лают собаки; то верстах в двух впереди нас станица Медведовская давала о себе знать. Проехал какой то всадник, сообщил, что генерал Марков уже занял переезд через полотно жел. дороги, но что недалекая от нас станция занята большевиками.

Тишина везде была мертвая, в направлении на станцию виднелся одинокий огонек. И вдруг грянул пушечный выстрел и вслед за ним заревел весь концерт боя в упор: ручные гранаты, пулеметы и пр. То начинался отчаянный бой у Медведовской станицы.

Но не мне, бывшему скромным рядовым, описывать это славное дело. Пусть это описание возьмет на себя кто-нибудь из тех, чей кругозор был шире.

В. А. КАРЦОВ.