| О Белых армиях » Мемуары и статьи » В память 1-го Кубанского Похода » Из записок Добровольца. (Т р и л о г и я) - Виктор ЛАРИОНОВ. |
От безбрежных степей Кубанских, от фиолетовых предгорий Кавказа, от тихого Дона, болотного Маныча и синего Днепра прошли тебя, Русь, вдоль и поперек мы — добровольцы... И стольный град Киев, древний Курск, шумный Харьков, златоглавый красавец Белгород — все они слышали грохот победоносных маршей и шелест развернутых знамен. На ржи желтеющей и зеленой на золотых колосьях пшеницы, на ковыле степном, в густых, душистых травах и садочках вишневых, сочилась кровь наша, словно, кистью гигантской, кто-то над Русью взмахнул и всю ее окропил слезками рубиновыми. Жгло солнце, заметала дороги вьюга, трещал свирепый мороз, днем и ночью в метель и в бурю, в сырую мглу осенних туманов шли мы бодро вперед: навстречу смерти, навстречу многомиллионному люто-обманутому морю — цепочками, горсточками по несколько десятков человек. Лилась кровь, в промерзших вагонах на голых досках в жару тифозной агонии метались рядом: офицер и солдат. Обильно собирала смерть свою жатву. Уцелевшие шли, падали и шли цепочками редкими, неся эмблемы убитых вождей на погонах, неся в сердце веру — неугасаемую и любовь. Любимая вся и желанная, от кривых березок на северных болотах до таинственных монахов крымских кипарисов и тополей, шумящих в лунной серебряной паутине — вся ты Русь, а степи твои лучше всего, так часто их видишь перед собой: бесконечные, вечно волнующие далью; ночью мгла таинственная уносит в небытие, на заре каждая капля росы — блеск алмаза — красоты непередаваемой, днем марева далекие, причудливые видения, вечера — тихие, грустные, нежные, нежные и дали — сиреневые, то розовые, или огненные перед ветром... На всех сельских и станичных кладбищах есть затоптанные временем и людьми могилы добровольцев. Без слов прощальных, без имени, без креста хоть деревянного, любимыми слезами омытого, погребены воины свершившие подвиг, наградой невенчанный... I В ПЕРВЫЕ ДНИ. Жуть над городом; затаился уютный тихий Новочеркасск. Мрак. Еле мерцают фонари. Каждый день несет новую жуткую тревогу, а ночь: шаги патрулей, резкие выстрелы из-за углов: «трах! трах!»... Крики. Бег, и опять: «трах, трах!» У лазарета гудит авто. В узкую дверь еле протискивают носилки, с телами людей, укрытых шинелью или овчиной. Кровь... На полу, на комьях ваты, на скоробленной, прокислой овчине, на пальцах и там на искрящемся блестками снегу под Таганрогом, Батайском, Зверевым и Сулином. Кровь и мозг из разбитого черепа. Вчера двенадцать мальчиков-юнкеров были найдены связанными и убитыми ударами шпал на полотне у маленькой стенной станций. Убит удалой партизан Чернецов — защита, надежда и гордость Дона, убит подлым предательским ударом. Уходит от нас Каледин, чье сердце не выдержало позора России и Дона... И дерутся еще из последних сил: Кутепов под Таганрогом, Марков под Батайском и Семилетов под Сулином. Затаился уютный, тихий Черкасск в предсмертной тоске. Надвигалась туча багровая, словно отразившись от зарева бесчисленных пожаров и потоков невиданной крови; и грезились на фоне тучи багровой черные виселицы с болтающимися удавленниками, унизанные вороньем, хищные волки — несметной стаей, слышался шорох ползущих пресмыкающихся, а в грохоте пушек — хохот бога тьмы; ведь можно поверить в бога тьмы, видя его звезду на лбу православного, видя загаженную церковь и замученного на навозной свалке священника. Близился грохот пушек, сжималось сердце от невыносимых предчувствий... «Помогите партизанам! пушки гремят уже под Сулином» — гласит сорванное, трепещущее морозным ветром, воззвание. Все чаще и чаще стонет и плачет воздух напевами похоронных маршей. Молча, с серьезными лицами, последние резервы на фронт: выздоравливающие от ран офицеры и юноши-добровольцы, и на другой уже день везут их назад: стонущими, окровавленными, или даже не их, а чужое что-то, застывшее, восковое, в замороженных