Белая Армия

Приступая к организации волжского движения, мы не задавались вопросом о том, в каком направлении вести борьбу с советской властью. Нам казалось, что этот путь укажет нам сама жизнь, само движение; трудно предвидеть за месяц вперед, в каком направлении оно развернется, нужно лишь иметь чуткое ухо и зоркий глаз, чтобы определить правильную линию движения. Эту линию, думалось нам, мы определим в процессе борьбы, когда с ясностью обнаружатся хотя бы основные контуры фронта.

Однако на второй же день после свержения большевиков нам стало ясно, что без строго определенного стратегического плана вести борьбу невозможно; необходимо сейчас же, не взирая на некоторые отдельные заманчивые перспективы, определить основной путь движения наших военных сил, не уклоняясь ни в ту, ни в другую сторону, хотя бы отклонение и обещало некоторый временный успех.

И еще одно. До начала военных действий нам казалось, что это военное дело, а нам — штатским людям, — делать здесь нечего; оказалось совсем наоборот — с первых же дней стало ясно, что это дело по преимуществу политика, а не военного специалиста; при первых же мыслях о военно-политическом плане продвижения встало столько чисто политических соображений, политических моментов за тот или другой план, при наличии которых люди военные были беспомощны без нашего участия разобраться. Этим и объясняется, что план волжского движения был разработан, обсужден и утвержден совместно Комучем, военным штабом и командующим волжским фронтом генералом Чечеком. Не помню точно числа, когда состоялось утверждение этого плана, но помню точно, что это было вскоре же после занятия нами Самары.

План дальнейшей борьбы держался в абсолютной тайне, знали о нем лишь члены Комуча, генерал Чечек, Галкин и 3-4 лица из штаба.

При построении нашего военного плана мы исходили из того предположения, что чехословаки останутся на Волге еще не менее 2-3 месяцев. Мы отлично были осведомлены об их искреннем и горячем стремлении поскорее выбраться из России на восток, а оттуда на западный фронт, но мы также отлично знали, что выполнить этого раньше, чем через два-три месяца они не смогут. Чехословацкие войска в тот момент были разорваны на две части, одна в Сибири, другая — в Самаре; обе части двигались в направлении одна к другой, чтобы соединиться; на это требовалось, при самых благоприятных для них обстоятельствах, минимум 5-6 недель и затем 2-3 недели требовалось на ликвидацию ими волжского фронта, если бы все же они решили его оставить.

Мы не сомневались, что чехословаки волжского фронта скоро не оставят, во-первых, потому, что не в интересах самих же легий и их движения было покидать так быстро волжский фронт, не организовав на Волге заслона из русских же сил, способного хотя бы на время задержать большевицкое движение. В количественном превосходстве большевицких сил ни они, ни мы не сомневались и знали, что не сегодня, так завтра большевики оправятся от первого удара, нанесенного им чехами, и бросят против них такие силы, кои, если и не раздавят чехов, то, во всяком случае, весьма и весьма сильно опустошат их ряды. Зачем же подвергать себя такой опасности?

Не сомневались мы в этом еще и потому, что чехословаки, любящие Россию какой-то романтической сыновьей любовью, видящие в большевиках зло и гибель для России, не могли оставить Волги, не оказав содействия движению, направленному к спасению, к освобождению так любимой и дорогой для них России.

Принимая это, как необходимую предпосылку, мы и должны были, согласно нашему плану, употребить все усилия и все напряжение наших сил, чтобы в течение ближайших трех месяцев, в течение коих чехи несомненно еще останутся на Волге, создать свою правильную армию, способную продолжать борьбу и без содействия чехословацких войск.

При разработке плана мы исходили еще и из того положения, что всю магистраль Сибирской железной дороги занимают чехи и ее охраняют; они же занимают и всю магистраль Самаро-Златоустовской железной дороги. Остаются, таким образом, открытыми такие направления: 1) Самара — Симбирск — Казань — Москва, то есть линия вверх по Волге; 2) Самара — Сызрань — Пенза — Москва, по линии железной дороги; 3) Самара — Хвалынск — Саратов — Астрахань, т. е. вниз по Волге, и 4) Самара — Николаевск — Уральск, степной путь.

