Белая Армия

Отдохнув, мы разбудили Гришу и подняв ношу на плечи, пошли дальше.

— Однако куда мы идем? — спросил я.

— Да на хутор же. Там до утра перебудем, обогреемся и посидим у добрых людей, а утром видно будет что делать. «Утро вечера мудренее».

— Нет, так нельзя, — не унимался я. — В эту же ночь я должен добраться до Ольгинской. Да вы знаете этот хутор?

— Признаться, не совсем, но тут вблизу хутор есть. Я тут недалечко ночевал раз.

— Когда?

— Это еще в первый бунт, когда нас гоняли в Ростов усмирять мазов и рабочих.

— Так это, вероятно, еще в девятьсот пятом году? — сказал я, не скрывая своего разочарования.

— Кажись, да. Да, в пятом и будет. Опосля то мне больше не доводилось в этих местах бывать. Ну и накрошили же мы их тогда тут на горке, по Садовой улице и на площади у вокзала! Страсть!

Мне было уже не до подробностей, как крошили мазов и рабочих. Как я ни вертел в голове, одна мысль из всех казалась мне единственно целесообразной — все-таки, во что бы то ни стало, поскорее отыскать мне дамбу, которая и приведет меня к заветной цели.

Мы прошли уже с версту, как вдруг очутились перед замерзшим Доном.

Но странно, мы были удивлены, что влево от нас шла широкая полоса реки и почти столь же широкая полоса преграждала нам путь и шла вправо.

— Што же это такое? — в замешательстве пробормотал Петров. — Помнится, што тогда, в пятом году, Дон все время оставался в одной стороне, по левую руку. А теперича и туда, и суда. Чего же это?

Как потом выяснилось, мы от самого Аксая путешествовали по острову, лежащему к востоку от этой станицы. Широкий проток Дона отделял его от степной стороны. Та дорога, по которой я переходил от Аксая Дон, была наезжена жителями, перевозившими на санях сено с острова в станицу.

В туманной темноте перед нашими глазами, чернея, маячили на той стороне протока какие-то громады-страшилища, не то дома, не то большие деревья, не то чорт знает что, не похожее на что-либо определенное.

— Это и есть хутор, — уверенно заявил Петров.

Я сомневался.

Мы стали перебираться по льду.

Раза два подо мною ломался лед. Я проваливался и в сапогах моих уже хлюпала вода. Но с этими пустяками не приходилось считаться.

Чем ближе мы подходили к низкому, пологому берегу, тем определеннее стало вырисовываться перед нами нечто совсем не похожее на какие-либо строения, а потом, когда мы вышли на твердую землю, то почти вплотную наткнулись на целую группу старых, высоких, с косматыми верхушками, искривленных и коряжистых верб.

— Но домов что-то не видно! — сказал я Петрову.

— Да, не видать. Вот чуда чудная! Кажись, тут был хутор. Куда ж он к чорту провалился?

Мы взяли влево по слегка повышающемуся в этом месте берегу Дона, прошли с сотню шагов и вдруг очутились перед каким то строением. Дверями и подслеповатыми окнами оно выходило на реку. Огня не было видно. Как оказалось, это был бездействующий томатный завод.

Мы едва достучались и упросили хозяев впустить нас в хату обогреться.

На заводе жил только старик-сторож с женой и маленьким внучонком.

Было ровно 12 часов ночи, когда мы вошли в теплую комнату стариков, мирный сон которых нарушили.

Испугавшаяся в начале старуха, убедившись, что мы — люди мирные, не способные причинять кому-либо зла, по нашей просьбе охотно дала нам хлеба, приготовила на сале яичницу и поставила самовар.

Гриша, вконец изнеможенный, войдя в теплую хату, тотчас же свалился на пол и мгновенно заснул мертвым сном.

Я тотчас же переоделся.

Вместо синих с красными лампасами галифе, которые оказались теперь совсем «не по сезону», я надел кожаные шаровары. Подарок партизана пришелся тут, как нельзя более, кстати: на моих мокрых, закоченевших ногах были сухие, теплые шерстяные чулки и походные сапоги.

Потом я присел к столу, чтобы написать несколько строк.

Семью мою, состоявшую из жены и троих малолетних детей с бонной и девочкой-институткой — дочерью одного моего знакомого, я после самоубийства атамана Каледина*), ни мало не медля, вывез из Новочеркасска.

