Белая Армия

Этот вопрос — один из самых кардинальных и спорных в истории волжского движения и требует особого исследования и особой разработки. К сожалению, я не располагаю ни временем, ни соответствующими материалами, чтобы заняться таковой разработкой. Я беру на себя задачу более скромную, — восстановить для истории те сообщения и доклады, кои делались Комучу руководителями Военного Ведомства по этому вопросу, и на основании этих докладов осветить хотя бы до некоторой степени состояние Народной армии.

Выше мы уже сказали, что, согласно доклада Военного Ведомства, в Народной армии на 1-ое сентября 1918 года числилось 121.000 человек. Армия не малая, если бы удалось привести ее в боевое состояние. Однако, из этого количества вооруженных было до взятия Казани около 8.000 человек, после взятия Казани до 15.000 человек.

Обучение новобранцев производилось с палками. Это обстоятельство вызывало среди них явное недовольство. «Зачем же нас созвали, — говорили они, — если нет винтовок. Что мы будем делать, если на нас нападут большевики; не палками же отбиваться от них»?

Помимо этого, в некоторых уездных городах не оказалось ни обмундирования, ни инструкторского состава для обучения новобранцев. Стянув призывных в уездные пункты, Воинские Начальники в некоторых уездах буквально не знали, что с ними делать — не было ни помещения (большевики все уничтожили), ни обмундирования, ни офицерского состава. Продержав новобранцев в городе иногда два-три дня, Военное Ведомство снова распускало их по домам... Наш военный штаб оказался в этом отношении ниже всякой критики. С первого же дня между офицерством и солдатами началось взаимное непонимание и недовольство; солдаты, боясь всего старого, не доверяли офицерам, а офицеры — солдатам. С первых же дней размещения солдат по казармам, в Комуч стали поступать сведения, что в казармах «не все благополучно», солдаты, недовольные введением в армию старых «царских» порядков, титулования, молитв, начинают проявлять большое беспокойство. Мое предложение — назначить особую комиссию для обследования положения в армии, встретило почему-то такой отпор со стороны Галкина и вообще Военного Штаба, что Комуч счел за лучшее этого вопроса даже не ставить. Наши благие пожелания, наши задания — создание новой демократической армии, построенной на взаимном уважении и понимании солдата и офицера, так и остались благими пожеланиями.

В конечном итоге, как следствие всех вышеуказанных причин, в армии началось дезертирство, настолько сильное, что Комуч, по докладу Управляющего Военным Ведомством, вынужден был назначить за дезертирство, как меру наказания, смертную казнь.

Дезертирство усилилось, когда большевики подступили к Самаре. Новобранцы, набранные по волостям Самарской губернии, использовали это, и стали массами уходить в свои деревни под прикрытием красной армии. Особенно сильно повлиял на дезертирство отказ двух офицерских батальонов выйти на фронт и самовольный уход их из Самары в Сибирь.

Необходимо несколько подробнее остановиться на положении офицерства и его отношении к Комучу.

Положение офицерства, несомненно, было тяжелое. С одной стороны, новое начальство, в лице Комуча, требует от него создания какой-то новой, неизвестной и чуждой ему армии, типа и духа коей оно и не может себе представить, а с другой — его навыки, его прошлое, его окружение повелительно диктуют ему другое. В третьих, и солдат то появился какой-то новый, беспокойный, самовольный, с новыми запросами и с новыми претензиями, также ему неизвестными. Как тут подступить к делу? Если бы это было в другое время, в более мирное, а не такое горячее, как пережитое время на Волге, то, может быть, офицерство и справилось бы с своей задачей и создало бы то, что требовалось от него велениями Комуча, а то время то было очень уж горячее, некогда было долго размышлять над затеями начальства, а надо делать...