досках. Шагает история, раскрывая новые страницы героизма и трагедии: Титаны великой войны: Корнилов и Алексеев подняли знамя борьбы за Родину. Они пошли первыми, отдавая себя в жертву... Не при восторженных кликах толпы, не в буре благодарного энтузиазма — тогда не так тяжела жертва во имя отчизны. Нет, при улюлюкании черни, при громовом молчании большей части в страхе затаившейся интеллигенций, среди бушующей толпы, праздной, глумливой, пьяной. Лояльность к новой «народной» власти, принцип невмешательства, постольку-поскольку... Офицерский френч мелькает в роли ресторанного лакея и десятитысячная масса фронтовиков гранят бульвары и тротуары Ростова и Новочеркасска. Глухи к призывам, глухи к голосу совести. «Помогите партизанам! Спасите честь родины и старого Дона!» «Пушки гремят уже под Сулином!» Четырнадцатилетний гимназист, увешанный патронами, с трудом, с забора, карабкается на высокую, худую лошадь. Уходят последние. В палате N-ского лазарета умирает совсем молоденький юнкер смуглый, курчавый, с кроткими карими глазами, прозванный товарищами: «Сингапур», — вероятно, за смуглое лицо и за блеск жемчужных зубов. Не спас его ни нежный уход дочери генерала Алексеева — Веры Михайловны, ни усилия профессора. Догорала еще одна жизнь, срезанная так дико бесцельно, так рано. Часы пробили три, но мало кто спал в той палате: незримый, уже прилетел Ангел смерти. «Сингапур» не стонал, только дышал трудно и редко, от длинных вздрагивающих ресниц ложилась тень. Тускло светила лампа. Из окон сквозь узоры льда заструился рассвет, но не уходил командир-полковник, просидевший всю ночь над умирающим, прикрывая слезы кистью, облокотившейся о спинку стула, руки. Вера Михайловна часто выходила в коридор и было слышно как она рыдает там: глухо и неутешно. Он ушел от нас на рассвете мутного зимнего дня... Последний раз бросаются черно-красные «Корниловцы», офицеры в черных траурных погонах и «Чернецовцы» и Семилетовцы в отчаянные контр-атаки. Вереницей несут сосновые, небрежно сбитые, ящики. Уже не хватает для всех оркестров и воздух не плачет напевами похоронных маршей. Растет «партизанское» кладбище за городом. По двадцать, тридцать штыков осталось в маленьких отрядах на степных станциях, загородивших путь красным бандам. Лица давно не бритые, шинели промерзшие колоколом, а глаза грустные и смертельно утомленные. Но молодой полковник Кутепов не сдает, хоть и кажется, что спасения нет: все сильнее напор врага, охватившего со всех сторон Донскую область. Не сдает и храбрейший генерал Марков под Батайском и ведет юнкерский батальон в ночную атаку. Метель бушует с невиданной силой, холодный ветер злобно воет в телеграфных проводах, заносит лицо сухим режущим снегом. Сиротливые, запорошенные снегом стоят вагоны юнкерского батальона, затерянные в снежной степи. Выстрелы пушек глохнут в этих дикИХ порывах ледяного ветра, а вспышки лишь на секунду разрезают мрак... Сжимается кольцо. Напирает щетина красных штыков, нависла багровая туча. Гибель! спасения нет! Но Лавр Корнилов спасает армию, и двигает черно-красных Корниловцев, офицеров и партизан, за Дон в степные дали, в туманную мглу неизвестности. Начинается Кубанский поход, смерть и раны многим и... слава. Поход к неведомому пункту, в поисках потерянной Родины. СТЕПНАЯ ЛЕГЕНДА. (ИЗ ДНЕВНИКА) ... «Февральское солнце бросало Прощальный привет уходившим, И девичье сердце дрожало В предчувствий остром и нывшем.» (Степная баллада) Ну, прощай Ростов! прощай, милый уютный Черкасск, где так много пережито за эти дни... Прощай! увидимся ли? Что за ширь, что за простор задонских степей: на десятки верст вокруг — белая пелена подтаявшего снега, на высоком берегу Дона, позади, тонут купола Аксая в туманной дымке. Шаг за шагом, дальше и дальше к горизонту, пугающему простором в неведомую даль... Оглянуться что ли еще раз на Дон — нашу колыбель, святое место первых дорогих партизанских могилок... Что — это? никак слеза? стыдно