Белая Армия

Я не буду описывать подробностей, как я выбрался из Новочеркасска в памятный мне вечер 12 февраля (ст. стиля) 1918 года, когда красные казаки под предводительством изменника — войскового старшины Голубова уже входили в областной город Войска Донского. Это слишком удлинило бы мой рассказ. Начну с того момента, в который я в тот же вечер попал в станицу Аксайскую, верстах в 25-ти от Новочеркасска, в сторону Ростова.

Мой возница хохол, взявшийся меня доставить из хутора Александровского в Аксайскую (верст 8-9), у въезда в станицу решительно заявил мне, что дальше не поедет.

Как ни упрашивал я его довезти меня до станицы Ольгинской, в которую сегодня из Ростова отступила Добровольческая армия, как ни обольщал я его высокой платой, оробевший хохол ни за что не соглашался.

— Разве ж можно туда ехать теперь? — резонно говорил он. — И в прежние то времена, когда настоящее начальство было, случалось, что на тамбе (дамба) по ночам людей убивали и грабили. А теперь штож?! У всякого лихого человека руки развязаны. А сколько их теперь расплодилось! Не поеду. Мне своя голова дороже денег.

Нечего делать. Я слез с дрог, расплатился с возницей и, поднявшись на железнодорожную насыпь, решительно зашагал но путям к вокзалу. Не успел я сделать и двух десятков шагов, как был остановлен часовым.

Между нами произошел короткий разговор.

— Вы кто такой и куда путь держите? — вежливо спросил он меня.

— Я — казак, иду в Добровольческую армию.

— Но она давно уже прошла в Ольгинскую...

— Как давно?

— Последняя часть перешла через Дон часа полтора-два назад.

До этого у меня была слабая надежда пристать в Аксайской к какой-нибудь команде добровольцев, теперь эта надежда рушилась.

Мое положение осложнялось тем, что в Ольгинской я никогда прежде не бывал и знал только, что от Аксайской до Ольгинской с давнишних времен вела деревянная дамба. Но как ее ночью найти?

— Как жаль! — сказал я. — Но мне все-таки, во что бы то ни стало, надо туда. Как мне пройти на дамбу?

— Идите прямо по путям. Она в другом конце станицы.

Далеко отсюда?

— Верст около двух будет.

Я всмотрелся в своего собеседника.

Лицо молодое, серьезное, внушающее доверие и интеллигентное.

Оказалось, что перед мною стоял студент.

— Как же вы здесь остались? — решился я предложить ему вопрос.

— Мы, аксайцы, держали нейтралитет, теперь охраняем станицу.

Я не вытерпел.

— Ох, уж знаю, чем пахнут эти нейтралитеты!

Молодой человек слабо улыбнулся.

— Так старики решили.

Мне еще долго пришлось лавировать между загромождавшими пути вагонами, платформами, погасшими локомотивами, какими-то разбросанными тюками, пока я добрался до вокзала, расположенного ниже насыпи и совершенно скрытого в темноте.

С той стороны доносился гомон казачьих голосов.

Я остановился.

— Скажите, станичники, — закричал я сверху в темноту. — Как мне пройти на Ольгинскую?

Гомон утих.

Через мгновение я услышал явно враждебный, грубый хамский голос:

— Коли ты идешь на Ольгинскую, значится, дорогу знаешь. Какого же дьявола ты спрашиваешь?

Как только кончился вопрос, я, не теряя ни секунды, в свою очередь не менее вызывающе и грубо пустил в темноту моему невидимому собеседнику, тоже вопрос:

— А ты Москву знаешь?

— Знаю... — послышался неуверенный ответ.

— А дорогу туда найдешь?

— А чорт ее... нашто она мне... — уже в явном замешательстве выпутывался грубиян.

— Какой ты, я вижу, умник! — с явной насмешкой отрезал я.

Раздался взрыв хохота.

Я отлично понимал, что только находчивость, часто смелость, доходящая до дерзости, в положениях, подобных тому, в каком я очутился, могут вывести из затруднительного положения. Я же имел полное основание опасаться, что меня в каждую минуту могут задержать, хотя бы под предлогом выяснения личности. А раз эти люди держат «нейтралитет», то им ничего не стоит передать меня в руки большевиков. Понятно, что такая перспектива мне не улыбалась.