*) Застрелился в Новочеркасске 29 января 1918 года.

Первоначальное намерение мое было привезти всех моих в одну из отдаленных станиц 1-го Донского округа, но наступившая тогда распутица с непролазной грязью воспрепятствовала мне выполнить мое желание и я вынужден был временно оставить семью в одной из ближних станиц под охраной моего верного вестового, не взирая на все перипетии революции, не покидавшего меня с первого дня войны, сам же вернулся в Новочеркасск.

Петров обещал мне завтра же побывать у моей жены, успокоить ее на мой счет и при малейшей возможности перевезти всю семью в ту отдаленную станицу, которую я первоначально наметил.

Обо всем этом я написал жене на клочке бумажки и передал его партизану.

На столе перед нами, наполняя паром комнатку, уже шипел огромный самовар.

Гришу мы не могли добудиться.

Мы вдвоем с Петровым насытились разогретым консервированным мясом, горячей яичницей и напились чаю с сгущенным молоком. Конечно, все это благополучие мы получили из обильных запасов партизана.

От старика-хохла мы узнали, что до Ольгинской и 4-х верст не будет, а дамба проходит всего в 400-х шагах отсюда.

У меня от радости запрыгало сердце.

Я решительно заявил Петрову, что, не теряя ни минуты, сейчас же буду продолжать мой путь.

Партизан был в раздумьи.

Он понял, что ему с Гришей дальше нести тяжелый чувал не но силам. Долго мешкать здесь нельзя: могут нагрянуть большевики.

— Знаете что, ваше высокобродие, я оставлю тут Гришу. Он выспится и кстати покараулить мою хурду-бурду, а я с вами смотаюсь в Ольгинскую. Там то я найду подводу. Хучь до ближней станицы довезуть.

Я обрадовался.

Признаюсь, блуждать ночью в одиночестве по совершенно незнакомой местности в такое страшное время, как тогда, было жутко.

Ровно в два часа. ночи мы в сопровождении старика-сторожа вышли из теплой комнаты на берег Дона.

С замерзшей реки тянуло резким ветерком.

Помню, мне сразу показалось холодно.

Было по-прежнему темно, по-прежнему не блистало ни единой звездочки на мутно-черном небе.

Старик прошел с нами с полсотни шагов и вывел на дорогу, идущую, то его словам, прямо к дамбе.

— А вон видите, чернеется-то, — указывая вдаль рукой, говорил сторож. — Это и есть она самая тамба. Вот дойдете до ней, зараз свертайте налево и там прямо по тамбе и идите до самой Ольговки.

Действительно, нам показалось, что невдалеке от нас на белой земле чернела длинная, сливающаяся с сплошной темнотой, полоса.

— И вы говорите, что тут до Ольгинской только четыре версты?

— Эге, и того не буде.

Мы поблагодарили старика, распростились с ним и пошли по указанной им дорожке.

Черная полоса весьма скоро исчезла, расплылась как-то в темноте и тумане и перед нами во все стороны расстилалось ровное, белое поле.

Мы шли, не останавливаясь, приблизительно с час времени. Никаких признаков дамбы перед нами не было.

В воздухе холоднело; ветерок заметно усиливался. Начиналась, как называют у нас, в южных степях, позёмка, т. е. сверху снег не падал, но ветер срывал его с земли и мелкой, сухой пылью крутил и переносил из стороны в сторону, наметал под ногами маленькие бугры и завалы и иногда, точно остриями игл, больно колол и бил в лицо.

— Куда же делась эта проклятая тамба? Чорт ее съел, што ли? — остановившись посреди дороги, со злобой воскликнул мой спутник. — Штоб ей провалиться, треклятой. Все набрехал нам энтот анафемский дед.

Я сам давно уже недоумевал.

— Не знаю... — в растерянности ответил я.

— Мы сбились...

— Не думаю. Дорогу еще не замело. Вот видите следы полозьев и конских копыт. Направления мы не меняли, нигде не сворачивали ни вправо, ни влево.

— Я до смерти уморился. Надо немножко отдыхаться, а то дух заняло. Бежим-бежим, будто скажешь, кто по шеям нас толкаить...

— Я тоже уморился. Присядем.

Мы сняли папахи, обтерли взмокшие лбы и головы, потом присели на землю и закурили.

