Белая Армия

(Записки сестры милосердия).

Санитарная двуколка подпрыгнула на рытвине — и я проснулась. Наш передовой отряд длинной вереницей растянулся но березовой аллее. Воспоминания детства. воспоминания о средней полосе России охватили меня. Легко и радостно забилось сердце: ведь с каждым переходом мы ближе к Москве. Прошли бесконечные дни тряски, бесконечной степи, пыли — и вдруг сумрак и свежесть аллеи.

—        Где мы? — спросила я у санитара.

—        Да в женском монастыре Т… Если так быстро будем идти, то через дня четыре беспременно в Саратове будем. 'Гам в пригороде у меня ведь хатенка осталась, — ответил русый бородач — саратовец.

Из-за деревьев показался белый храм и рядом с ним двухэтажное здание, с крестом наверху. Вдоль лужайки расположились правильными рядами серые домики-кельи.

Затих грохот колес, храп уставших коней, звон кухонной посуды на соседней подводе: летучка остановилась.

Сестры, стоя возле родника с жадностью пили холодную, чистую воду.

—        Давно такой не пробовала, — приговаривала сестра Таня, встряхивая короткими, курчавыми волосами. — Вода-то точно в самое сердце входит. Ух, как славно!

Стояли первые, августовские дни. Воздух был напоен ароматом уходящего лета, ароматом милого севера. Временами кружился, шелестел лист и золотым клочком падал на землю. Хорошо было лежать в высокой траве, чувствовать во всем теле блаженный отдых и невольно вспоминать:

—        Сестрицы, господин дохтур вас просять идтить помещение устраивать — раненые скоро прибудуть, — позвякивая пустыми ведрами, проговорил нараспев, подошедший к роднику, санитар.

Мы направились к. двухэтажному зданию, в котором доктор наметил расположить отряд. У входа нас встретила старушка-монахиня. Она любовно улыбалась, обнимая поочередно сестер:

—        Касатки мои, пожалуйте к нам. Но вы посмотрите только, что коммунисты-нехристи у нас понаделали, — жаловалась старушка. — Жили мы тихо, жили мы для Господа. А эти-то нас палками повышибали. Кабы не добрые люди, что нас приютили — по миру пошли бы. Пришли давеча казаки, спасители наши — мы и стали понемногу в обитель собираться. Уже пять сестер, вон, колидор заметают — и монахиня открыла тяжелую дверь.

Винный запах ударил в ноздри.

—        Верно пол-то водкой поливали, разливанное море душегубы устраивали, — сердилась старушка.

Оказалось монастырь был реквизирован под лигу свободной любви; здесь происходили оргии, пьянства. Из кельи выглядывали перевернутые кровати, развороченные тюфяки с торчащей соломой. На полу валялось невероятное количество бутылок, банок из под консервов. На подоконнике сиротливо стояли засохшие комнатные цветы. Среди мусора мелькали переплеты и страницы священных книг. Массивные застежки, может быть от Евангелия, мутно блестели в сору. Особенно трогательны были потертые бархатные книжки поминаний. Они свято хранили имена для кого-то дорогие и близкие. На одной из них я заметила поблекшую от времени дату: 1836-ой год.

Захотелось собрать, прочитать желтые страницы святых писаний, чтобы понять зачем, за что творится на Руси страшное, необъяснимое?...

—        О-ох, это видно за грехи наши. Бог не зря напасть посылает, — вздохнула старушка, точно отвечая на мои мысли.

—        Отвыкли вы от монастырской жизни? — спросила бойкая сестра Ната монахинь, выгребавших сор из коридора.

—        И что вы, голубка, что вы, сестрица, — укоризненно прозвучал в ответ ей голос. — Как можно отвыкнуть? В миру у вас суетно, а здесь благодать Божия, покой. Все равно что в доме родительском мы. Многие из нас ведь с малых лет в монастыре.

Сверху раздались печальные, тягучие звуки.

—        Это фисгармония, — прислушиваясь заметила сестра Ната.

Звуки усиливались торжественно-низкие.

—        Да это нехристи в церковь музыку приволокли. Кто-то там сейчас балуется, играет — объяснила старушка. — Идемте-ка со мною, сестрицы; я вас наверх проведу: там у нас теплая церковь была прежде.