На насыпи со стороны вокзала под легкими, поспешными шагами зашуршал гравий, и передо мною выросла высокая тонкая фигура казака в шинели, в папахе, с ружьем за плечами и шашкой при боку.

Его безусое, молодое, симпатичное лицо подергивалось от смеха.

— Вам в Ольгинскую надо?

— Да...

— Так идите прямо, никуда не сворачивайте, дойдете до тамбы, а там она приведет вас прямо в станицу...

— А далеко до дамбы?

— Да порядочно... версты с полторы наберется. Вот как увидите под насыпью пролет, а по самому Дону на снегу наезженную на ту сторону дорогу, так смело спускайтесь вниз и идите через Дон по этой дороге. Она приведет вас прямо на тамбу.

— А сколько верст до Ольгинской?

— Считают восемь.

Цифра вполне совпадала с ранее слышанной мной.

Я поблагодарил и пошел поскорее прочь, благословляя в душе судьбу за то, что пока все складывалось для меня довольно благоприятно.

Я продолжал свой путь, зорко осматриваясь по сторонам, боясь пропустить переезд через Дон и дамбу — единственную верную дорогу, которая может привести меня к заветной цели.

Я помню, что очень спешил. Но едва я сделал 200-250 шагов по железнодорожной насыпи, везде пролегающей здесь у самого берега Дона, как увидел на запорошенном снегом льду слабо темнеющую дорогу, теряющуюся на противоположном берегу.

На момент я остановился в раздумьи.

Да, на той стороне Дона что-то чернело и слегка возвышалось над плоским берегом.

— Не это ли и есть дамба? — мелькнуло в моей голове. — Но ведь до нее 1? версты, а я едва ли и триста шагов сделал, — соображал я. — Как же так?

Я глянул вниз.

Прямо у меня под ногами зиял широкий пролет с сводчатым потолком.

— Ну вот и пролет. Значит, на том берегу будет дамба. А насчет расстояния казак просто ошибся.

Но у меня оставался след сомнений.

Сам я по происхождению Донской казак, служил в молодости в казачьих войсковых частях, был с казаками во время минувшей европейской войны и имел множество случаев убедиться в том, насколько казаки превосходно ориентируются даже в совершенно незнакомой им местности и на глаз точно и метко определяют расстояния.

Но раздумывал я недолго, тотчас же с крутой насыпи сбежал низ и очутился под железнодорожным пролетом.

О радость! наезженная по девственному снегу дорожка прямиком вела по реке к противоположному берегу.

Я бодро зашагал по льду, спеша поскорее перебраться через Дон, дабы моя черная фигура на белом фоне не привлекла чьего либо враждебного внимания.

Когда я вышел на противоположный берег, то к своему разочарованию и крайнему огорчению даже и признаков какой-либо дамбы не нашел. Пологий берег обрамлялся густым бордюром низкорослых кустов лозняка, примятых и свеже поломанных на самом выезде с реки. В изломах лозин блестела даже белая, как снег, древесина.

— Куда я попал? Что же это за дорога? — задавал я себе вопросы. — Да, по-видимому, здесь провозили тяжести. Аа... — наконец решил я, — по всей вероятности добровольцы в этом месте переправляли через Дон свою артиллерию.

На этом я успокоился и продолжал свой путь.

Выбравшись из лозняка я очутился на широкой, белой от снега поляне.

Дорога скоро оборвалась, точно куда-то сгинула.

Я понял, что попал совсем не туда, куда хотел.

Возвращаться назад, в станицу, чтобы оттуда опять продолжать свои поиски спасительной дамбы я, конечно, и не подумал, идти наобум ночью в совершенно незнакомой местности, когда весь край охвачен восстанием и не безопасно и пожалуй бесцельно. Что же делать? Не стоять же на месте? И я пошел вперед.

Меня тревожило то, что я не знал, сколько времени Добровольческая армия останется в Ольгинской. Хорошо, если она там сделает дневку, а если в эту же ночь снимется и двинется в степи. Где тогда искать ее?