Вдруг нам явственно послышались гулкий грохот многих колес по полому досчатому настилу, топот лошадиных копыт и даже человеческие голоса.

Мы прислушались.

— Да это на тамбе... — уверенно заключил Петров.

Я вполне согласился с ним.

Мы поднялись с земли и с новой энергией продолжали наши поиски.

Впереди опять совсем недалеко от нас что-то зачернело.

Мы не сомневались, что наконец-то теперь перед нами дамба.

Но мы были осторожны и боясь нарваться на большевиков, при приближении зорко осматривались но сторонам.

То, что чернело издали и что нас так манило, на самом деле оказалось обыкновенным степным буераком с обрывистыми, голыми боками, обросшим чернобылом и мелким кустарником.

— Нас чорт за нос водить! — с досадой воскликнул Петров. — Штоб ему, рогатому, ни дна, ни покрышки. Ведь вот прилипнеть же нечистый дух, как смола и хучь ты тут тресни с ним, никак не отлипнить.

Блуждания наши продолжались и дальше с прежней неослабной энергией. Мы вспотели, падали от усталости, присаживались отдыхать, потом вскакивали, снова шли, снова отдыхали и снова шли, шли...

Много раз до нашего слуха доносился отдаленный лай собак, но всякий раз не с той стороны, в какой мы предполагали найти не дававшуюся нам, как жар-птица, дамбу.

Так проплутали мы вплоть до рассвета.

Перед самым утром донимавший нас холодный ветерок как-то сразу упал. Стало тепло и так тихо, точно вся природа и сам воздух, как зачарованные нездешней силой, замерли, не проявляя ни малейшего шевеления, ни дрожания, ни даже звука.

Было ровно шесть часов утра.

Солнце не показывалось над мутным горизонтом, но было светло.

Над извилистой степной речушкой низко стлалась синяя стена клубящегося тумана с косматым верхом.

Мы совершенно неожиданно очутились у самого крайнего пестро и затейливо расписанного казачьего куреня.

Впереди нас было по-прежнему плоское, снежное поле, сзади раскинулся длинный хутор.

Из всех труб, в виде крученых колонн, толстыми столбами прямо к небу вился густой, сизый дым; ощутительно било в нос кизячной гарью; по дворам горланили петухи и лаяли собаки; на базах лениво мычали коровы, им тонкими, нежными голосами откликались телята; откуда-то издалека, с противоположного края хутора, с силой прорезывая гулкий утренний воздух и покрывая собою все остальные голоса, донеслось задорное, звонкое, как бы трепетное и заливистое лошадиное ржание, с ближней улицы на это одновременно откликнулось три или четыре лошадиных глотки.

Все живое просыпалось, но людей не было видно.

— Что же, Иван Андреевич, нам надо у кого-нибудь узнать, где мы находимся?

— Да. Што надо, то надо.

Он тотчас же вошел во двор, отделенный от поля свеже-тесанным досчатым забором, постучал пальцем в ближайшее окно куреня и по Донскому обычаю громко проговорил: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!»

Не сразу изнутри дома послышалось робкое «аминь» и в окне появилась фигура молодой казачки с испуганным лицом.

Вид у нас обоих был довольно воинственный, особенно у Петрова с его торчащим из-за плеча дулом винтовки и патронной лентой по груди.

— Скажите Христа ради, хозяюшка, далеко ли будет станица Ольгинская?

— Одна верста отсюда.

— А, где она?

Казачка махнула рукой прямо на запад.

— Там, за горой.

Мы были поражены и с недоумением переглянулись. Всю ночь мы, как нам казалось, только и делали, что шли с запада на восток и вдруг ни с того ни с сего очутились как раз в совершенно противоположной от станицы стороне.

— А как нам туда пройти? спросил я.

— Вон идите мимо картофельного поля, как ее пройдете, увидите дорогу. По ней и ступайте. Это прямо на Ольгинскую.

Там, где мы находились, туман уже рассеялся. Утренний воздух был прозрачен и чист. Мы и признаков какой-либо горы не увидели перед собой, но в той стороне, куда, указала рукою казачка, действительно подобно огромной, пухлой горе, недвижно стояло облако голубовато-сизого тумана, уже на верхних своих очертаниях нежно розовевшего под лучами еще невидимого солнца.

Мы пошли по указанному нам направлению.

Я и радовался тому, что так близко оказался от цели моего путешествия, и трепетал при мысли, что может быть, я уже опоздал и добровольцы двинулись в степи.

