Белая Армия

В Ростове, на окраине, примыкая к Сенному базару, раскинулся т. н. «Лазаретный» или «Военный» городок. Окруженный высокой каменной стеной, он глядит в поле, на братское кладбище. Сквозь открытые ворота видны вытянувшиеся шпалерами кирпичные бараки, длинные, казарменного облика.

В то время, в январе 1918 года, они не кипели жизнью *). Изредка лишь пройдет по деревянным мосткам вдоль барака серая фигура торопливым шагом, или выбегает, на ходу затягивая ременные кушаки, вызванный зачем-нибудь в город патруль.

*) В них был расквартирован «студенческий б-н» (2 роты) весь гарнизон Ростова на Дону. 

Досчатые лачуги Сенного базара были убежищем всякого бездомного сброда, и городские оборванцы имели возможность в течение целого дня наблюдать жизнь маленького гарнизона. С утра, лишь только разойдутся по караулам наряды, оставшиеся люди выходят на занятия, и на ровном снежном поле двигаются цеди, по команде смыкаются, стройными рядами без конца маршируют по белому плацу и вдруг остановившись, отчетливо срывают винтовки с плеча. Занимаются и после обеда, если нет дурной погоды или какой-нибудь тревоги в городе.

Вечером, в свободные часы, интересно было пройти по казармам, по большим чистым комнатам, наполненным сдержанным говором молодых голосов. Никто бы не поверил, если бы сказать, что 300 этих юношей, почти детей, держат в страхе и подчинении разнузданные толпы демобилизованных солдат и тысячи городской черни. Вчерашние гимназисты и студенты, круглолицые стриженные мальчики взяли в руки винтовки и спокойно стали в ряды защитников, действительных защитников Родины. На вечернюю зорю роты выстраиваются в длинном коридоре и медный голос трубы звонко ударяется о стены и стрелами впивается в душу. Он победил эти замершие серые ряды и трепещущие комочки — детские сердца превратил в слитки холодной стали...

Боевой клич трубы сменяется стройным пением молитвы — день окончен.

В полусвете дежурных лампочек, на кроватях ведутся негромкие разговоры. Здесь все знают друг друга и все одинаково горячо реагируют на приносимые кем-нибудь из города новости.

Говорят о подвигах Чернецова, Семилетова, восторженно передают рассказы о геройской защите юнкеров 3 Киевской Школы в Таганроге, о доблести лихого генерала Маркова. Засыпают с мечтою — скорее на фронт, скорее в бой...

Пришел день, желания сбылись — утром 8-го февраля весь б-н был вызван для обороны города. Корниловский полк отошел к кирпичным заводам и засел там, фронтом к ст. Гниловской. Под артиллерийским огнем цепочками подошли к ним роты из «Лазаретного городка».

Короткий зимний день незаметно прошел в передвижениях вдоль фронта и к вечеру б-н, выставив секреты, залег в снегу вдоль длинных заводских бараков...

Мокрые смерзшиеся пальцы сжимали стволы винтовок, а глаза впивались в ночную темноту, ища врага. Вываленные в снегу бушлаты и шинели отсырели, были тяжелы и неприятно пахли сыростью. В голове почти не было мыслей — все было ясно, и никаких мудрых вопросов не нужно было разрешать — ведь вокруг все опоганено, на всем кровь, сердца — как захватанные грязными кровавыми руками тряпки — гнусные и безвольные, а Родина — Россия, не та новая, которую хотят «создать» хулиганы и убийцы, а старая, святая Русь, распятая висит на кресте и печально, печально, жалостно смотрит на мучителей. Ее защищая умереть или победить, и все таки умереть — от счастья, это все, ничего более... Сердце сжималось лишь, когда мелькнет мысль о семье, о родных, о неначатой жизни. Но в сознании вставала другая, отчетливая и радостно-победная, как звук трубы — «Жертва!»

Не долго пролежали в цепи — ротам приказано было собраться. Из города приполз уже тревожный слух — армия уходит. Попыхивали «крученки», перебрасывались отрывочными фразами. Ждали, когда отведут за уходящими. Командир разрешил песню. И вот, тихой морозной ночью, стараясь не думать о загадочном будущем, отгоняя скверные мысли, чуть слышно молодые голоса выводят мелодичный мотив уличной песенки: «ах вы, клавиши, клавиши пойте»... То ли спокойная тишина ночи была тому причиной, или простые слова песни, проникающие в душу, успокаивали мятущиеся сердца, но когда роты выходили из-под низкого деревянного навеса строиться, лица у всех были веселы и решительны.

Часам к 9 батальон вернулся в казармы. Наспех раздавались неприкосновенные запасы — сухари, консервы, какая-то сухая колбаса кружками, торопливо меняли винтовки и набивали сумки патронами*). Приказано было взять лишь самое необходимое, исключительно нужное и — как можно больше патронов. Через полчаса батальон готовый к выступлению, построился в коридоре. Командир, пожилой, молодцеватый генерал, любивший и жалевший своих «детей», предложил желающим остаться, не идти за армией, сказав, что свой долг они уже исполнили, охраняя Ставку и город, что цели похода нет, что это поход в неизвестность, полный опасностей и риска. Генерал говорил и в голосе его слышалась горечь — он видел перед собой в замершем строю детей, городских детей с нежной кожей и серьезными глазами. Их жизнь еще нужна будет Родине и нет необходимости жертвовать ею именно сейчас.

*) До выхода в поход б-н был вооружен однозарядными винтовками «Гра» и лишь в момент выступления получил трехлинейки.