Из этих четырех путей мы все одинаково, как члены Комуча, так и военные наши спецы, считали главными, основными — два фронта: Самара — Астрахань и Самара — Казань.

По какому из них идти? Куда направить свой удар, чтобы скорее достигнуть своей главной цели?

После продолжительного и всестороннего обсуждения в течение чуть ли не трех заседаний, был единогласно как членами Комуча, так командующим войсками и членами Военного Штаба Народной армии принят следующий план борьбы:

• 1.    Основным направлением, куда должны быть брошены главные наши силы, считать направление Самара
  
• —    Саратов; сюда должно быть устремлено все наше внимание и в этом направлении мы должны продвигаться вперед, считая все остальные фронты лишь подсобными.
  
• 2.    В направлении вверх по Волге наши части занимают Ставрополь — Симбирск, и здесь, в окрестностях Симбирска, окопавшись, ведут оборонительную борьбу, стараясь удержаться лишь в Симбирске.
  
• 3.    В направлении Николаевска ведется только оборонительная борьба, препятствующая отрядам подходить к линии железной дороги.
  
• 4.    Линию железной дороги Самара — Бузулук — Оренбург очищают чехи и затем передают ее охране оренбургских казаков.
  
• 5.    Линию железной дороги Самара — Уфа — Челябинск занимают чехословацкие войска, вне зависимости от нашего плана.
  

Основания, коими мы руководились при принятии приведенного плана, были следующие: 

Район Самара — Саратов — крестьянский район, на всем этом пути нет ни одного крупного рабочего центра. Следовательно, район, где мы скорее всего и больше всего можем найти поддержку и силы. Особенно привлекала наше внимание Тамбовская губерния, граничившая с Саратовской, где крестьянское движение, так называемое Антоновское, продолжалось все время, обещая нам солидную поддержку. Я уже сказал, что на солидную активную поддержку рабочих мы не рассчитывали и посему всю ставку делали на крестьянские районы. Помимо того, с захватом Саратова мы протягиваем одновременно руку Астраханскому казачеству, Уральскому и Алексееву. Захвативши Саратов, мы овладеваем линией железной дороги Саратов — Уральск и тем самым освобождаем все силы Уральского войска, в коих мы так все время нуждались. Одним этим ударом мы освобождали огромную территорию, с населением, несомненно, настроенным анти- большевицки, составляющую географически вполне законченное целое, отделенное от остальной России Волгой и Каспием с одной стороны, и Уралом — с другой. Это положение значительно облегчало борьбу с Москвой.

Помимо этого, соединение наших сил с силами генерала Алексеева, возможное только через этот путь, также заставляло нас предпочесть этот путь всякому другому.

Генерал Сахаров в своей книге «Белая Сибирь» упрекает нас в том, что мы, будто бы боясь соединения с генералом Алексеевым, из-за боязни этого соединения предпочли идти на Казань, а не на Саратов — Царицын, куда приближались к тому времени войска генерала Алексеева.

Этот упрек, как это мы видим из вышеизложенного, а также из Дневника Вл. Ив. Лебедева, — одного из участников и руководителей казанского похода, напечатанного в журнале «Воля России», — несправедлив. Не буду говорить здесь о нашем отношении к южному движению, оно было сложное и не всегда одинаковое, скажу об этом в другом месте, если время позволит это сделать, здесь же кратко устанавливаю:

Свой план движения мы составляли не применительно к тому, нужно ли объединиться с генералом Алексеевым, или избегать этого объединения; скорейшее соединение наших сил с силами Юга мы считали желательным и, как видим, этот мотив также играл значительную роль при выборе нами пути движения; но не к этому исключительно были направлены наши устремления; Юг для нас в то время был загадкой; больше того, у нас было больше оснований предполагать, что это движение враждебно нашим демократическим заданиям, и все же, несмотря на это, руководствуясь поставленными себе задачами, мы не уклонялись от возможности соединения с Югом, а, наоборот, пошли навстречу этому объединению.