Слева от нас, перескакивая через кочки картофельного поля, шел огромный казак в синей, с красным околышем, фуражке, в черном расстегнутом тулупе, с поднятым воротником.

За ним, усиленно размахивая руками и едва поспевая, семенила низенькая, круглая баба, в короткой, подпоясанной по дородной талии, крытой шубке, с головой и лицом укутанным теплым платком настолько основательно, что видны были только одни глаза ее.

— Скажите, пожалуйста, станичник, куда путь держите? — крикнул я.

— В Ольгинскую на базар! — так густо пробасил он, что ему позавидовал бы любой соборный протодьякон.

— Разрешите пойти вместе с вами. Мы — не здешние. Дороги не знаем.

Он мельком взглянул на нас.

— Ежели вы — добрые люди, пойдемте... — ответил он, упругим прыжком перескакивая через очередную кочку.

Мы присоединились к казаку с бабой, быстро вышли на хорошо наезженную дорогу и уже сообща с ними продолжали дальнейший путь.

Я осведомился у казака о Добровольческой армии.

— Ничего не слыхать у нас, — беспечно ответил он, ловко, без промаха бросая из рукава прямо в рот тыквенные семечки и быстро выплевывая на дорогу шелуху.— Вчерась тут гуторили, будто генерал Корнилов должон был заночевать в Ольгинской, а кто его знаеть... ничего это нам неизвесно, што оно и как...

Мы прошли от хутора уже с полверсты и вступили в полосу седого, окутавшего нас со всех сторон, тумана, из которого как-то неожиданно и безумно вынырнула перед нами несущаяся тройка.

Широкие сани-розвальни были сплошь набиты укутанными с головой людьми, сидевшими спинами к передку.

Могучий, широкий коренник, с заиндевевшей грудью и мордой, высоко неся красивую голову, с колыхавшейся над ней внушительной расписной дугой, покачиваясь статным корпусом, равномерно, как хронометр, шибкой иноходью отмеривал пространство, а пристяжные, отогнув в стороны головы, неслись вскачь. Мирно поскрипывали по наезженному насту широкие полозья; комья снега из под копыт летели вокруг и розвальни то и дело бросало с одной обочины дороги к другой.

Седой туман косматыми хлопьями обтекал лошадей, сани и стоявшего в передке веселого подводчика-старика.

Мы торопливо отскочили с дороги.

— Добровольческая армия не ушла еще из Ольгинской? — изо всей мочи крикнул я.

Веселый старик махнул кнутиком.

— И не собирается уходить... Ей и у нас хорошо. Еще недели с три простоить. Генерал Корнилов нонича сбор собираить... хотить с стариками побеседовать...

Он еще что-то прокричал, но я не расслышал.

У меня гора свалилась с плеч. Значит на этот раз спасен.

Тройка как неожиданно выплыла перед нами, так же неожиданно и скрылась.

Странное и горестное впечатление произвели на меня последние встречи: край пламенеет в лютой междоусобной вражде; всего в нескольких верстах от этих мест люди беспощадно бьют и режут друг друга; земля залита братской кровью, а здесь мирная деревенская идиллия: казак, идущий с женой на базар и с обезьяньим проворством щелкающий семечки, веселый старик на тройке, уверенный, что Корнилов еще три недели простоит в их станице. Какие-то непревзойденные беспечность и легкомыслие. Точно разыгрывающиеся у порога этих людей страшные события их никак не касаются.

Недолго мы шли, как из густого тумана странными по своему уродству, апокалипсическими очертаниями замаячило какое-то страшилище.

Дотоле неподвижное облако тумана вдруг от неизвестной причины, без колыханий и разрывов, снялось с земли и целиком медленно стало возноситься кверху.

На месте страшилища постепенно открывалась обыкновенная приземистая мельница-ветрянка с одним из четырех обломанным крылом.

Прошла минута-другая нашего путешествия.

Пелена тумана поднималась все выше и выше; в воздухе становилось теплее.

Огромный, красный круг солнца в опаловой дымке засверкал низко над землей.

Перед нами сразу открылся обширный выгон, за ним на плоской равнине курени станицы и церковные главы.

— Стой! Кто идет? — раздался громкий молодой голос и шагах в пятидесяти от нас с земли поднялась черная человеческая фигура с винтовкой в руках.