Но скрипучей, деревянной лестнице мы поднялись за монахиней. Открылась дверь в большую, светлую комнату.

На стенах бросились в глаза темные, пустые места от святых икон. На месте алтаря коммунисты устроили гостиную. Диван придвинули к образу возносящегося Христа. На иконе как раны зияли следы многих нуль. Под образом химическим карандашом были написаны богохульные слона. Но все же сквозь стертую краску просвечивал светлый, благостный лик Спасителя. Около дивана стоял стол с неизменно-опрокинутыми бутылками и кресла красного дерева с голубым бархатом обивки. На одном клиросе стояло пианино, на другом фисгармония, на которой пробовала играть тоненькая, смуглая сестра Зоя, «наша пианистка», как ее называли в отряде.

С болью смотрели монахиня и сестры на церковь, точно перед ними было живое, израненное тело.

—        Думаю не грех будет если мы здесь поместим раненых: ведь это домовая церковь, настоящий-то храм рядом, — сказал входящий доктор.

—        И что вы, батюшка, какой грех! На такое дело Бог не осудит, коли и класть-то сердешных некуда: кельи маленькие, да и то все запакощены, — соглашалась старушка.

Сестры, санитары принялись за дело и через час уже была готова перевязочная, разложены тюфяки, со свеже-набитой соломой. На лужайке задымились походные кухни, закипели котлы. Стук топора отзывался глухим эхом в соседнем перелеске.

Раненые все прибывали и прибывали. Настал час обеда. Легко раненые сели за круглый стол, застланный бязевой простыней вместо скатерти.

—        Точно не в летучке, а в тыловом госпитале, — заметил доктор.

Санитары разносили «лежачим» миски с дымящимся борщом из баранины. Белые сестры, черные монахини склонялись над тяжело ранеными.

—        Сестрицы, вы бы хоть на музыке сыграли, — попросил раненый в обе ноги казак.

—        Ну так и быть, покажите ему ваши способности, пианистка. Только прошу не бравурное, чтобы никого не беспокоить, — обратился доктор к сестре Зое.

Сестрица мягко взяла несколько аккордов на пианино и полились звуки Чайковского печальные и широкие, как родные просторы.

Солдаты застыли с ложками в руках, а тяжело раненый, который до сих пор стонал, тихо проговорил:

—        Важно сестрица играет — душу выворачивает.

Бывают в жизни минуты, на первый взгляд незначительные, но которые остаются навсегда в памяти. И вот я никогда не забуду комнату-церковь, залитую желтым, августовским солнцем, позлащенные верхушки берез, заглядывающие в широкие окна, раненых, слушающих музыку. Измученные от непрерывных боев воины отдыхали в уюте и тишине. Страдания, кровь раненых освятили поруганную церковь: здесь снова стал дом Божий. И пришла мысль. Не освятит ли кровь страдальцев и Россию? Родина, превращенная я в дом оргий, опозоренная, затоптанная не станет ли снова Русью святой?

Мелькали дни большой, лихорадочной работы. На монастырском кладбище, под молодыми, склоненными березами поднимались все новые и новые могилы. Да будет память о них священна!

Освящали монастырский храм. Я оторвалась от работы и зашла на вечернее богослужение. В полутемном, запустелом храме горели две-три лампады и несколько свечей. Плакали коленопреклоненные монахини и раздавался дрожащий голос священника:

—        Милостив, милостив буди Владыко о гресех наших и помилуй ны.

А на следующее утро после освящения храма отряд получил приказание свернуться и отступить на село М.: красные прорвали фронт. В восемь часов утра отряд выстроился у ворот монастыря и ждал приказания тронуться.

Печальные монахини вышли провожать нас.

—        Разлетимся мы опять, как пташки от ястреба. Душегубы-то придут, — плакала старушка.

—        Скоро, скоро вернемся, — утешал ее доктор.

Из кротких, серых глаз монахини текли слезы.

Бах! — послышалось вдали. Вззз... зазвенело, завизжало, свистнуло в воздухе. Громыхнул разрыв и черный клубок дыма взлетел над пригорком.

Отряд двинулся. Монастырь скрывался, уплывал, но еще долго возвышался сияющий крест над золотыми верхушками берез.

В. С.