Я ясно отдавал себе отчет в том, что спасение мое заключалось единственно в возможно быстром достижении Ольгинской. Значит, в моем распоряжении была только эта ночь до рассвета. И эти отмеренные мне судьбою немногие часы я должен использовать на то, чтобы успеть, во что бы то ни стало, присоединиться к Добровольческой армии.

И я шел на обум, думая только о том, чтобы не встретиться с одуревшими станичниками и особенно с иногородними, которые в последние дни подняли головы и оказались чуть ли не сплошь большевиками.

На небе не блистало ни одной звезды и хотя луны тоже не было видно, но свет ее чувствовался в том мглистом, поблескивающем, прозрачном тумане, которым были окутаны окрестности.

После бесчисленных дней и ночей постоянных тревог, опасностей и людской толчеи, я сразу ощутил тишину и покой поля. Только со стороны оставленной мною станицы доносились иногда отдельные ружейные выстрелы.

Я напрягал зрение, чтобы найти дорогу, но все усилия мой оказались тщетными. Я прошел уже от берега не менее полуверсты, как вдруг впереди меня замаячили какие-то темные пятна и по мере моего приближения вперед пятна эти все заметнее и заметнее темнели, выростали и формировались. Скоро я различил две человеческие фигуры, несшие что-то длинное и большое, колыхавшееся в промежутках между ними.

— Вероятно несут третьего, — подумал я. — Может быть раненого товарища. Но кто же эти люди?— пронеслась в моей голове опасливая мысль.

Незнакомцы, несомненно тоже заметили меня и опустив с плеч на землю свою ношу, обернулись в мою сторону.

Я уже видел, как оба бесшумно и поспешно скинули с плеч винтовки — один из них легко припал на колено и оба направив дула своих ружей в мою сторону, замерли в выжидательном положении.

Я сразу понял, что судьба столкнула меня с людьми, опытными в боевом деле: с колена в темноте целиться легче.

В окружающей тишине до моего слуха донеслось щелкание сперва одного затвора, потом другого.

Я шел, не укорачивая шага, сжав в руке единственное мое оружие — семизарядный браунинг самого большого калибра, с которым я не расставался во все время войны.

Я молчал. Молчали и незнакомцы.

Вокруг было ровное снежное поле, нигде ни кустика ни даже сориночки. В случае перестрелки отступать было некуда, залечь не за чем. Я вспомнил, что у меня всего-навсего было тринадцать патронов.

Прошло несколько томительных мгновений.

Я приближался прежним шагом и уже ясно различал их фигуры в шинелях и косматых папахах.

— Кто идёть? — раздался взволнованный и по выговору и по тембру явно для меня казачий голос.

У меня отлегло от сердца.

— Казак! — отвечал я.

Винтовки сразу опустились. Тот, который стоял на колене, живо вскочил на ноги.

— Ху, слава Тебе Господи! — продолжал прежний, окликнувший меня, голос. — Нашего полку прибыло. Идитя скорее к нам. Вместе-то веселее будет. А мы уж было испужались, думали, не погоня ли за нами от большевиков?

Я приблизился.

Мои новые знакомцы были партизаны.

Старший из них с сухим лицом с свисавшими ниже подбородка усами и ястребиными глазами назвался Иваном Андреевичем Петровым. Его товарищ Гриша был совсем еще мальчик. По росту и сложению я дал бы ему все 16 лет, но ему шел всего только четырнадцатый.

То, что я издали в темноте принял за фигуру человека, на самом деле оказался огромнейшим чувалом, вплотную набитым всякой всячиной, который партизаны прикрепив ремнями к дулу и прикладу винтовки, несли на плечах.

Мы пошли вместе.

Петров назвал мне довольно отдаленную отсюда станицу, откуда он родом и куда теперь он с Гришей пробирался.

Партизаны кряхтели и гнулись под тяжестью своей ноши. Особенно груз этот был не по силам мальчику.

Я предложил Грише заменить его.

Тот в начале отнекивался, но наконец, видимо, охотно согласился.

Только приподняв на плечо за дуло винтовки чувал, я на опыте убедился, какую большую тяжесть несли партизаны. Петров рассказал мне, что сегодня утром их воинская часть выдержала последний бой с большевиками под Новочеркасском, при чем у них был убит командир, молодой казачий офицер, дельный и безумно храбрый, но беспутный кутила.