Возвращаемся к нашему плану.

Овладение Симбирском для нас было важно по двум соображениям, во-первых потому, что в Симбирске находились большие военные заводы и большие интендантские склады, и с взятием Симбирска мы овладевали огромными запасами обмундирования, пуль, ружей и т. д., т. е. всем тем, в чем мы тогда так нуждались.

Кроме того — и это самое главное — Симбирск узловой пункт, соединяющий железнодорожные пути от Уфы к центру России. Владея Симбирском, большевики могли свободно бросать свои войска из центра России прямо в Уфу на перерез чешским войскам и, таким образом, зайти нам в тыл, отрезать нас от Сибири и окружить в кольцо из своих войск. Этой ошибки наши военные люди, конечно, не могли допустить.

Николаевский фронт значительной роли в начале борьбы не играл и ему большого значения не придавали. С захватом Саратова и Уральской магистрали он ликвидировался сам собою.

Таким образом, основное направление наших войск, куда должны быть брошены главные силы Народной армии, являлось, согласно плану, саратовское направление, а не казанское.

Почему же вместо саратовского направления, войска Народной армии пошли казанским и вместо Саратова взяли Казань? Какие причины и какие обстоятельства заставили Комуч изменить своему первоначальному плану?

Через несколько дней после взятия Симбирска, кажется, дня через два-три, Галкин является на заседание Комуча и возбужденно, чрезвычайно взволнованным голосом, просит предоставить ему немедленно слово для «чрезвычайно важного сообщения». Вместо сообщения, 

Галкин вынимает телеграфную ленту своего разговора но прямому проводу с Фортунатовым и Лебедевым, находящимися в то время в Симбирске при Народной армии, и прочитывает ее. Оба указанные лица в телеграфном разговоре заявляют, что в армии неспокойно (на этом месте у Лебедева как раз разговор «обрывается»), настроение весьма повышенное, отряды «рвутся в бой» на Казань и, если, де, они попытаются удержать их, то все равно войска не послушают их и двинутся дальше.

Мы предвидели, что воодушевившись рядом побед, наэлектризованные паническим бегством противника, отряды Народной армии не захотят остановиться на месте, да, пожалуй, и не смогут, если бы некоторые из них этого и захотели. В движении, в особенности в таком стремительном движении, как в первые дни на Волге, было что-то механическое, стихийное, могущее оказаться роковым для нас. Но... ожидая этой стихийности от солдат, мы уж ни в коем случае не ожидали ее от руководителей движения, в особенности от Фортунатова, человека холодного, стойкого, обладающего огромным самообладанием.

Передав весь разговор, Галкин спрашивал, как ему быть.

Взятие Казани не входило в задания Народной армии. Больше того, продвижение к Казани, далеко отстоящей от центра, т. е. от Самары (1.008 верст), считалось крайне опасным. Помимо того, что это продвижение увеличивало наш фронт и тем разрежало силы Народной армии, к тому времени еще весьма слабые, оно еще отвлекало Народную армию от главной цели ее движения — от Саратова. Продвигаться же в обоих этих направлениях одновременно не представлялось никакой физической возможности, ибо солдат не хватало на один фронт, не только что на два. Это и Фортунатову и Лебедеву, как членам Военного Штаба, хорошо было известно. Кроме того, Казань — большой рабочий центр. Мы еще раньше знали, что казанские рабочие в большинстве своем настроены большевицки. Словом, на Казань мы смотрели, как на гнездо большевиков, удержать каковое нам будет чрезвычайно трудно. Подсилить в военном отношении Казань не могла, ибо население ее уездов, по преимуществу татарское, относится, по нашим сведениям, совершенно индифферентно к власти и участвовать в гражданской войне не будет. Для чего же брать такой сомнительный и даже опасный пункт?