юнкер... Невесело; повсюду враги, впереди неизвестность, поход, раны, страданья и смерть... Мы — «враги народа», хотя готовы отдать ему и России все помыслы, ВСЮ ЖИЗНЬ... Нас скидывали с мостов в воду, нас рвали штыками, били прикладами, выкидывали из окон на мостовые, нас грабят и убивают, как диких зверей, за верность Родине, долгу и ему — Быховскому пленнику, но мы не сдадимся. Выше трехцветное знамя! Бодрее шаг, — Корнилов впереди! Вчера, 13-го, нас некоторых юнкеров, приказом ген. Корнилова произвели в прапорщики за отличие в боях на Дону и, вот, с нарисованной химическим карандашом звездочкой на погонах, мы почти счастливы. Молоды, веселы, все вместе и все умрем, когда понадобится! На душе легко. Хомутовка, 15-го. Рано утром в хату ворвался дежурный по батарее, крикнул: «стрельба» и исчез. Выскочили. Пули свистят по дорогам, по улицам, в обозах обычная паника. Красные атаковали внезапно. Батарея ушла на позицию и мы, одеваясь на ходу, побежали за орудиями. «Сахар забыли!» крикнул Х-и, «десять фунтов!» — «К черту!» — ответили ему. Провизжала граната и гулко рванула на соседней улице, закудахтали куры, собаки побежали, поджав хвосты. Обозы понеслись рысью и галопом. Каждый обозный кричал: «Стой! стойте! куда вы?» а сам удваивал аллюр. Юнкерский батальон (Павлоны) заканчивал совершенно спокойно утреннюю перекличку, потом рассыпался в цепь и двинулся в сторону стрельбы... Мартовское солнце начинает греть все сильнее... В сапоге появились дыры и гвоздь, под рубахой ощущается посторонняя жизнь; но настроение недурное — все же солнце веселит. Грязь подсохла. На марше поют песни. Хорошо. Вот Ростовский батальон — из студентов, здорово шагают и поют недавние люди науки! «Вперед, вперед смелее, приюты наук опустели Студенты, готовьтесь в поход... Так за отчизну, к заветной цели Пусть каждый с верою пойдет!»... Сегодня в авангарде с ген. Марковым: мы юнкерский батальон по прозвищу «дети» генерала Боровского и офицерский полк. «Дети» шалят и смеются, офицеры идут серьезные, легко, стройно. У них есть удивительный тенор, запевающий на мотив «белой акации»: «Слышите, дети, война началася, Бросай свое дело, иди на войну!» И дружно подхватывает сотня звонких, молодых голосов: «Смело мы в бой пойдем, за Русь святую, И как один прольем, кровь молодую»... 3-го Марта. Выселки. Сегодня стреляли на глазах самого Корнилова, выскочили в цепь. Заезд галопом — как на смотру — номера кубарем с передков, через минуту уже: «Первое! второе!» и наши шрапнели загудели, уносясь к большевикам. Вся пахоть пылилась от пуль, М. ранен в ногу, но было нипочем — Корнилов с текинским конвоем, не слезая с коней, стоял рядом... 4-го Марта. Дрались с «железной» дивизией Сорокина, брали станицу Кореневскую. Жара. Это уже не те банды, что мы били до сего времени легко. Целые вереницы раненых потянулись мимо батареи из наступающих цепей ген. Маркова. «Железная дивизия» окопалась на гребне перед станцией и за речкой перед станицей. Правее клокочет стрельба, бурые, черные разрывы гранат и кучка не успевающих таять шрапнелей обозначают фронт партизан и Корниловцев. Во фланг цепи офицерского полка выкатил бронепоезд и бьет из всех пулеметов. Фигурки в цепи замешались, быстро задвигались, и начали приближаться к батарее. Густые цепи Сорокина появились на гребне и хлынули за ними. Куда бегут? Ведь резервов нет! Отступать некуда, позади в полу-переходе Автономов с тихорецкой группой!... «Пулемет на батарею!» загремел командир полковник Миончиский, — «ездовые в цепь!» Ездовые юнкера судорожно разбирали винтовки, слюнявя и растирая запыленные затворы. Все мы старались не смотреть друг другу в глаза. Только наводчики не обращали ни на что внимания; напряженные, пропитанные вонью от стрелянных гильз, пылью и потом, обалдевшие от усталости и непрерывного грохота выстрелов и разрывов они ловят в перекрестие панорамы «самую густоту» быстро надвигающихся цепей и, поймав ее, быстро откидываются, дергая шнур; пушки