Генерал окончил и скомандовал: «па молитву, шапки долой!» Отчетливо стукнули приклады об пол, влажные глаза свидетельствовали об искренней молитве...

Выходя на темную улицу, прощались с остающимися, передавали через них родным бессвязные, отрывочные карандашные строки на клочках бумаги и, крестясь, бежали в строй. Колонна вытянулась по Скобелевской улице и молча, звеня котелками и лопатками о затворы винтовок, двинулась по направлению к Нахичевани. Проходили улицами, такими будничными, с их обычным неясным светом грязных фонарей, с милиционерами на перекрестках. Город оставляли и шли куда-то, в черную ночь, унося с собою святыню — трехцветное русское знамя.

Этот первый переход для большинства юношей был чрезмерно тяжел — многие из них вышли в поход прямо из караулов, после бессонной 24 часовой службы, другие, утомленные физически, не имели возможности подкрепить свой силы перед выступлением — просто говоря, были страшно голодны. Снег скользил под ногами, тяжелая сумка оттягивала плечи, патронташи давили грудь и не давали вздохнуть свободно, а идти нужно было быстро, не отставая от своих. Строй, когда вышли за город, разбился, и шли группами, подбадривая друг друга. Хотелось пить — фляги опустели сразу и жажду пытались утолять снегом.

По дороге уже встречались отставшие, лежащие без сил, в снегу, одиночные фигуры. Кое, где попадался застрявший городской извощичий экипаж или брошенная повозка с грузом. Кто-то облегчал обоз, выбрасывая сахар, и синие пакеты, растоптанные сотнями сапог, валялись на пути. Подошли к полотну жел. дороги.

В будку сторожа набилось столько жаждущих хотя бы минутного отдыха в тепле, что там повернуться нельзя было. По полотну, громыхая, стуча тяжелыми колесами по шпалам, проходила артиллерия. Лошади выбивались из сил, падали, копыта скользили по рельсам и не позволяли найти точку опоры, что бы подняться. В будке заметили это, и она мгновенно опустела. Люди бросились к пушкам и на руках покатили их, спотыкаясь и рискуя попасть под колеса сзади идущих упряжек.

Люди и лошади одинаково обливались потом и порывисто дышали. Усталость или голод — что было мучительнее?

Представление о времени терялось и машинально напрягались мускулы, налегая на стальные коробки зарядных ящиков и на спицы орудийных колес. За кусок хлеба, за минуту отдыха и стакан воды можно было отдать полжизни.

Сухари и колбаса в вещевых мешках за плечами манили своей сказочной близостью и были обидно недосягаемы.

Наконец с полотна свернули влево и, пройдя несколько сот шагов всего, остановились. Эта была остановка уже перед самой станицей Аксайской.

Разбившиеся части собирались, подтягивались отставшие.

Впереди уютно замелькали огоньки, собаки заливались звонким лаем И одеревеневшие ноги зашагали шире, торопясь добраться до крыши и до возможности утолить голод.

Для Студенческого б-на было отведено здание школы и неотвыкшие еще от ученических скамей юноши шумно разместились, стуча винтовками на низких партах и немедля принялись за запоздавший ужин. Челюсти устают гораздо скорее чем ноги, и через четверть часа у большинства сладкий сон прекратил их деятельность, лишь особенно проголодавшиеся боролись еще несколько минут, с усилием пережевывая сухую колбасу. Никому, конечно, ничего не снилось в эту ночь, сонь был до неприличия крепок, и разбуженные рано утром все с истинным наслаждением пили горячий сладкий чай с отличным белым хлебом — генерал заботился о своих «детях».

Следующий переход, до станицы Ольгинской, не был уже так тяжел — во первых, шли днем, а во вторых, ласковая внимательность Вождя, встретившего батальон и поблагодарившего за вчерашний переход, бодрила и заставляла забывать усталость. В Ольгинской удобно разместились на квартирах у гостеприимных старых казаков — молодые еще не вернулись с фронта — и хорошо поспав ночь, с утра вышли, как и обычно, на занятия. Эти дни в станице было большое оживление — вся маленькая армия собралась в ней и кончала последние приготовления к выходу в поход. Из мелких партизанских отрядов формировались нормальные воинские части, выяснялась наличность артиллерийских запасов и количество обозов. Из Ростова вывезен был большой запас винтовок, они оказались ненужными и их уничтожали.

Разобранные затворы разносили ночью по дворам станицы и бросали в колодцы, а из деревянных частей сложили громадный костер.

Студенческий б-н был здесь сведен в одну роту, численностью около 200 штыков, и вошел в состав Особого Юнкерского Батальона.

1-ая рота Юнкерского б-на со своим командиром, плотным, небольшого роста полковником с загорелым калмыцким лицом, весело несла тяготы похода. Почти ежедневные бои выхватывали жертвы из ее рядов и безвестные могилки в Кубанских степях хранили память о молодых жизнях.

В течение 72-дневного похода батальон участвовал в 19 боях, кроме частых авангардных или арьергардных стычек. В молодцеватых обстрелянных солдатах, для которых начальник и штык — все, нельзя было узнать гимназистов, вышедших из Ростова.

24-го апреля 1918 года в станице Егорлыкской назначен был смотр вернувшейся из похода армии.

Генерал Марков, проходя вдоль строя 1-го Офицерского полка, вспомнил о «детях» генерала Б-го и вызвал оставшихся. Отчетливо щелкнув каблуком, перед строем полка вытянулось смирно несколько фигур. Их было тринадцать.