На основании этих соображений Комуч еще раз, в полном своем составе, совместно с генералом Чечеком и Управляющим Военным Министерством Галкиным, постановил плана не изменять и войскам приказать оставаться в Симбирске, вызвав оттуда и Фортунатова и Лебедева.

Начались переговоры. Галкин вел разговор с Лебедевым и Фортунатовым, а генерал Чечек с полковником Степановым, командующим симбирской группой и юридически ответственным за все ее действия. Мне трудно восстановить все эти разговоры, длившиеся целый день и ночь, до 3-х часов утра, но я отлично помню заключительный аккорд этих переговоров, а именно: не добившись благоприятного ответа от Симбирска, Галкин в конце разговора говорит: «Приказываю вам от имени Комитета Членов Учредительного Собрания, Военного Штаба и командующего войсками, немедленно возвратиться в город и движение на Казань отставить».

«Слушаюсь» — ответил Симбирск.

Успокоенные этим «слушаюсь», мы мирно разошлись по своим домам, в полной уверенности, что движение на Казань ликвидировано. Прошел день, прошел другой, а мы ничего и не знали. И вдруг телеграмма: «Мы под Казанью»...

Легко себе представить, каково было наше изумление, возмущение и тревога по получении этой телеграммы.

Что было делать?

После продолжительного обсуждения, опять с участием командующего войсками и управляющего военным министерством, было признано, что иного ничего нельзя сделать, как только примириться с совершившимся,  

исправив то, что еще можно исправить. Отзывать войска, находящиеся у самой цели их продвижения, и, быть может, в бою — невозможно. Это значило бы развалить всю армию и сорвать движение. Преступление, совершенное двумя самоуверенными смельчаками, пришлось покрыть авторитетом всего Комуча, превратив его в их триумф, умолчавши, конечно, об их своеволии.

Так был опрокинут весь план движения, с такой осторожностью, вдумчивостью и серьезностью разработанный Комучем. С взятием Казани дальнейший план кампании, естественно, предрешался сам собой; все наши    силы с этого дня были направлены на то, чтобы удержать Казань, ставшей с этого момента центром всех военных операций; все части, кои предполагалось бросить на саратовский фронт, пришлось задержать и бросить под Казань; удержим Казань — значит, есть еще некоторые 

надежды на продолжение борьбы; не удержим — все пропало, отступление начнется с такою же быстротой, с какою происходило и наступление.

Но почему же, спросят меня, взявши Казань, вы не оставили ее тотчас же, раз считали захват ее ошибкой, ведущей вас к отвлечению от основного военного плана? Почему вы считали необходимым не только удержать ее, но и еще, преступление, совершенное двумя-тремя лицами, покрыть своим авторитетом и оправдать его? Не лучше ли было немедленно же войска отозвать из Казани, а инициаторов, нарушивших волю власти, отдать под суд?

Все эти вопросы и предложения возникали и обсуждались в Комуче не раз. Комуч занимался ими не одно, а несколько заседаний, и в большинстве своем приходил все же к одному и тому же решению: оставлять Казань после происшедшего ни в коем случае нельзя; оставить ее немедленно же — это значило вызвать страшную панику среди городского населения, с таким восторгом встретившего Народную армию, и подорвать всякое доверие к власти и к движению. Можно было оставить Казань, вывезя оттуда золото, военные материалы, но для 

этого необходимо было пробыть в Казани 2-3 недели, а пробыв 2-3 недели добровольно оставлять город — это значило сознаться в своем бессилии. Нужно иметь в виду, что очень многие и из Комуча поддавались настроению победителей. Блестящий успех под Казанью опьянил головы не только нашим военным руководителям казанской операцией, но и членов Комуча. Казалось, еще один такой смелый налет и, кто знает, может быть, и Москва будет нашей...

Во всяком случае, отступление назад, возврат на прежние позиции при том настроении среди солдат и населения, какое создалось в результате завоевания Казани, считалось всеми нами гибельным и невозможным. Благодаря этому и пришлось примириться с перестройкой плана.

П. Д. Климушкин