подпрыгивают и плавно накатываются. Ближе, ближе... чаще, чаще команды, меньше прицелы. Сухо во рту, кажется не выдержат нервы... Ура! не вынесли наших белых облачков, раздвигаются фигурки, низко пригибаясь, остановились... бегут... ура!.. Забыл, как надо есть вилкой и ножом, спать на простыне... Тяжело. Вот уж месяц, как деремся каждый Божий день, шинель на груди сожгло газом от разорвавшейся гильзы, грязь с лица не соскоблить и топором, руки... что уж руки. Белья уже нет, волосы как у дьякона, но это все пустяки — скверно то, что обоз раненых перерос число бойцов, а снарядов и патронов ой как мало, скоро конец, видно не для нас эта весна, эта жизнь, красота, любовь... лежим и лежим на местности ровной, как скатерть, под ураганным огнем у редко дымящихся пулеметных стволов, у редко подпрыгивающих пушек — бережем патроны. Лежим, обдаваемые едким, пыльным запахом рвущихся гранат, хлещущей землю шрапнелью... Стонут раненые и, иногда, тут же умирают, и нежный, ласковый, говорящий о жизни, о весне ветер, колышет волосы их и смерть не страшна своей близостью. Тьфу! чуть не наступил на размякший труп лошади, ударило запахом падали. Вот топот конский позади: генерал Корнилов со штабом и текинцами под трехцветным флагом. «Здорово молодцы!» «Здравия желаем! Урааа»... кричат звонкие голоса и нет ни мрачного настроения, ни усталости. 18 марта. Прошел дождь, потом снег, ветер. Чуть не замерзли в затопленной степи. Уже ночью брали станицу Ново-Димитриевскую, по грудь переправляясь в ледяной воде. Бррр... На утро оттепель, в станице грязь по пояс, торчат руки и ноги убитых во вчерашнем бою. Вечером играл оркестр Корниловского полка и пел хор: «За Россию и свободу, если позовут, То Корниловцы и в воду и в огонь пойдут» . . . Аккомпанемент был оригинальный: то тут, то там взметались фонтаны дыма и земли оглушительно крякали гранаты. Красные весь день и вечер крыли по станице. Афипская... Екатеринодар — битва три дня и три ночи. Смерть нашего вождя... Смерть Корнилова... Отход в мрак мягкой весенней ночи без Корнилова, позади световое зарево Екатеринодара. Генерал Деникин ведет Армию. Потерял шинель в последнем бою и страшно мерзну по ночам, а переходы все ночные. 12 апреля. Ура! Донцы восстали. Мы скачем прямо на север, опять милое Задонье: Егорлык, Мечетка, Кагальник, Ольгинская, а там и Новочеркасск. Душа ликует; и в топоте конницы, и в скрипе сотен телег, и в звоне телеграфной проволки — одна и та же песня: «Всколыхнулся, взволновался Православный, тихий Дон»... Вот опять стучит пулемет и какие то расплывчатые фигуры плавают на горизонте в степном мареве. «Батарея, вперед!» — кричит, прискакавший от ген. Маркова разведчик. Сердце сладко екнуло. Грохочут колеса, земля дрожит от топота мощных запряжек, взвизгнула граната и обдала комьями мягкой весенней земли артиллеристов. Пахнуло тротилом. «Галопом марш!» Ветер так свистит на галопе, что не слышно ни пуль, ни осколков. Впереди, за белыми фуражками Офицерского полка, черный значок Генерала Маркова... Вперед! КРЕСТ на КУБАНИ. ... «Выйти из мрака постылого К зорям борьбы за народ, Слышите: сердце Корнилова В колокол огненный бьет»... Иван САВИН. Во мраке кровавого революционного хаоса, как спасительный маяк, появилась яркая, светящаяся точка — личность генерала Корнилова, отразившая, словно в фокусе лучей, мысли и порывы тех русских людей, кто не променял Родину ни на Революцию, ни на «шкуру». Приняв революцию, как неизбежное и неотвратимое, генерал Корнилов, диаметрально противоположно российскому «диктатору» Керенскому, бежавшему в женской юбке, погиб как часовой на посту в пламени революционного пожара, до последней минуты призывая русских людей на кровавый, тернистый путь чести и славы, путь служения Родине. «Идея Корнилова», освященная его кровью, начертанная на знаменах Русской Армии, выжженная в сердцах патриотов, оказалась незыблемой и нерасшатанной трехлетней боевой страдой, ни голодом Галлиполи, ни под ударами