И стал офицер делать армию знакомыми и близкими

ему методами. Материальное положение офицерства было чрезвычайно тяжелое, можно сказать, прямо ужасное. Офицер рядовой получал 5 рублей в сутки, ротный командир 10 рублей, командир полка 15 рублей. И все. (Понятно, столом пользовался каждый офицер даром). Естественно, на такие средства, когда прожиточный минимум определялся, примерно, в 500-600 рублей в месяц, нельзя было содержать не только семью, но и самому прожить. Но этого мало. Иногда и такое ничтожное жалование не выдавалось за неимением средств по 2-3 месяца. К чести офицерства, должен сказать, что на этой почве офицерство никогда никаких неудовольствий не проявляло и несло свое бремя терпеливо и гордо.

Ставки вознаграждения офицерству установил не Комуч, а Военный Штаб, т. е. сами офицеры; члены Комуча не раз ставили вопрос о повышении ставок, но всякий раз встречали самый решительный отпор именно со стороны самих военных кругов. Представители Военного Штаба всегда отказывались от повышения ставок, мотивируя тем, что в настоящее время происходит гражданская борьба, что они сражаются за идею, а не за ставки, что высокие ставки породят озлобление к офицерству со стороны солдат, довольствующихся обыкновенным военным пайком. Мы с этим считались и ставки не изменяли.

Особенно сильное, прямо коренное расхождение между Комучем и военными кругами обнаружилось в отношении тех и других к рабочим и к их собраниям.

Отношение Комуча к рабочим и к рабочим собраниям я уже определил выше — отношение благожелательное, содействующее их укреплению, а не ослаблению. Распустив совет рабочих депутатов старого, большевицкого состава, мы разрешили рабочим созвать сейчас же рабочую конференцию для избрания совета в новом составе. Это разрешение вызвало целую бурю недовольства в среде наших военных кругов. Галкин прибегал буквально каждый день в Комуч и требовал разгона конференции.

— Что вы допускаете эту пропаганду,— возмущался он: — это большевизм. Это «керенщина».

И когда мы, и, в частности, я, в качестве Министра Внутренних Дел, категорически отказали разогнать конференцию, то Галкин, в лице контр-разведки, на другой день арестовал всех оппозиционных ораторов, хотя они и не были большевиками. В ответ на протест конференции, военная контрразведка арестовала еще двух ее членов. Нет надобности подчеркивать, какое возбуждение против военных кругов создалось на конференции после этих арестов.

Существовала в Самаре социал-демократическая организация так называемых интернационалистов, безобиднейшая организация. Работники ее нам всем наперечет были известны. Милейшие люди, и занимали они позицию в то время, для нас весьма благоприятную — в активной борьбе не участвовать, но в хозяйственных органах Комуча работать, — вот их позиция.

Этого нашим военным кругам было мало. Интернационалисты... Это что то страшное. Надо разгромить. И разгромили... Лидеров ее арестовали, а здание закрыли. Пришлось снова вмешиваться, и снова вести длиннейшие переговоры о ликвидации этого ненужного, безалаберного налета.

Я не обвиняю офицерство и говорю все это не в упрек им. С своей точки зрения они, может быть, и последовательны были, подталкивая нас на режим террора и диктатуры.

Своими замечаниями я хочу лишь указать, что между Комучем и офицерством с самого же начала гражданского движения на Волге создалось взаимное непонимание, приведшее потом к полному расхождению. Стремление Комуча — опереться на широкие народные массы было чуждо им и непонятно; они все спасение видели в военной силе и, в частности, в командном его составе; для Комуча же как раз эти устремления, находящиеся в полном

противоречии с его демократической идеологией и психологией, — были совершенно неприемлемы. Отсюда взаимное недовольство и недоверие.

Недовольство офицерства политикой Комуча начало выявляться с первых же дней движения не только в мелочах, но и в некоторых реальных действиях, угрожающих самому существованию Комуча. Самыми существенными из таких реальных действий, помимо других, я считаю заговоры о свержении власти Комуча. Из таких попыток свергнуть власть Комуча нам было известно три.

Первый заговор был обнаружен в первые же дни власти Комуча.