Мы остановились и назвали себя.

— Сложите оружие и идите ко мне! — повелительно скомандовал он.

Мы повиновались.

Это был часовой сторожевого охранения Добровольческой армии, студент, бывший чернецовец.

Захватив винтовку Петрова и мой браунинг, партизан длинными улицами повел нас в комендатуру.

Нас ввели в довольно просторную, очень опрятную комнату с клеенчатым диваном у одной стены, с кроватью у противоположной, на которой горою высились перины и подушки, накрытые белым, кружевным покрывалом, с большим зеркалом в простенке между светлыми окнами и с портретами царей и героев по стенам.

Молодой казачий офицер, задумчивый и сумрачный, с фатальным выражением больших, темных, с зеленоватым блеском, глаз, глядевших исподлобья, с роскошным черным чубом, спросил нас, кто мы и откуда?*)

*) Впоследствии я встретился с этим офицером, помнится, 12 апреля, т.е. два месяца спустя, на улице в станице Ильинской Кубанской области. Я не узнал было его. Так разительна была перемена. Но он сам радостно приветствовал меня. Он был жестоко ранен пулей в грудь на вылет, походил на высохший скелет, с изможденным лицом и потухшим взором.

Конечно никаких документов у нас не оказалось.

— Кто может удостоверить вашу личность в Добровольческой армии?

Я назвал генерала Алексеева и перечислил всех, начиная с Корнилова, с которыми я сидел в Быховской тюрьме.

— А-а... этого за глаза достаточно... — усмехаясь, заключил офицер.

Личность моего спутника, конечно, удостоверил я.

Нам возвратили оружие и отпустили на все четыре стороны.

Мы с Петровым падали от усталости. Идти отыскивать для себя пристанище уже не было сил.

Петров приткнулся, где-то в углу соседней комнаты, занятой хозяевами дома.

Офицер любезно предложил мне лечь на диван, на котором он сидел у придвинутого столика, заваленного бумагами.

Но я, чтобы не причинять ему лишних хлопот, попросил позволения лечь на полу, кстати он был чисто вымыт, натерт желтым лаком и покрыт ковром.

Я бросил на него свой полушубок, положил в голову свой вещевой мешок — подарок моего партизана и сам растянулся.

Я спал спокойно, крепко, без сновидений.

Кажется, это было со мной впервые со дня «великой, бескровной».

Я открыл глаза, потому что мне стало не вмоготу жарко.

Нестерпимо яркие лучи солнца пробивались сквозь два больших окна комнаты и падая на пол, заливали меня с головы до ног.

Прежний офицер, сидя против меня на стуле и мастерски напевая под нос какую-то мелодичную боевую песенку, чистил части своей разобранной винтовки, взглянув на меня, улыбнулся.

— Хорошо вы, крепко поспали.

— Да так хорошо, как давно не спал.

Я взглянул на часы.

Перевалило уже за полдень.

Ища Петрова, я вышел на низкое крылечко.

Поднимавшийся по лесенке хозяин дома — пожилой, степенный казак, сообщил мне, что партизан с час назад ушел нанимать для себя лошадей и обещал скоро вернуться.

Весь окрестный воздух, казалось, купался и дрожал в золотых солнечных лучах; было больно для глаз смотреть на снежное поле, так все оно искрилось и излучалось; с крыш падала частая капель; улица потемнела и загрязнилась, поверх тонкого ледяного наста плавала уже вода. Пахло весной.

Во все стороны разбрызгивая талый снег, к воротам подкатила подвода.

С саней спрыгнул Петров и вошел во двор.

Он очень спешил, потому что его очень озабочивала участь оставленного нами на заводе Гриши и дорога с каждой минутой портилась.

Я еще раз попросил партизана заехать к моей семье.

— Об этом не беспокоитесь, ваше высокобродие — перебил он меня. — Это дело святое. Навещу ваше семейство нонича же, а как только мало-мальски установится дорожка, сам перевезу ее к К-ку.

Мы сердечно простились.

Я предложил партизану денег.

Ни за что не взял.

— На што?! У походного человека завсегда всякая копейка на счету. А я иду к себе домой.

Я пошел в станичное управление и тут только в первый раз увидел ту роковую «тамбу», которую в начале я один, а потом вместе с Петровым всю прошлую ночь так безуспешно искал.