и травлей политических партий, ни под гнетом безысходного беженского труда. Все также, хоть и на чужой земле, реет трехцветное знамя, поднятое генералом Корниловым в 17-году и нет на свете силы, способной повалить это знамя, как и затушить искру пламенную — идею борбы за Родину, зароненную Лавром Корниловым во многие души. Нет, ни повалить, ни затушить, хоть и силен враг и не только на фронте. Враг повсюду и явный, и тайный: в тылу, в России, заграницей: все шинели, свистали и улюлюкали и — почти одинок был корниловский офицер и солдат... «Белые генералы! черносотенцы! реставраторы!» кричал наигранньм голосом российский обыватель в порыве обычного своего политического мещанства. «Республиканцы, за «учредилку»... цедили сквозь зубы в правых кругах, «необходимо воздержаться от участия в борьбе, ибо верные люди понадобятся законному Монарху». «Палачи! в стране нагайки и черной сотни!» рычали эс-эры и большевики. В Армии Корнилова, как в Сечи Запорожской, не спрашивали: «како веруешь», — надо было только любить Россию и верить в нее нерушимо, а кто ты, монархист, республиканец, кадет или демократ, — не все ли равно? Да и до политических ли партий, до споров ли, когда идут умирать? Вот потому и сверкнул Корниловский поход блеском удивительных подвигов, потому то и гремел преображенский марш на площади Курска и Орла, потому и крепка по сей час Русская Армия в протовоположность эмиграции, разбившейся на мелкие, взаимно ненавидящие, кучки, травящие друг друга в вечной политической склоке. Под черно-красным знаменем Корниловских полков шли рядом: монархист и республиканец и верили друг другу, не споря о политике и безразлично было для общего дела — борьбы с интернационалом, что думал каждый из них о Корниловской черно-красной эмблеме. Пусть утешал себя республиканец цветом «земли и воли» или «смертью за свободу», пусть монархист видел в этих же цветах «смерть — свободе» (революционной) — не все ли равно, ведь, впереди, перед черно-красной эмблемой, реяло трехцветное, избитое пулями, знамя и нес его национальный герой — генерал Корнилов. За ним шли все безоговорочно на смерть и каждый любил его по своему. Солдат фронтовик видел в нем «отца-командира», которому можно беззаботно вверить жизнь, текинец-наездник обожал его, как сверхъестественного героя — бога войны, прапорщик из сельских учителей и семинаристов искал в нем защитника свободы в хорошем смысле этого слова, борца за благо народа. Монархист видел в Корнилове непримиримого противника тлетворных разрушений социализма, защитника Святой Руси, хранителя ее исторического пути от покушений лжедемократов всех пород и толков. Наконец все члены армейской семьи: от генералов Маркова, Деникина и Богаевского, от знаменщика І-го Ударного Корниловского полка, имевшего многочисленные нашивки — за раны и глаза, отравленные газом за синими очками, до мальчика партизана и бежавшей из дома гимназистки, до лихих солдат-ударников с германского фронта и черкесов с предгорий — все видели в генерале Корнилове героя, рыцаря без страха смерти, гордость России... Народ — массы смотрели иначе: в минуты безумного ослепления народ поверил своим злейшим, исконным врагам, отдал тело Родины своей под нож ритуальный, душу на осквернение и оплевание, а друзей бросил на Голгофу страданий и смерти. И спят в земле сырой борцы за Родину, убитые своим же народом. Прошли года битв, пройдут года изгнания и мук тоски безысходной, рано или поздно нас, Корниловцев, позовет истерзанная, проданная и преданная Родина. Крест на месте смерти Лавра Георгиевича Корнилова на Кубани, снесенный врагами, будет поставлен вновь, а память о подвиге и смерти его за Россию будет чтиться из года в год. Сквозь туман будущего вижу далекую Родину, даль сиреневую степей на заре, Кубань — синюю ленту и Крест, озаренный сиянием на ее берегу, крест на месте пролитой священной крови первого русского солдата и патриота, Лавра Корнилова. Виктор ЛАРИОНОВ. г. Гельсингфорс. |