Я сообщил моему новому знакомому, что пробираюсь в Добровольческую армию, но никак не могу попасть на дамбу.

— Тамба? — воскликнул он. — Да она тут по правую руку от нас, ну, в версте, может, с небольшим. — Он мотнул в ту сторону головой. — А на што она вам?

— Как на што? Мне надо в Ольгинскую.

— Пойдемте вместе. Тут вот недалечко есть хутор. В нем переночуем, а утром будете в Ольгинской.

— Нет. Мне терять времени нельзя. За эту ночь я должен добраться до Добровольческой армии, иначе боюсь, как бы она утром не ушла. Тогда, знаете, «ищи, свищи в поле ветра».

— Што правда то правда. Только так скоро, — уверенно продолжал он, — она из Ольгинской не уйдеть. Все-таки перед походом дневку сделаеть. Надо же и коням и людям хоть немножко дать отдохнуть. Ведь совсем замордавались.

— В том-то дело что на войне все зависит от сложившейся обстановки. А мы с вами не знаем ее. Могут и не сделать дневки.

— Догнать завсегда можно. В крайности нанять подводу...

— Вам это легче, мне труднее. Вы — казак, я — офицер. Жители во всякую минуту могут выдать меня большевикам.

— Казаки не выдадуть.

— Ну и казаки теперь хороши, выдадут за милую душу, а мужики и подавно...

— Мазы? Об этих-то дьяволах и толковать нечего. Этим только попадись в лапы наш брат-казак, особенно офицер — тут тебе и каюк. Они сами все большевики треклятые. Нас, казаков, они ненавидять, готовы не то што шкуру с живого содрать, но и на огне сжарить. Да и казаки сопсовались. Прямо ни на што произошел народ...

Мы подошли к одиноко стоявшему среди ровного поля стогу.

— Уморился я да и Гриша тоже, с ног падаеть. Давайте присядем тут, отдохнем, — предложил Петров.

Я согласился.

Мороза почти не было, но по степи гулял небольшой ветерок и было довольно свежо. Мы зашли с надветренной стороны и расположились на мягком сене.

Гриша тотчас же заснул, как убитый.

Петров надергал из стога огромную охапку сена и со всех сторон обложил и накрыл им мальчика.

— Уморился до смерти мальчишка, — вполголоса проговорил он. —Так то лучше будет, а то как бы не простыл. Долго ли?

— Это ваш сын? — спросил я.

Петров помолчал.

Улыбка нежности озарила его щетинистое обветренное лицо.

— Вроде как сын. У нас со «старухой» детей не было Бог НЕ послал. Так вот я нашел ей сыночка. Вот обрадуется. Гришины родители новочеркасские казаки. Они в городе и живуть. Там у них своя обсалюция: курень хороший, амбар, конюшни, кони есть, скотинка, курочки водятся и все такое. Мы с Гришей всю ноненшюю осень и зиму в одном отряде прослужили. Уж такой хороший мальчонок! Прямо в одно ухо вдунь его в другое выдерни. Безответный, слухменный. Теперя куда же ему деваться? Ведь он — партизан. Придуть эти ареды, большевики, к «стенке» поставять. Пропадеть малчишка так ни за што, ни за понюшку табаку.

— Ну такого-то маленького и к стенке? — усомнился я.

— Этим сатанам рогатым все одно! с сердцем перебил он меня. — Грудных младенцев не пощадять, а не то што...

Тогда я этому не поверил.

— Ну, почем же они узнают, что Гриша был в партизанах?

— Свои же суседи выдадуть, донесуть. Как же бы я его оставил? — помолчав, продолжал он. — Это было бы и от Бога грех и от людей стыдно. Мне его жалко. Вот я его у родителев и выпросил. Сперва-то не отпускали, жилеють, своя же дитя кровная. Еле вымолил. Ничего. Будет моим сыночком. Все имение мое на него отпишу.

Тихо разговаривая, мы закурили, с наслаждением затягиваясь дымом табака и из осторожности пряча зажженные папироски в рукава.