В штабе армии я встретил множество своих знакомых и сослуживцев по мировой войне и революции.

Здесь же мне сообщили, что ночью по дамбе бродили большевицкие шайки.

Несомненно, что сроки моего земного странствия не наступили тогда. Так определено было свыше.

Неверы и скептики скажут, что своим спасением я обязан случайному сочетанию счастливых обстоятельств.

Я думаю на этот счет иначе.

Бог, по молитвам моего небесного заступника св. Серафима Саровского, который и прежде и после не раз спасал меня от неминуемой, казалось, смерти, спас меня и на этот раз от беспощадных большевицких лап, в которые я сам к своему неведению так упорно и так усердно лез.

С этого момента я был уже в недрах Добровольческой армии, с которой мне пришлось пережить все незабываемые страшные перипетия беспримерного Ледяного похода, сплошь ознаменованного непревзойденной жертвенной доблестью наших мучеников-страстотерпцев — молодых русских поколений.

Летом 1919-го года мне довелось побывать в местах нашего с Петровым странствия в описанную мною ночь. Тут только мне стало ясно, где мы так много блуждали, почему неоднократно слышали лай собак, топот копыт, тарахтение как бы телег и даже людские голоса. Видел я и заброшенный томатный завод и дамбу, отстоящую от него не более, как в 400-х шагах.

Разгадка была проста: непостижимо только, как мы могли сбиться с дороги и вместо прямого направления на юг сразу же от запада повернули на восток. Мы блуждали вблизи почти непрерывной цепи амфитеатром расположенных здесь казачьих хуторов и сделав за ночь полукруг но крайней мере в 12-15-ть верст, к рассвету очутились с совершенно противоположной от цели нашего путешествия стороны.

На этом месте надо поставить точку.

Но характеристика Петрова не была бы полна, если бы я на этом кончил.

Партизан выполнил свое обещание, навестил мою жену, но не на следующий день, как мы с ним условились, а в конце марта, т. е. полтора месяца спустя.

Градом сыпавшиеся тогда на головы всех добрых русских людей несчастия потрясли мою жену. Ибо она целые шесть недель не имела никаких известий. Мой верный вестовой — единственный заступник за мою семью перед революционными властями и разнуздавшейся кровожадной чернью, был призван в ряды ополчения своей станицы, восставшей против власти насильников. Оставшись совершенно без всякой защиты, жена моя жила под постоянной угрозой быть выданной вместе с семьями других офицеров красному атаману, войсковому старшине Голубову для представления «народному» революционному трибуналу, заседавшему тогда в Новочеркасске.

Тут-то появился Петров.

Он рассказал жене о нашей встрече, о наших блужданиях и о нашем поручении перевезти ее с детьми и домочадцами в отдаленную станицу К-ую, сообщил, что не явился к ней раньше, потому что попал в руки большевиков и при аресте съел записку, адресованную мною ей, а потом вскоре ему удалось бежать от большевиков, но приходилось долгое время прятаться.

Напуганная жена моя не сразу поверила партизану, боясь с его стороны провокаций и предательства. Петров рассказал ей такие подробности о тогдашнем положении моей семьи, какие он мог почерпнуть только от меня одного. Тогда сомнения ее отпали.

Партизан заявил моей жене, чтобы она каждую минуту была готова к дальней дороге, а сам пробрался в красный Новочеркасск, чтобы разведать о настроении.

Он пропадал несколько дней и возвратился сумрачный и озабоченный.

— Барыня, минутки одной терять нельзя. Забирайте деточек и надо ехать.

Он сам отыскал и нанял подводы, что было тогда очень не легко и в страшную черноземную распутицу пеший конвоировал мою семью первые 70 верст по невылазной грязи, последние верст 10 по разлившемуся Дону, сам не раз подвергаясь опасности утонуть.

Когда жена предложила спасителю моей семьи за труды деньги, он после долгих уговоров согласился взять какие-то пустяки только за «харчи», от платы же наотрез отказался, говоря: «если Бог даст, что увидимся с самим паном, тогда с ним и сочтемся, а теперь ничего не возьму».

К великому моему прискорбию, мне не удалось никогда больше встретиться с этим простым русским человеком с большой, отзывчивой душой, часто вспоминаю его и думаю: «Жив ли он? Жив ли его названный сыночек Гриша, которого он так сильно любил?»

Ив. РОДИОНОВ.