Группа офицеров, по преимуществу из Штаба Военного Министерства, явилась к генералу Чечеку — начальнику 1-ой Чехословацкой дружины и командующему волжским фронтом и заявила ему, что власть Комуча их абсолютно не удовлетворяет; это — повторение керенщины. Нужна твердая и авторитетная власть: таковой может быть лишь военная единоличная диктатура. Поэтому они решили Комуч арестовать и передать всю власть военному командованию. Как отнесутся к этому чехословаки и, в частности, он, генерал Чечек?

На это генерал Чечек ответил:

— Меня удивляет ваше обращение. Не успели организовать как следует фронт против большевиков, а вы уже помышляете о создании фронта против Учредительного Собрания. Вы думаете, если арестуете членов Учредительного Собрания, за вами крестьяне и рабочие пойдут? Нет, а если нет, с кем же, с какими силами вы хотите вести борьбу с большевиками?

Это одно, а другое — мы будем сотрудничать только с властью демократической, с такою властью, которую будет поддерживать русский народ. Власть Комуча именно таковая власть в данное время.

И, наконец, третье. Я командующий волжским фронтом и войсками Народной армии. Следовательно, вы обращаетесь ко мне с предложением, чтобы я помог вам арестовать власть, меня назначившую командующим.

Идите, и больше ко мне с такими речами не являйтесь...

Группа заговорщиков, однако, первой неудачей не была удручена. Та же группа, в том же составе продолжало вести работу дальше. Избирается тайный военный штаб, посылается делегат к генералу Алексееву с предложением возглавить, после переворота, волжское движение; назначается даже день ареста Комуча, но... как это почти всегда бывает в подобных случаях, бдительное начальство не дремало и, в последний момент, заговорщики накрыты...

Чтобы не создавать шуму и не вызывать еще большего недоверия в среде солдат к офицерству, Комуч ограничился только тем, что всех обнаруженных участников заговора отправил на фронт, не предав их даже суду...

Третья попытка.

Однажды рано утром,— еще только начало светать,— когда люди крепче всего спят, комендант Комуча, обходя караульные посты у здания Комуча, заметил на углу офицера в дореволюционной форме, с погонами и кокардой, чего в Самаре не допускалось носить, что-то записывающего себе в записную книжечку. Комендант, подойдя к офицеру, спросил его, что он здесь делает.

—    А вам какое дело? — грубо ответил офицер.

— Я комендант этого здания.

—    Как вам не стыдно?!. — набросился вдруг офицер на коменданта. — Вы, как видно, офицер Его Величества, а охраняете эту красную тряпку, — указал он на красный флаг, развевающийся над зданием Комуча. — Подождите, завтра же этой красной тряпки здесь не будет!

Комендант, не говоря ни слова, возвратился в здание Комуча и, взяв нескольких солдат, вышел снова на улицу, чтобы задержать подозрительного офицера. Офицер, однако, уже скрылся. Началось преследование его, давшее вдруг совершенно неожиданные результаты. Оказалось... на запасных путях Самарского вокзала стоял целый день эшелон казаков из Анненковского отряда, и об этом пребывании их никому не было известно. На вопрос, зачем они сюда прибыли, комендант эшелона дерзко ответил: «Разогнать учредилку»... Комуч приказал эшелон разоружить, но... вдруг у штаба не оказалось ни одной роты свободной, чтобы выполнить это приказание... Из дальнейшего расследования этого события было установлено, что отряд прибыл в Самару несомненно при содействии штаба, но кого именно из штаба — невозможно было установить; все было так запутанно, переплетено, что разобраться в этой путанице было почти невозможно, а главное — некогда.

Пришлось и здесь ограничиться лишь тем, что возвратить отряд обратно...

Это событие еще раз с несомненностью подтвердило нам, что в нашем военном штабе есть какая-то группа, которая все время ведет работу, направленную против власти Комуча к замене его власти властью военной.

Таким образом, и здесь, в среде офицерства, Комуч не встретил такого понимания, на которое рассчитывал, и такого безоговорочного сотрудничества, какое необходимо было для успешности борьбы с большевизмом; тот же отпор, то же стремление поскорее отделаться от этой чуждой ему власти, как и в среде промышленно-землевладельческих кругов и в среде кадетов.