— Чего же у вас и теплых перчаток нету? — спросил мой новый приятель, косясь глазами на мои руки в тонких лайковых перчатках.

Действительно, хотя одет я был очень тепло, но вышел из Новочеркасска совсем на легке.

Я был в черном романовском полушубке, легком и теплом, «охотницком», сделанном еще в благополучные мирные времена по-моему заказу в одной из лучших скорняжных мастерских Петербурга. На голове у меня была огромная папаха, на ногах бурочные сапоги, обшитые кожей. Весь же остальной багаж мой состоял из пары кожаных походных сапог с высокими, до окраек голенищ поднарядами и кожаных же шаровар, завернутых в башлык, который я держал под мышкой. Я рассказал, что попал в эти места совершенно неожиданно, что приготовленные мною в поход вещи: шинель, чемоданчик с бельем, папиросами, запасными патронами и с иной мелочью, остались в санях одного генерала на Новочеркасском вокзале. С этим генералом мы собирались ехать вместе, но в последний момент разминулись, сообщил также, что в одной из окрестных станиц находится моя строевая лошадь, которую вопреки моему распоряжению по каким то причинам мне не прислали, почему я и путешествую пешком.

Петров молча развязал ремни и порывшись в своем необъятном чувале, вытащил из него новые пуховые перчатки.

— Прикиньте на руку, ваше высокобродие. Ежели подойдуть, носите себе на здоровье. Должны бы подойтить.

Подарок пришелся как раз впору.

Закоченевшие на холоде руки мой сразу стали согреваться.

Также молча Петров вытащил из своего чувала толстые, доходящие до колен, шерстяные чулки, потом вещевую солдатскую сумку с наплечными ремнями, почти до половины наложил в нее банок с консервами и все это подал мне.

— Зачем? — удивленно спросил я.

— В походе все пригодится. А в сумочку положите сапоги и шаровары, а башлык накиньте на голову. Все-таки грева, тепле будет.

Я был и обрадован, и сконфужен.

— Послушайте, Иван Андреевич, ведь все это денег стоит.

— Каких? — перебил он, уставившись на меня лукавым взглядом. — За што купил, за то и продаю. Почему не поделиться с хорошим человеком?! Я это получил за пять пальцев. — Для наглядности он на момент растопырил всю свою пятерню перед моим лицом. — В Аксае разбили интендантские вагоны. Што спирту этого разлили. Горстями прямо с земли пили, паскудники. Ну и народ! А потом спирт загорелся. Што добра-то погублено, прямо, страсть! Каждый, что хотел, то и тянул. И я вот вором сделался. Что ж греха таить. По нонешним временам сам с голоду сдохнешь и своих домашних уморишь, ежели все проморгаешь, — с досадой проворчал он, с ожесточением, натуго затягивая ремни на своем чувале. — Ну вот я и нахватал всякой всячины. Тут у меня с десяток пар боксовых ботинок. Прочные, как железо, топором не разрубишь. Сносу им не будет. Агличане на караблях доставляли. Банок с разными концертами прихватил, рубашек, подштаников, перчаток, чулок, всего, что под руку подвернулось... Все пригодится.

— А третью винтовку зачем же?

— Запасная. На всякий случай. Времена-то теперь какие! Я и патронов целую кучу нагреб. Все равно не миновать воевать.

Во время нашего мирного разговора тишину ночи вдруг нарушили глухие звуки отдаленного залпа из двух орудий.

Нас это поразило.

Выстрелы раздались справа и сзади, с ростовской стороны.

Все приближаясь и замедляя движение, воздух прорезывался скрежещущими и шелестящими звуками летящих шрапнелей.

Мы невольно подняли к небу глаза.

Разрывов не было ни слышно и ни видно.

Прошла минута-другая и снова приблизительно с прежнего места донесся залп, снова запели и заскрежетали в воздухе, казалось, недалеко от нас, невидимые шрапнели, но как и раньше, разрывов не было.

Издалека, только с противоположной стороны донесся протяжный, тупой, как бы рассыпающийся пушечный выстрел. И снова все замерло.

— Это большевики с тамбы стреляють, — уверенно заключил Петров. — Наши зря тратить снарядов не будуть. А им што? Им не жалко. Они не наживали, награбили готовое, царское...